– Пейте, пейте, – сказал сэр Дэниз, – слуга войдет, когда мы кончим деловую часть беседы, так что наливайте сами. А гением я вас действительно считаю, оттого что известность вы завоевали не саблей, не новым законом о наказаниях или, наоборот, заигрыванием с чернью, но пером. Человек, сам сделавший свое имя, гениален…
Дефо выпил мадеры, хмыкнул:
– Я могу передать ваши слова моим подругам?
– Им – можете; только эти слова далеко не уйдут: донесение ляжет на мой стол наутро после того, как вы пошепчете об этом потаскушкам после хорошего ужина в ресторанчике Чарли…
– Все-то вы про меня знаете, – вздохнул Дефо и так посмотрел на сэра Дэниза, что тот понял: «Ничего я о нем не знаю; только одно знаю, что верю, восхищаюсь им и люблю».
После того как сэр Дэниз попотчевал любимца Лондона шоколадом, угостил каким-то диковинным напитком из деревянного сосуда, подаренного ему португальским посланником, провожая уже Дефо к двери, подбросил:
– Мой друг, не согласились бы вы оказать услугу первому лорду и мне?
– Услуга – это добро; добро повышает настроение человека; хорошее настроение первого лорда сулит милости подданным, как же я могу отказать себе в наслаждении услужить соплеменникам?
– Такое согласие больше похоже на отказ…
– Для отказа, сэр, я употребляю лишь одно слово – «нет». Я к вашим услугам… Точнее, – Дефо улыбнулся, – услуге, как вы изволили заметить…
– Спасибо. Не согласились бы вы встретиться с русским послом? Он умен, осторожен, и разговорить его можно лишь в тех сферах, которые существуют для того, чтобы скрыть сердцевину проблемы. Он будет рассказывать вам об охоте, полотняном производстве в Калуге, сибирских тайнах, эт сетера, эт сетера. А нас интересуют оппозиционные группы в столице России, особенно северной; в Москве у меня есть надежные информаторы. Нас очень интересует Россия, ибо с приходом Петра мир изменился, его держава перестала быть окраиной, он – факт европейской жизни, мне это не нравится: медведя надобно вернуть в берлогу.
– Вы думаете, это возможно?
– Думаю, да.
– А сколько это целесообразно?
– Пусть судят потомки; не согласятся – внесут коррективы…
Дефо вздохнул, покачал головой, заметил:
– Если русский посол не открывался вашим коллегам, почему вы думаете, что он откроется мне?
– Потому что вы – Дефо.
– Я Дефо для вас. Для него я ничто. Может быть, целесообразнее побеседовать и завязать отношения с кем-то из молодых его коллег? Я не совсем согласен с теми государственными мужами, которые делают ставку лишь на тех, кто состоялся. Меня как раз интересуют те, кто упрямо и алчно намерен состояться…
– «Алчное намерение состояться»… – повторил сэр Дэниз. – Страшно сказано… И не отделяйте вы, бога ради, нас, политиков, от себя. Я не знаю, кто из нас больший политик, ибо каждая ваша книга – это мир, живущий по законам, созданным вами, но восторгающим читателей, которые верят в их существование.
– Спасибо.
– За правду не благодарят.
– Я – благодарю.
…Епифанов оказался сухощавым блондином с острыми голубыми глазами; веки чуть припухлые, казавшиеся от этого треугольными; голосом был певуч («Вероятно, в детстве страдал заиканием», – подумал Дефо); улыбался внезапно открыто, отчего лицо его освещалось как бы изнутри, обретая черты юношеские, ломкие, в чем-то обидчивые даже.
Обменявшись первыми фразами, Дефо поразился тому, что московитяне обладают поразительным даром улавливать чужой язык, особенно в его музыкальном выражении; не зная, что собеседник – русский, никто в Лондоне не смог бы угадать в Епифанове иностранца: ч е с а л, словно коренной англичанин; впрочем, можно было допустить порок по материнской линии – то ли скандинавский слышался акцент, то ли гамбуржский, но уж никак не славянский.
– После великого Петра, которого я имел честь и восхищение видеть в Лондоне, – сказал Дефо, когда обязательные слова были проговорены и настало время второй, вводящей в суть дела фразы разговора, – вы первый русский, с которым я встречаюсь с глазу на глаз.
– А я впервые встречаюсь со знаменитым газетчиком.
Беседовал Дефо с Епифановым в маленьком ресторанчике Чарли «Олд Питер», неподалеку от гавани; сейчас еще здесь было пусто – всего четыре часа пополудни; моряки, актеры и негоцианты собирались к десяти, когда Чарлз обжаривал в очаге кроликов, густо нашпигованных кабаньим салом, морковью, луком и чесноком; пахло поэтому в ресторанчике до того вкусно, что не отведать жаркого просто-напросто нельзя было. Сейчас, однако, кроликов еще только шпиговали, поэтому к столу подали лишь одно вареное мясо, соленый сыр и эль, который варил в пригороде Лондона шурин Чарлза, старый Хэмфри, невозможнейший хитрец, добавлявший в брагу лимонный сок и тертый хрен; явный отход от традиции, но коль вкусно – кто станет спорить?! (Первым здешний эль оценил Свифт, – когда у него начинался запой, он не уходил от Чарли; очень много ел, ругал на чем свет стоит короля, церковь, парламент, своих прихожан; себя величал «попом-безбожником»; Чарли обзывал бандитом, а Дефо всегда жалел, гладил сухой длинной ладонью по голове, шептал:
«Только один я понимаю, как тебе горько жить, мой бедный мальчик! Ты ведь мечтал стать живописцем? Или трубадуром, – только бы не слагать слова мудрости, будь они трижды неладны!..»)
