Но тогда и
оплот Свободного Мира, Северо-Американские Штаты, вполне тянут
на федеративную империю. И уж, во всяком случае, живут и
здравствуют - тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! -
такие явные империи, как Бразилия, Индия и, тем более,
Китай.
Чем же империя хуже королевства? Политиканы и там, и там одним
миром мазаны. И там, и там примерно одинаковый процент людей
обожает армию и армейские порядки. Можно, правда, провести
деление по иному принципу: в империи на порядок больше, чем в
королевстве, нарушаются права человека, в частности, права
нацменьшинств. Согласен, но тогда нам придется признать, что
гибель Союза в одной только Балтии привела к образованию целых
трех о-очень кошмарных империй. И словно специально для того,
чтобы никто уже не мог сомневаться на их счет, некоторые даже
проявляют классическую, буквально по "Империализму как
высшей стадии", тягу к территориальной экспансии. А
сопровождавшаяся геноцидом с обеих сторон грузино-абхазская
империалистическая война за обладание приносящими миллиардные
прибыли курортами?
И вот нечестная игра сразу кончается, все встает на свои места.
Распад он и есть распад; корень тот же, что и в слове
"падаль".
Когда я начинал заниматься средневековой китайской бюрократией,
в глубине души я лелеял надежду отыскать в тогдашнем
административном праве, регулировавшем деятельность
чиновничества, некий секрет, который смог бы затем на блюдечке
поднести Отечеству и тем помочь ему сделать более дееспособным
чиновничество собственное. Я уже тогда, в конце семидесятых, как
и многие, понимал, что живу в бюрократической державе. Но уже
тогда видел, что, скажем, в Китае бюрократия была способна
обеспечить стабильность общества на протяжении полутора-двух
веков (потом, хоть тресни, коррупция все проедала, и происходили
неизбежные, циклически повторяющиеся срывы), а у нас речь идет о
гораздо более коротких периодах. Фактически они ограничиваются
сроком функционирования одного поколения, и при каждой
перепасовке власти от предыдущего поколения к последующему
происходит судорога. Скорая неизбежность очередной перепасовки
была очевидной, и вероятность новой судороги была более чем
велика. Опасения, как мы теперь видим, полностью оправдались.
Скоро я понял, что никакого чисто административного секрета нет.
Разумеется, уголовное право предусматривало мелочную, до
дикости, с нашей точки зрения, дотошную регламентацию
административного функционирования - что и давало многим
мыслителям всласть поговорить о поголовном рабстве на Востоке.
Ну хотя бы: каждые двадцать минут в учреждениях должны были
проводиться проверки наличия служащих на своих местах. Кого не
заставали, тот подлежал наказанию двадцатью ударами палок; кого
не заставали дважды - сорока ударами и так далее. Или
иное, относящееся уже не к производственной дисциплине, а к
общественной морали: чиновник, зачавший ребенка в период траура
по кому-либо из родителей - а длился подобный траур чуть
не три года,- подлежал увольнению как растленный тип. И
пусть зачатие произошло в законном браке - не в этом дело!
Нельзя устраивать себе такую радость, когда надлежит
исключительно печалиться... Эти примеры, подчас столь же
гротескные с нашей точки зрения, можно множить и множить. Но
суть-то была отнюдь не в строгих наказаниях за малейшие
отклонения от должного поведения.
Единственная китайская династия, которая попыталась управлять
страной исключительно при помощи раздаваемых центром кнутов и
пряников, не продержалась и сорока лет; ее просто смело. Не
помогли ни колоссальная, лучшая в том регионе армия, ни казни
типа варки в малом котле, варки в большом котле и так далее. То
было время - аж за два века до Рождества Христова,-
когда государственные деятели Поднебесной впервые поняли, что
можно не просто соблюдать сложившиеся нормы поведения и карать
за отступления от них, но придумывать, конструировать удобные
для государства законы и с их помощью конструировать общество,
вдавливая эти законы в жизнь наградами за их соблюдение и
наказаниями за их нарушения. Открытие было ошеломляющим.
Завораживающим. Казалось, теперь с людьми можно вытворять, что
угодно, можно управлять ими, как марионетками. Оказалось -
нет.
Буде закон идет вразрез с человеческой природой - скажем,
перемещаться дозволено исключительно прыгая на одной ноге
(благородное оправдательное объяснение человек для любого
маразма может подобрать, на то и мозги в бестолковке. Скажем, в
целях увеличения пропускной способности дорог и тропок и
наиболее рационального использования жилплощади), то, даже если
выплачивать всем прыгающим изрядный пенсион, а ослушникам
усекать грешную ногу, общество развалится. Сначала люди начнут
притворяться, что прыгают, и ходить нормально, когда никто не
видит. Таким образом, все окажутся формальными преступниками и
будут ощущать себя преступниками. Тогда вздыбится вал коррупции.
