— Теперь пойдите в гостиную, посидите там. Я принесла вам газету. А я тем временем уберу в спальне.
Он уселся в свое кресло, кожа которого пропахла табаком, как старая трубка, и попытался читать. Какая-то девушка бросилась в Сену, но была спасена в последний момент. Четверо налетчиков, совершивших множество hold-up, сегодня предстанут перед судом присяжных.
Нет, больше он не мог. Он делал над собой усилие хотя бы для того, чтобы не огорчать Натали, но в голове вертелись все те же мысли.
Это было какое-то наваждение. И как нажимают на больной зуб, так и он вызывал в памяти самые жестокие картины, порой с ужасающей отчетливостью.
— А сейчас примите ванну…
Он вытянулся в теплой воде и чуть не уснул. Затем он медленно намылился.
Делать ему было нечего. У него был отпуск, как и у его сына. Но отпуск совершенно иного рода.
Надел он только брюки и рубашку. Надевать пиджак и выходить на улицу не хотелось. Даже из спальни он выходил неохотно.
Жан-Жака он нашел в кухне, куда тот всегда забегал посмотреть, нет ли чего вкусненького в холодильнике.
— Доброе утро, отец…
— Доброе утро, сын…
— Ну как? Тебе получше?
— Лучше, чем вчера, но я пока не совсем в форме.
— А чем ты, собственно, болен?
— Сам не знаю. Возможно, легкий грипп… Ты доволен тем, как сдал экзамен?
— Скажем так: я не очень недоволен. Увидим двадцать шестого.
— Что ты собираешься делать на каникулах?
— В этом году они у меня будут совсем короткими, ведь я должен ехать в Англию в начале сентября… Кстати, тебе нужно подписать кое-какие бумаги. И уплатить вперед за первый триместр… Мне неловко, что я буду обходиться тебе так дорого…
— Давай мне эти бумаги прямо сейчас. Ты знаешь, что твоя сестра поедет сперва на две недели к подруге в Сабль-д'Олон?
— Да, Марлен говорила мне об этом. А потом она приедет к тебе на Поркероль.
— Верно. Я хотел бы знать, приедешь ли ты.
— Может быть, дня на два-три… Так как несколько лет я буду жить далеко от Франции, мне хочется получше узнать ее. Мы с приятелем возьмем рюкзаки и пойдем пешком из деревни в деревню, а когда представится случай, воспользуемся автостопом.
Селерен не стал возражать. Впрочем, он и не рассчитывал, что во время отпуска сын будет с ним.
— Вы уже наметили маршрут?
— Нет. Отправимся наобум, начиная с Бретани.
Кому он теперь нужен? А был ли он вообще кому-то нужен?
Без него Аннет не пришлось бы жить во лжи. Насколько он ее знал, она, должно быть, страдала от этого. Но почему никто из них не поставил вопрос о разводе? Из-за детей? Или же Эвелин была категорически против?
Он склонялся к этому предположению. Она любила роскошь. Ее очень интересовали деньги. Брассье познакомился с ней, когда она была молоденькой продавщицей в ювелирном магазине, где они оба начинали работать.
Не прошло и двух месяцев, как они поженились.
Теперь, когда ей уже за сорок, у нее было меньше возможностей найти себе мужа, которому был бы обеспечен успех. Зачем же ей соглашаться на развод?
Аннет развода тоже не просила. Если бы только он знал, что она любит не его, а другого, он бы согласился. Он даже взял бы на себя вину.
Не лучше ли было бы поступить так, чем обнаружить двадцать лет спустя, что все эти годы были лишь иллюзией?
Он всегда был с нею откровенен. Доверял ей больше, чем кому бы то ни было. Не таил от нее своих самых сокровенных мыслей.
Она слушала. Смотрела, как он бреется и гримасничает при этом. И он не раз удивлялся, что она никогда ничего не рассказывает о себе.
