Часто ее
рождает любовь, не менее часто она оборачивается поклонением.
Если же желание склониться, поцеловать прах того, кого сердце
считает выше всех живущих в этом мире, наполняет душу богини, то
оно чревато неудержимым вожделением.
Застонала Инанна, с хрустом потянулась на небесном своем ложе.
Теплая волна желания разлилась по ее спине, руки сплетались
перед грудью, словно богиня ласкала кого-то большого,
широкоплечего, тяжелого. Людям, которые видели в ту ночь
Утреннюю звезду, показалось, будто она вытянулась сверху вниз
стрелкой, извечным женским знаком, и запылала белым неутолимым
огнем.
- Весь день сегодня будут любиться,- сварливо говорили
святые евнухи, наблюдавшие за небом с крыш храмов.- Верный
знак: присмотрела кого-то Красавица.
Присмотрела, давно уже присмотрела, но лишь теперь, после
Хувавы, после празднеств, устроенных в его честь Уруком,
допустила в себя желание Инанна. Богиня холодная и жаркая сразу,
она не умела ничего делать медленно. Едва лишь солнечный восход
затопил горячими лучами ее звезду, Инанна стрелой сорвалась с
лазуритового седалища и встала в дверях комнаты, гда проводил
ночи Гильгамеш.
Большой уже не спал. Яркая белая стрелка еще сияла в небе, когда
Гильгамеш открыл глаза. В тот день его подняло малознакомое
чувство совершенного покоя, завершенности той части пути, что он
прошел. Впервые Большой ощутил его, когда в жаркий полдень они с
Энкиду увидели высокие, как гора Хуррум, светящиеся стены их
города. Юноши Кулаба, тащившие мешки с кедровыми
шишками - доказательство удачи похода - долго кричали, в
радости подпрыгивая на месте. Один Гильгамеш пребывал в
недвижимости. Только сейчас он понял, что настоящая
слава - штука странная и приводящая в оторопь ее обладателя.
Настоящая слава - это вещь, которая существует сама по себе. Ты
создал ее, но в ней живут другие; ты все хочешь что-нибудь
добавить к ней, наполнить весом, укрепить на земле, в тебе все
еще живет сомнение, не сметет ли ее случайный поворот судьбы, а
люди уже привыкли к этой вещи, они обращаются с ней, как с
чем-то незыблемым, само собой разумеющимся. Увидев стены
Урука, Гильгамеш понял, что он зацепился за землю, и силы,
рвущиеся из груди, перестали жаждать охватить весь мир. Он
всякого испробовал, он наигрался так, как того не удавалось ни
одному ребенку. Теперь предстояло решать, что делать дальше:
кому служить, за что и перед кем держать ответ. Мысли эти были
новыми и еще более неожиданными, чем ощущение завершенности.
В празднествах, посвященных их возвращению, Гильгамеш участвовал
по привычке, по обязанности; урукцы дивились его медлительности,
отсутствию вспышек буйства. Они даже тревожились - не успел ли
Хувава набросить на него тенета подземной скуки? Зато Энкиду
веселился за себя и за брата. Его длинные могучие руки хлопали в
лад любой песне, кривые ноги отплясывали вместе с любым
хороводом, а глотка вмещала умопомрачительное количество браги.
У горожан была причина веселиться: владыка вернулся со славой,
вода отступила, гибкие изумрудные побеги эммера ласкали глаз
поднимающегося на стену. У Энкиду же был еще и собственный повод
для радости: Шамхат, маленькая блудница с кукольным личиком,
понесла. Хотя в точности никто не мог бы назвать имя того из
бесчисленных последователей Инанны, знакомых с ее чреслами, кто
обошел ухищрения сроков, настоев, поз, случая, все показывали на
Энкиду. Степной человек и не думал, что могло быть иначе. Кто,
кроме него, мог пробить последнюю защиту Инанниной невесты? Кто
мог забраться в те запретные места, где любая красавица
перестает задирать нос?
Шамхат располнела и подурнела - хотя можно ли назвать дурнотой
удивление и испуг перед неожиданными переживаниями? Гильгамеш
приказал забрать наконец ее в Кулаб - и отныне за блудницей,
важные как павы, ходили прислужницы его матушки. Шамхат быстро
выучилась капризничать, командовать и пускаться в слезы, если
чувствовала себя ущемленной. Большого раздражала проснувшаяся в
ней бесцеремонность, раздражали оханье, устраиваемое вокруг
блудницы женщинами Кулаба. Но он смотрел, как забавно, заботливо
выполняет любые ее прихоти Энкиду и сдерживал себя.
- Наверное, мне достаточно досталось женщин,- сказал он
Нинсун.- Нужно ввести в дом жену.
- Ищи,- слабая улыбка коснулась губ жрицы.- Но трудно
будет найти равную тебе женщину... Может быть, одну я и знаю,
но не стану произность ее имя. Наоборот, молюсь Энлилю, чтобы он
развел ваши судьбы!