Я, сержант Чун, вчера видел тебя, любезный, на двух ногах.
Плати. Или: не хочешь за меня дочку отдать? А если я сообщу куда
следует, что ты в сортире сидишь на корточках - то есть на
двух ногах? То-то. А приданого побольше! Все стимулы встанут с
ног на голову. Государственные награды и наказания будут бить
мимо цели, доставаться не тем, для кого придумывались. А любовью
народной начнут пользоваться исключительно одноногие -
неважно, кто из них подонок, кто герой, лишь бы нога была одна.
И лишь потом, когда все попытки людей приспособиться к нелепице
по-хорошему, без революции, приведут к полному бардаку и бардак
осточертеет всем, тогда грянет взрыв. И слово "закон"
еще долго будет бранным, а слово "власть" надолго станет
синонимом слову "топор". И награда, даже честно
заслуженная, еще долго будет восприниматься, как расстегнутая
ширинка или блевотина на манишке. И наказание, даже оправданное,
еще долго будет восприниматься, как нимб святого.
Не правда ли, знакомая механика? Только у нас вместо прыгания на
одной ноге была любовь к Партии. А скоро, возможно, будет любовь
к демократии. Или желание покупать акции МММ. Или что-нибудь
еще, столь же естественное и насущное. Или опять любовь к
какой-нибудь партии. Какая в сущности, разница...
Опыт многому научил тогдашних китайских теоретиков. К
шестисотым годам нашей эры они уже прекрасно понимали, что сами
по себе карательные и даже поощрительные санкции государства
мало что решают. Идеальным состоянием общества -
недостижимым, разумеется, как и всякий идеал,- было ими
объявлено состояние, когда "наказания установлены, но не
применяются". Потому что их незачем применять, не к кому
применять. Преступников нет.
Да как же такое может быть?
А вот как.
Правильное, надлежащее поведение для человека и для общества
столь же естественно, как и любой спонтанно протекающий
природный процесс. Как, скажем, рост картошки. Вовремя вылезает
на свет ботва, вовремя, с нормальным количеством лепестков,
распускается цвет, вовремя вызревают клубни. И, главное, безо
всякого вреда для соседей. И ей хорошо, и остальным хорошо.
Разумеется, если какая-то дура-мутантка вздумала цвести в
октябре, оставить это так просто нельзя. Вдруг других заразит.
Цветочки мы ей оборвем, чтобы знала на будущее, чтобы потомства
не было. А ежели сия тварь ухитрилась пару десятков соседок
подговорить к столь же противоестественному акту, тогда что?
Правильно, усекновение клубней, равно как сожжение ботвы.
Что же это такое - правильное, естественное поведение, не
требующее понукания свыше, не ориентированное на подачки со
стороны компетентных органов и вовсе не имеющее среди своих
стимулов страх уголовного наказания? Да то, которое освящено
устоявшейся моралью, вековой традицией, впитавшейся в плоть и
кровь так, что человек, следуя ей, ощущает удовлетворение,
ощущает себя хорошим, гордится собой, а нарушая -
испытывает угрызения совести, даже если нарушения никто не
видел.
Поэтому так опасно сталкивать лбами мораль и закон.
Неизбежное в этой ситуации разрушение морали дает себя знать еще
долго после того, как право возвращается к разумному состоянию.
Почетным-то, престижным-то уже стало не твердое соблюдение, а
умелое нарушение закона, ловкое увиливание от него. За правовую
атаку на мораль, произведенную в III веке до нашей эры, Китаю
пришлось затем платить возведением любого аморального или хотя
бы малоприглядного поступка в ранг уголовного преступления.
Попытавшись было сурово наказывать за сокрытие, скажем,
совершенного братом преступления, там начали, усмотрев в
подобном подходе явную опасность для семейных связей, наоборот,
наказывать столь же сурово за сообщение властям о таком
преступлении. По суду наказывались, например, брань в адрес
родителей или случайное разрушение чьих-либо могил...