А зачем ей рассказывать о себе ему, чужому ей человеку? Ведь — к чему скрывать от себя самого? — он был для нее чужой. Чужой, спавший с ней в одной постели, с которым она занималась любовью. Чужой, простодушно рассказывавший ей обо всем.
Должно быть, иногда она испытывала искушение заставить его замолчать. Но под каким предлогом? Они были мужем и женой. У них двое детей…
Двое детей… Обоим еще нет восемнадцати… А Аннет трижды в неделю бывала на улице Вашингтона.
Эвелин не родила детей своему мужу.
Неужели Жан-Жак и Марлен…
Он стал нервно ходить по комнате. Еще немного, и он выбросился бы из окна.
Еще полчаса назад он считал, что у него оставались Жан-Жак и Марлен…
Его ли это дети на самом деле? А если не его, если того, другого?
Он не решался идти до конца в своих размышлениях. Это было ужасно.
Селерен позвал Натали и растерянно посмотрел на нее.
— Скажите мне правду. Не надо щадить меня. После удара, который я перенес, я могу знать все, Жан-Жак похож на меня?
— Лицо у него более вытянутое, чем у вас, и волосы светлее…
— А глаза у него серые, верно? Серо-голубые, как у Брассье…
— У многих глаза серо-голубые. Нельзя сказать, что Жан-Жак похож на него…
— А Марлен?
— Если она на кого и похожа, так это на свою мать, разве что ростом будет повыше… Я то и дело удлиняю ей платья и джинсы.
— В ней нет ничего от меня…
— Это ни о чем не говорит. Что это вы вбили себе в голову?
— Аннет чаще занималась любовью с ним, чем со мной. Я вспомнил еще кое-что… Когда родился Жан-Жак и она была еще в клинике, я хотел прикоснуться губами к лобику ребенка, ведь я считал его своим сыном, а она остановила меня жестом, таким непроизвольным, что я мог бы что-то заподозрить. Потом она мне объяснила, что взрослые должны как можно меньше контактировать с новорожденными…
— Бедный вы, бедный…
— Бедный чудак, это верно… Вы можете себе представить эту совершенную пустоту вокруг меня?
Послышалась музыка. Это Жан-Жак поставил пластинку.
— Нет никаких доказательств, что это не ваши домыслы.
— А разве есть доказательства, что это неправда? Послушайте, Натали… Я так больше не могу… Я чувствую себя способным на любую глупость, даже убить Брассье… Для этого мне не нужен револьвер… Обойдусь вот этими крепкими руками ремесленника…
Потом он закричал:
— Нет!..
И зарыдал.
Глава 7
Для него это было словно Гефсиманский сад, его страдания длились пять дней.
— Натали! Дайте мне, пожалуйста, еще вчерашних таблеток!
Он надеялся забыться во сне, поиграть с фантомами своих детских лет. Но на этот раз не вышло: ему явилась Аннет, она возникла в его памяти, та самая Аннет, которая восемнадцать лет была вынуждена каждый вечер, каждую ночь, каждое утро играть роль.
До полудня, пока Натали хлопотала по хозяйству, он слонялся по квартире и чувствовал себя совершенно обессиленным.
Он жил как бы вне времени и пространства. Бульвар Бомарше, казавшийся ему театральной декорацией, выглядел столь же нереально, как и люди, которые, Бог весть почему, догоняли автобусы.
Завтракать, обедать и ужинать в столовой стало для него сущим мучением, потому что он знал, что дети наблюдают за ним. Жан-Жак делал это не так явно, как его сестра, но был серьезнее и озабоченнее, чем обычно, словно ждал какого-то нового несчастья.
Селерен был не в силах шутить, смеяться. Порой, чтобы нарушить молчание, он задавал какие-то вопросы, но тесного контакта с детьми у него не было.
— Чем занимается отец твоей подруги? Кстати, как ее зовут?