– Знаменитый, как вы заметили, газетчик – обжора, – сказал Дефо. – Как вы отнесетесь к тому, если нам зажарят фазана?
– Все новое интересно мне, но не более того, потому что высшее наслаждение человека не еда, не застолье, но собеседование, поиск совместной истины.
– Истина не бывает совместной. Истина, как и женщина на ночь, должна быть собственностью человека. Что же касается еды, то не сама по себе она интересует меня, – еда есть одна из форм выявления человеческого вкуса. Стол, по-моему, есть выразитель термина «ощущение», который и определяет все на свете, не так ли?
– Я пока еще не понял вас, сэр Даниель.
– Поясню. «Ощущение» и «вкус» увязаны нерасторжимо. Вкус может доставлять человеку как счастье, так и горе. Увы, исследуя предмет вкуса, я пришел к выводу, что человек значительно легче сносит горести, нежели чем счастье. Именно так! Холодный суп, простоявший в тепле вызывает досадные ощущения: вас мутит, в животе начинает бурчать, из-за этого над вами смеется любовница, вы вне себя, а тут еще сосед неловко задевает вас локтем; вы не даете ему даже мгновенья, чтобы он принес извинения, бьете его по лицу; дуэль назначена; вы сражаетесь на кинжалах; в самый ответственный момент у вас начинается новая схватка внизу живота; противник видит вашу слабость; удар – и вы ушли в небытие! Счастье, которое доставляет вам отменный вкус, не надоедает, вроде старой любовницы или капризного ребенка, я уж не говорю о благодетеле в канцелярии, пред которым вы обязаны благоговеть, ибо получаете с его подачи орден и чин…
– Наверное, вы не переписываете страницы своих манускриптов, – улыбнулся Епифанов. – Вы говорите так, будто слова являются вам за мгновенье перед тем, как вы их произнесли.
– Когда манускрипт правят, это свидетельствует о плохой работе: литература, как и любовь, внезапна, и стратегия ее развития подчинена логике, неведомой нам… Итак, фазан… Чарли, фазан! И эль, много эля!
– А вы слыхали про трюфели? – поинтересовался Епифанов. – Особенно про те, которые растут в Африке?
– Трюфели? – Дефо удивился. – А что это?
– Это земляной гриб. Его ищут дрессированные собаки… Трюфели сообщают силу мужчинам и делают женщин любвеобильными.
– Да?! Поразительно! Где вы узнали про них?!
– Кажется, первый их помянул Ювенал, но, возможно, я ошибаюсь.
– В России они есть?
– В России может быть все, – ответил Епифанов. – Надобно лишь приложить руки. Климат наших южных районов вполне позволяет растить трюфели.
– Что вы называете российским югом?
– Территории, расположенные к югу от Азова.
– Но там турки!
– Пока.
– Да? Что ж, прекрасно! Но, думаю, вам все-таки выгоднее возить трюфели в Лондон через Балтику; путь через Босфор закрыт для вас, а дабы открыть его, надо будет пролить реки крови.
– Пока, – повторил Епифанов.
– Не понял… – Дефо становилось все труднее идти за русским; тот легко владел искусством собеседования, хотя лицо было благодушно, а в голосе звенела наивность и чуть ли не постоянное детское удивление.
– Я говорю, что торговля лишь пока связана с войнами. Но ведь это пройдет? Это ведь, – Епифанов снова улыбнулся, – безвкусно – перечить обмену силою оружия…
– Теперь я до конца убедился в том, что вы нация мечтателей!
– Мечтание более по душе мне, чем каждодневность, ее скука, а оттого – неверие в истинное благо.
– Видимо, вы не занимаетесь политикой, – подставился Дефо. – Мне кажется, что ваше призвание, постигнув языки, заниматься делом людского сближения через посредство перевода мыслей и слов, их определяющих.
– По-русски моя профессия действительно называется «толмач», то есть переводчик, вы угадали…
Дефо вздохнул: «Угадал. Я знаю все о тебе, даже то, что ты ешь на завтрак и какие делаешь покупки в лавке, где торгуют писчими товарами».
Отломив ломтик мягкого, бело-желтого соленого сыра, Дефо спросил:
– Вас очень тянет на родину, мистер Епифанов?
– Да.
– Как долго намерены прожить в Лондоне?
– На то не моя воля.
– Нравится у нас?
– Нет.
– Отчего?
– Когда туманы, жить тяжко, гнетет…
– Вы правы. Поэтому англичане так любят путешествия в земли, расположенные много южнее Азова.