Сетка моральных приоритетов регламентирует поведение людей куда
более мелочно и дотошно, нежели самый изощренный уголовный
кодекс. Но она не обладает присущей праву однозначностью. Более
того, для человечества она отнюдь не едина: наряду с
интегральными позициями в ней есть масса позиций, специфических
для данной культуры. Скажем, оказавшись с семьей в тонущей
лодке, добродетельный европеец первым делом, скорее всего, будет
спасать своего ребенка, потому что дети - цветы жизни,
потому что ребенок беспомощнее любого взрослого, потому что в
него уже столько вложено, потому что ребенок - это шанс на
бессмертие. Добродетельный китаец в той же ситуации начнет,
скорее всего, с отца - потому что отец дал ему жизнь и
воспитание, потому что детей можно других народить, а отца
другого себе не сварганишь, потому что отец стар и слаб, но
мудр, и без него в жизни, как в потемках... И та, и другая
позиции оправданны, и даже не скажешь, какая из них лучше. Нет
критерия, который позволил бы взглянуть на проблему объективно,
сверху, извне культуры, взлелеявшей ту или иную модель. Вне
культуры - это начать спасение с себя.
Но европеец, последовавший китайской модели, равно как и китаец,
последовавший европейской, всю жизнь потом мучались бы ощущением
непоправимой, роковой ошибки; и вдобавок соседи, отнюдь не по
указке околоточного, не подавали бы им руки.
А стоит только одну из моделей узаконить, сделать
обязательной для всех и вдобавок объявить отклонения от нее
наказуемыми - она мигом превратится в прыгание на одной
ноге.
Вот тут-то и спрятан баснословный секрет. Единственный. Недаром
вплоть до XX века любой китайский реформатор, обращаясь к трону
или к народу, формулировал свои предложения примерно
следующим - для нас довольно-таки смехотворным на первый
взгляд - образом: "Конфуций (или кто-либо из иных
древнейших мудрецов) как-то раз сказал то-то и то-то.
Большинство позднейших комментаторов сходится на том, что это
надо понимать так-то и так-то. Поэтому..." И дальше
что-нибудь о необходимости учиться строить пароходы.
Всякое крупномасштабное движение государства по отношению к
своему народу, если государство не хочет повиснуть в собственной
стране, как в вакууме, без воздуха и без опоры, не хочет вызвать
катастрофу, которая его же и раздробит, должно совершаться в
рамках культурной традиции. Закодировано ее, традиции, кодом.
Даже если целью самого этого движения является некая
корректировка, некое назревшее изменение традиции - все
равно. И даже - тем более. Тут нет никакого противоречия.
Удачная, перспективная политика - это всегда удачная
попытка примирить непримиримое.
Верно и обратное. Единственным механизмом, который как-то
смягчает социальные встряски, как-то ослабляет сопровождающее их
повальное остервенение, является культурная традиция. Культура.
Не в смысле начитанности, эрудиции или знания наизусть таблицы
логарифмов, а в смысле почти инстинктивной ориентированности на
моральные стереотипы поведения. Он не совершенен, этот
механизм,- увы, совершенства нет в сем мире. Он хрупок, его
не так уж сложно разладить. У него есть свои недостатки, прежде
всего - неизбывный, имманентный консерватизм. Но иного
механизма нет вообще. Все иные - это сила на силу, власть
на власть, принуждение против принуждения.
Срабатывает этот амортизатор на двух уровнях: идейном и бытовом.
На первом - через извечное интеллигентное брюзжание и
ерничанье, через соблазн на любом солнце отыскать пятна, любой
бездумный восторг высмеять и вымазать так, чтобы стала очевидной
его абсурдность. На втором - через столь же извечное
стремление жить так, как привык, по старинке, придерживаясь
ороговевших ценностей, меняя поменьше, сохраняя побольше.
Объективно же функционирование первого уровня старается не
допустить, чтобы какая бы то ни было идея сделалась фетишем,
вызывающим обвальный, массовый восторг, чтобы ни одно лекарство
не могло быть объявлено панацеей от всех бед. А функционирование
второго уровня старается не допустить вдавливания подобных
фетишей и связанной с ними деятельности в повседневную жизнь
людей. На первом уровне придумывают новые идеи, там же их и
развенчивают, придумывая контридеи. На втором чихать хотели на
все это, там просто растят свою герань и своих детей, а из идей
усваивают в самом упрощенном виде лишь те, что могут вроде бы
помочь растить герань и детей. Поэт опасался, что социализм
канарейками будет побит. Но побили его не канарейки, а как раз
стремление оных передавить, не оставив людям ничего, кроме
проваливающихся в какую-то бездонную прорву сверхплановых
процентов и бронетанковой борьбы за мир во всем мире.
При всем антагонизме первого и второго уровней культуры в
интересующем нас вопросе они выступают как две рессоры одного и
того же транспортного средства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23