— Ортанс…
— Ты знаешь, чем занимается ее отец?
— Он адвокат… Крепкий такой мужчина, а Ортанс самая толстая девочка в нашем классе… Да ты не слушаешь…
— Нет, слушаю.
— Тогда повтори мои последние слова.
— Адвокат…
— Вот видишь! Бедный отец, тебе надо бы встряхнуться, а не то я вызову врача.
Аппетита у него не было. Он почти ничего не ел.
После еды он поспешно уходил в спальню. Если бы он мог, то спал бы целый день.
Чаще всего он усаживался в кресло у открытого окна, потому что было очень тепло. Он не замечал ни движения, ни шума за окном. Все это было далеко от него, далеко от его новой вселенной.
Натали никогда надолго не оставляла его одного. Она знала, что у него нет оружия. Но боялась, что он покончит с собой, выбросившись из окна. В его состоянии все было возможно.
Он понимал, она заходила к нему украдкой.
— Не бойтесь, Натали. Я не порешу с собой. Кризис уже позади. Сначала я думал об этом, а теперь уже прошло…
— Вы бы лучше оделись да пошли пройтись вместе со мной…
Словно он был тяжелобольной, нуждающийся в присмотре.
— У меня нет ни малейшего желания выходить…
Все время одни и те же мысли или почти одни и те же. Можно было подумать, что он испытывал странное наслаждение от самоистязания.
Обе семьи-чета Брассье и он с Аннет — часто обедали вместе. Не было ли это тягостным испытанием для любовников?
Он был убежден, что Эвелин все знала. Так что это его они должны были остерегаться. Они играли роли. Избегали смотреть друг на друга. Теперь он вспомнил, как Аннет дважды обмолвилась, сказав «ты» вместо «вы», смутилась и стала извиняться перед Брассье.
— Знаете, между двумя давними друзьями…
Все это было фальшиво. Все расползалось по швам. Им приходилось постоянно лгать.
Теперь он сожалел, что отдал одежду и белье жены: порой ему было необходимо ощущать ее запах.
Какой выход? Его не было. Даже мастерская принадлежала скорее Брассье, чем ему.
Что касается детей…
Разве не было способа проверить? Можно ведь взять кровь на анализ и установить, чьи они?
Он то впадал в ярость, то предавался смирению. Ведь этих детей вырастил он. Это он каждый вечер приходил пожелать им доброй ночи. Это он, когда дети были маленькими, ходил гулять с ними по воскресеньям.
Не важно, чьи это дети. Теперь они принадлежат ему, и Брассье не имеет права отнять их у него.
Нужно расставить все по своим местам. Чьей была Аннет? Не его. Он был убежден, что первые два года она пыталась полюбить его.
Когда они занимались любовью, она явно старалась угодить ему. Она была слишком честной, чтобы притворяться. Она ничего не испытывала и, случалось, плакала из-за этого.
— Тебе не следовало на мне жениться. Наверное, я фригидная. Я этого не знала…
Он был доверчивым.
— Все образуется… Не переживай… Однажды вечером ты сама удивишься…
И в самом деле она удивилась тому, что с ней произошло. Но было это в объятиях Брассье.
Как же должны были они страдать во время отпусков! Они были разлучены. И даже не могли писать друг ДРУГУ.
Селерен был безмятежно счастлив. Он считал себя самым везучим человеком на свете.
Брассье стал его близким другом, а когда они объединились, то виделись почти ежедневно. Встречались и семьями.
— Как поживает Эвелин?
— Как всегда. Последнее время стала читать почти серьезные книги, но скоро вернется к своим иллюстрированным журналам… А как Аннет?
— Все время отдает своим старичкам и старушечкам. Она как будто не замечает, что у нее двое детей.
Он сжал кулаки. Все слова были верны. Все они были сказаны и еще много других.
А теперь…
Больше ничего. Его жизнь зашла в тупик. Позвонил Даван, спросил, как у него дела.