В то утро Гильгамеш лежал и размышлял над уравновешенностью,
спокойствием, царящими в сердце. Стены, Ага, Хувава, Энкиду,
суетящийся вокруг блудницы, как последний простолюдин, все эти
образы приходили разом, словно в полудреме. Они никода не звали
Большого, они ласкали память, но не воображение. Гильгамеш не
испытывал желания бежать куда-то, он решил ждать тех мыслей, что
укажут ему, к чему отныне стремиться.
Когда жрецы протяжными криками известили о появлении огненной
тиары Уту, Гильгамеш умылся и надел чистые облачения к утреннему
богослужению. Он украсил голову царским венцом,
запястья - медными змеями-браслетами, густо зачерпнул с блюда,
стоявшего перед ним, прозрачное пахучее масло и умастил
благовониями плечи, грудь, руки. Затем его заворожил древний
рисунок на днище блюда. Безыскусное вроде бы сочетание черточек
и волнистых линий колдовским образом действовало на смотрящих.
Трудно было уловить, что там изображено: четыре бегущих оленя,
или четыре человека с распущенными волосами. Их ноги сходились в
центре блюда, а рога, волосы закручивались слева направо,
создавая иллюзию стремительного вращения, так что фигурки сами
собой начинали двигаться, кружа голову. Древний мастер усилил
головокружение скорпионами и рыбами, несущимися туда же,
слева-направо, вдоль голубоватой каймы посудины. Зачарованный,
Большой смотрел на бегущую неподвижность до тех пор, пока мир не
завертелся вокруг него. Гильгамеш зажмурился, прогоняя
головокружение, и тут же почувствовал, что он не один в комнате.
Воздух затрепетал от колыхающихся одеяний, от дыхания
неизвестных, что бесшумно вошли во владычьи покои.
Большой открыл глаза, стряхивая с пальцев масло и выпрямляясь.
Комнату наполняло сияние, напоминающее то, которым солнце
окружает грозовые тучи. В середине его стояла высокая
молочно-белая девушка. Черные копны волос, перекрученных
усеянным багряными цветочками вьюном, падали ей на грудь и на
плечи. Чуть выше висков их перехватывала белая жемчужная
повязка. Вытянутые как финиковые косточки карие глаза с
восхищением смотрели на Гильгамеша. Широкие, словно у кобылицы,
ноздри жадно раздувались, а над пухлой верхней губой были
приметны росинки жаркого пота.
Шею девушки в несколько витков обрамляло лазуритовое ожерелье.
Острую высокую грудь стягивала золотая сетка, не скрывавшая
прелестей, а наоборот, подчеркивавшая их. Короткая, словно бы из
серебряного огня сотканная повязка ласково облегала тугие бедра.
На лодыжках красавицы были прицеплены золотые колокольчики.
Когда Гильгамеш открыл глаза, девушка вздрогнула, и колокольчики
тихонько зазвенели.
Наполовину скрытый молочной, сияющей незнакомкой, из-за ее пояса
выглядывал карлик. Он походил на большую сморщенную грушу. Все в
уродливых складках, тело карлика в плечах было узко, в
талии - необъятно широко. Коротенькие слоновьи ножки стояли
неуклюже и неуверенно. Глаза, нос, губы человечка едва
выдавались из складок кожи, а уши висели двумя длинными лохмами.
Дополнял сходство с грушей странный головной убор - высокий,
конусом сходящийся наверху. Рядом с красавицей груша-карлик
казался злой насмешкой над мужской природой. В довершение всего
он носил пояс выхолощенного.
Заметив, что Большой смотрит на него, карлик чуть-чуть высунулся
вперед и затараторил:
- Кланяйся юноша, кланяйся! Это твоя госпожа, светлая
Инанна! - от рвения человечек присел и сам стал торопливо
кивать головой.
- Инанна? - промолвил Гильгамеш.
- Да, это я, красавец мой, муж мой,- отверзла уста
молочнокожая.- Да, это я прилетела к тебе, Могучий! - Нашим
языком уже не передать то, как она говорила, ибо у шумеров
помимо обычного имелся особый, "женский", как они его
называли, говор. Ко временам Гильгамеша использовали его только
в редких богослужениях, и тогда он звучал для ушей слушавших
дико, нелепо. Буквы проглатывались, слова коверкались, понять
можно было только с пятого на десятое. Инанна пользовалась
именно этим языком, но, к изумлению Большого, в ее устах он
звучал мило, как речь ребенка, очаровательно ломающего речь.
- Инанна? - повторил Гильгамеш. Первая оторопь прошла,
также быстро миновала гордость, остались удивление и
настороженность. Он не мог не верить, что это богиня. Сияние
лилось не через узкие высокие окна, оно исходило от нее и от
странного спутника, почтительно прятавшегося за спину
Хозяйки.- Я перед тобой, Светлая Госпожа!
- Кланяйся, кланяйся! - корчил рожи карлик.
- Не слушай Ниншубура, не слушай моего
посла,- прокартавила богиня.- Не дело красавцев кланяться;
тот, кто дарит радость, может высоко держать голову перед
небесами.
Карлик стушевался, совсем исчез за серебряной повязкой
Инанны.
- Какой ты красавец! - богиня склонила голову к плечу.