– А я северянин, жару не люблю, меня всегда влечет в светлые ночи…
– Не понял…
– На севере весною солнце почти не заходит, небо молочное, а сосны стоят красные, тишь, только гуси кричат на пролете…
– Слагаете стихи?
– Песни люблю… Как угадали?
«Угадал, – снова горестно подумал Дефо. – Если бы я мог угадывать все, я бы сравнялся с Шекспиром. Я все о тебе прочел, юноша, я перестал угадывать, я забыл про это, я сочиняю, и когда сочинение п о п а д а е т в правду, происходит чудо».
Дефо налил Епифанову эля:
– Здоровье русского гиганта Петра Великого!
– Дай бог! – ответил Епифанов.
Выпили до конца; снова закусили соленым сыром.
– Очень завидуют ему? – спросил Дефо.
– Кто?
– Соратники…
– А ему равных нет.
– Так ведь завидуют именно те, кто ниже.
Дефо имел основание говорить так: он не мог забыть того дня, когда его коллега Гилдон опубликовал подметную брошюру против «Робинзона», обвиняя Дефо в вымысле и лжи; он полагал, что этим «откровением» убьет успех романа, объявленного документальным. Прочитав памфлет, Дефо съежился, несколько дней не выходил из дома, полагая, что издатель расторгнет с ним договор. Однако народ любит то, во что поверил; автора можно заточить в Тауэр, убить, но персонаж – если он вошел в дома людей – вечен. «Робинзон» стал книгой-скандалом – лучшая реклама, гарант популярности; издания шли нарасхват.
Тем не менее Дефо не скоро оправился после этого удара: Гилдон был его приятелем – они вместе начинали, их связывала если не дружба, то уж, во всяком случае, доброе знакомство.
Успех коллеги для окружающих его есть пробный камень доброжелательства, то есть порядочности.
Свифт тогда уже уехал в добровольную эмиграцию в Ирландию, встреча с ним была невозможной; раньше Дефо лишь возле него находил спокойствие и в мудрой снисходительности друга черпал силы для того, чтобы не п о д д а т ь с я. Дефо остался один; его имя было на устах у всех. Гилдона же предали презрительному осмеянию, книга расходилась ураганными тиражами, чуть ли не по тысяче экземпляров в квартал, а сэр Даниель тем не менее проводил дни у себя на кухне, много пил, почти не спал, в сердце его была постоянная боль, а из головы не уходил навязчивый, разноголосый вопрос: «За что? Господи, ну за что же?» Эль не помогал: забвение не наступало; именно тогда Дефо впервые в жизни понял, что такое страх.
«Ничто так не страшно, как предательство тех, кто рядом, – подумал сейчас Дефо и, глядя на Епифанова, вспомнил отчего-то, что именно Свифт, угощавший Дефо отменным чокелатом в маленьком деревянном кабинетике в своем журнале „Исследователь“, сказал: «Когда сэр Вильям Тэмпл отправил меня в Лондон с письмом королю, я встретился с русским царем. Двор подсмеивался над ним, а я понял, что вижу самого могучего политика столетия, о котором только может мечтать каждый народ Европы. Но именно потому, что он по-настоящему велик, путь его будет пролегать сквозь тернии: зависть в политике еще страшнее, чем тайная злость, царящая в нашем мире газетчиков, где все, словно дворовые псы, цепляют за ляжку клыками того, кто посмел вырваться из стаи даже на полголовы вперед. Но у нас хоть есть защита – память поколений. Государственный муж лишен и этого:
слава его ненавистна преемникам, они ведь мечтают о своей славе, а она возможна лишь в том случае, ежели слава ушедшего будет отринута брутально, но в то же время презрительно».
– Как эль? – спросил Дефо.
– Хорош.
– А мне кто-то говорил, что русские бранят его; любят лишь свой мед.
– Верно, – легко согласился Епифанов. – Мы вообще-то больше прилежны своей пище.
Наши страдают без борща, например, или без свежего каравая…
– Каравай? Это что?
– У нас такие хлеба пекут. Форма у них особая, да и вкус свой…
– Вкус хлеба везде одинаков.
Епифанов улыбнулся:
– Ну уж…
– Не согласны?
– Конечно, не согласен.
– Даже «конечно»… Эк вы своему приписаны… А церковь наша тоже не нравится?
– Страшит, – ответил Епифанов.
– Чем же?
– Обычностью своею… Праздника нет, один долг и страх перед богом.
– Вообще-то бога бояться не такой уж большой грех, это спасает многих от такого свинства, которое трудно сдержать законом.
– Ваш «акт о мятеже» сдерживает всех.
Дефо потянулся к кувшину, разлил эль по кружкам и лишь после этого поднял глаза на собеседника. Его последняя фраза заставила великого англичанина заново – в доли секунды – проанализировать весь предыдущий разговор, сделать вывод, внести коррективы на будущее. Фраза свидетельствовала о том, что собеседник далеко не так прост, как кажется, и что его милая застенчивость, столь понравившаяся поначалу Дефо, есть маска опытного дипломата, ведущего свою, совершенно от Дефо отдельную партию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18