— Как ты? Мы тут беспокоимся.
— Сейчас получше.
По крайней мере больше не бьется головой о стену!
— Я закончил брошку мадам Папен.
— Какую брошку?
— Да изумруд, который она принесла, чтобы оправить, а ты за несколько минут набросал эскиз…
Тогда он был пьян. Ему и после этого порой хотелось напиться, но он боялся того, что сможет натворить.
— Это гнездо из проволочек и пластинок заставило меня попотеть, я даже часть ночи над ним просидел… Ей нужно надеть эту брошку сегодня вечером на какой-то большой прием… Привезти тебе ее показать?
— Нет.
— Тебе это не интересно?
— Нет. — И он с горечью добавил, словно желая себя еще помучить:
— Покажи ее Брассье…
Каждое утро он делал над собой усилие, чтобы побриться, и то ради детей.
Вернее, ради одной Марлен, так как Жан-Жак уже уехал с рюкзаком за плечами вместе со своим приятелем. На нем была форма, похожая на бойскаутскую.
— Увидимся на Поркероле, — пообещал он.
Марлен тоже готовилась к отъезду.
— Можно мне купить сафари?
— Что это такое?
— Это такая курточка с карманами гармошкой и брюки к ней…
Она должна была встретиться со своей подругой Ортанс на Вогезской площади. Девочка крепко поцеловала его.
— Мой дорогой старенький отец, постарайся выйти из этого… Так дальше продолжаться не может…
Он вяло улыбнулся.
— Обещаю сделать все, что в моих силах.
— И через две недели на Поркероле я увижу своего отца, снова живущего полной жизнью? Знаешь, что тебе стоило бы сделать?
— Нет.
— Взять с собой Натали. Пусть у нее тоже будет отпуск. Не очень-то любезно оставлять ее дома одну… Можно с ней об этом поговорить?
К нему приставляли няньку.
— Натали! Иди сюда на минутку. У меня для тебя хорошая новость. Отец решил взять тебя с собой на Поркероль…
— Да он хочет избавиться от меня, а для этого утопить, — пошутила Натали.
— Я же плаваю, как топор.
— Отец, в какой гостинице ты остановишься, чтобы мне не пришлось тебя разыскивать?
— В «Золотом острове». Я позвоню туда, чтобы забронировать еще один номер.
— Ты поедешь на машине?
— Пока не знаю.
Занавес! Дети уехали. В слишком большой квартире остались только они с Натали.
— Вам не будет в тягость поездка на Поркероль?
— Наоборот. Спорю, что это придумала Марлен.
— Да… Думаю, она боится оставлять меня одного на две недели…
Временами он вел себя как вполне нормальный человек, а порой впадал в тяжелую депрессию.
Как-то утром он, как обычно, побрился, принял ванну, надел халат и направился в гостиную. Снял трубку и набрал номер мастерской.
— Добрый день, мадам Кутанс…
— Голос у вас сегодня повеселее.
— Скажите, пожалуйста, Брассье там?
— Только что пришел.
Он весь был в напряжении, но внешне это не было заметно, и Натали, мимоходом бросившая взгляд через приоткрытую дверь, нашла, что он выглядит гораздо лучше, чем прежде.
— Алло!
— Говорит Селерен.
— Брассье слушает.
— Мне нужно с вами поговорить.
Он нечаянно сказал «вы», хотя они давно уже были на «ты».
— Когда?
— Как можно скорее.
— Вы не хотите прийти в мастерскую?
— Нет.
— А ко мне?
— Тоже нет.
— Может, мне приехать к вам?
— Нет.
— Мы могли бы выбрать какой-нибудь пивной бар неподалеку.
— Там будет много народу.
— Тогда в холле большой гостиницы.
В этом был весь Брассье. Селерен не представлял себя в холле «Георга Пятого» или «Крийона».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15