Финиковые ее глаза подернулись медовой пленкой.- Ты переполнен
соком, как добрый бурдюк пивом. Я так и ощущаю, как ты, шипя,
брызгаясь, бежишь по моей коже! Открой свое мужество,
Большой, подари мне крепость, что построила стены, поразила
Хуваву. Согни руки, чтобы я могла потереться о твои жилы, о твою
мощь...
Инанна сделала шаг вперед - и в ноздри Гильгамеша ударил
аромат ирисов - синих, бородатых цветков, росших в преддвериях
горы Хуррум.
- Постой, Утренняя Звезда! - превозмогая жадное
желание коснуться такой близкой, сладкой, словно масло,
рассеченной золотой сеткой груди, Гильгамеш спрятал руки за
спину и отступил назад.- Я поклонялся тебе, дарил сливки,
дарил телиц, желтые алавастровые сосуды, полные молока, лил
перед твоим алтарем кровь речных петухов, щедро осыпал золотом
сестер-блудниц. Если хочешь, дам тебе всего - почет, какого нет
в землях черноголовых ни у одного из богов, платьев, пива, елея
для твоего слуги-гонца. Я раскрою для тебя все кладовые
Энки...
- Не надо, юноша! - Инанна закинула руки за голову и,
тренькая колокольчиками, выстукивала танец, который владыка
Урука множество раз видел в исполнении блудниц.- Я хочу сейчас
совсем другого: рук, которые ласкали бы мое лоно, рук, которые
сорвали бы сетку с груди, подняли бы на спину серебряную
повязку. Именно здесь... Сейчас меня окатят твои шипящие силы;
раскачают и бросят оземь, прямо в сладкий холод!
- Помилуй, светлая госпожа.- Большой молитвенно сложил
руки перед грудью. Он не мог понять, кто кому
подражает - блудницы небесной соблазнительнице, или же она
им.- Я буду строить тебе храмы, посылать в них самых красивых
девушек. Но не проси меня стать твоим супругом - даже на одно
сегодняшнее утро.
Колокольчики зло звякнули и смолкли. Танец прекратился, богиня
опустила руки и непонимающе смотрела на Гильгамеша.
- Тебе нужен знахарь? Хувава повредил в тебе мужское?
Скажи - мы исправим все это. Нет лучшего мастера заговоров, чем
мокрый Энки...
- И еще раз прошу, помилуй,- покачал головой
Гильгамеш.- Твоя прелесть не для людей. Они сгорают в ней, как
бабочка, залетевшая в костер.
- Что за глупость! - глаза у богини быстро
темнели.- Выходит, ты просто отказываешь мне?
- Да, Красавица. Отказываю, Госпожа.- Голос
Большого окреп, набрался звучности.- Нет счастья людям,
которые тебя любили. На каждого из них ты обрушивала беды.
Притворялась ласковой овечкой, трущейся о хозяйские колени и тут
же пожирала возлюбленного. Говорят, есть такие рыбы, в роду
которых самцы живут только до спаривания. Но мы-то не рыбы,
человеческий удел совсем в другом. Ты сладка как брага, но тело
от такой браги ломает в смертной лихорадке. Нет, красавица, не
хочу я такой чести!
Инанна лишилась дара речи. Грозовые сполохи разорвали сияние,
царившее в комнате. Из-за спины хозяйки выбрался Ниншубур. Он
подковылял к Большому и ткнул ему в живот маленьким скрюченным
пальцем:
- И тебе не страшно? Не простят такого святотатства ни
небеса, ни преисподняя! Копья, шилья, крючья - вот что сейчас
нашлет на тебя светлая Инанна!
- Неправда,- упрямо свел брови Большой. Добрые боги на
моей стороне. Ану и Уту, которые видят все, подтвердят мои
слова. Вспомни Думмузи, красавица! - обратился он к налившейся
румянцем гнева, стыда Инанне.- Царь, пришедший из степей
вместе с домашним зверьем, Царь, что был любезен Шумеру и стал
любезен тебе. Кто не радовался вашему браку, какое сердце не
любовалось на то, как вы в лодке ездили по Евфрату? Так что
осталось от твоего мужа? Пастушечья флейта? Гроздь дикого
винограда? Посох и серебряная чаша? Плач под широкую свирель?
Твои глаза послали ему смерть, светлая звезда! На него ты
переложила подземные проклятья - на собственного мужа, не на
кого-то еще! Вспомни садовника Ишуланну, немевшего перед твоей
красой, посвятившего свой волшебный сад служению тебе. Где он
теперь? - паук, раскидывающий паутину на ветвях шелковицы.
По утрам она вся в слезинках, люди говорят, что это не роса, это
плачет по своему саду Ишуланну. Вспомни другого садовника, перед
которым ты разлеглась, словно бы в томном сне: "Подходи,
мол, бери меня!" И когда он взял, ты обрушила свою злобу не
только на него - ты обрушила её на человеческий род. Может,
вспомнить еще тех возлюбленных, что ныне влачат свои дни в
обликах льва, волка, птицы? Каждый знает о том, как ты
спускалась в преисподнюю: к своей сестре Эрешкигаль, наезднице
Кура.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25