Майн Рид
Охотник на бобров
I
Ни один европейский город, как бы оживлен он ни был, не может сравниться с Сент-Луи, торговым городом в Америке. Трудно представить себе, до чего лихорадочна деятельность всего населения этого города. Особенно оживлен он во время пушной меновой ярмарки. В это время он всем своим видом резко отличается от других городов Соединенных Штатов. Тут все своеобразно: люди, торопящиеся продать товары, сами товары и способ торговли ими.
Кто был в Сент-Луи в обыкновенное время, тот найдет, что этот город нисколько не отличается от прочих городов Соединенных Штатов, где вообще все стараются как можно больше нажить денег.
Но вот приходит время пушной меновой ярмарки. Город наполняется самою разнохарактерной толпой. Трапперы, ловцы бобров и индейцы из разных племен съезжаются со всех концов страны в пирогах, нагруженных мехами; купцы с разных концов страны привозят всевозможные фабричные товары. Кто видел Сент-Луи в это время, тот потом всю жизнь не забудет этой оживленной картины.
Нельзя себе представить более шумной смеси всевозможных племен. Тут неутомимый янки старается перехитрить и обмануть покупателя; тут же и беспечный траппер, и краснокожий, он будто не обращает внимания на все окружающее, но вместе с тем за всем следит; он то безучастно стоит на одном месте, то бегает по улицам своей неслышной, легкой походкой. Тут же болтливый француз зазывает к себе и расхваливает свой товар. В это время в Сент-Луи столько любопытного, нового!
А вся суть только в меновом торге, который ведут индейцы и трапперы с остальным населением Соединенных Штатов. Какие громадные дела здесь устраиваются, и сколько миллионов переходит из рук в руки в это короткое время!
Когда торг окончен, обменены все кожи и меха, то общий вид Сент-Луи совершенно изменяется. Нельзя сказать, что город вдруг пустеет и мертвеет, нет, но образ жизни всего населения города принимает более спокойный характер.
Янки укладывает, продает и отсылает меха, выменянные на дурные и хорошие фабричные товары, яркие пестрые материи, ружья, порох, свинец и торопится все превратить в звонкие доллары и уехать. Француз остается наслаждаться жизнью, для чего он и старался как можно больше заработать. Траппер отдыхает от своих многолетних трудов в кругу товарищей. Он рассказывает случаи из своей степной дикой жизни и слушает рассказы об охоте на серых медведей в Скалистых горах, о битвах с врагами белых — мстительными индейцами. Он ест, пьет и ведет азартную игру иногда до тех пор, пока у него не останется ни одного цента. Он радуется своим новым капканам, купленным в городе, радуется пороху, свинцу, новому ружью, новому шерстяному одеялу и курит только что купленный табак; это его самое большое удовольствие и от него ему часто приходилось отказываться в лесах и пустынях. Индеец пьет виски до тех пор, пока не повалится чурбаном под стол, или пока у него не останется ни одного цента, вырученного за меха.
Но в Соединенных Штатах запрещается продавать индейцам водку за деньги, и закон за это строго преследует. Американец и не продает водку. Он выменивает на нее меха и кожи. Пьет ли ее индеец, или выливает в Миссисипи, это уже не его дело; дикарь может с водкой делать решительно все, что ему угодно.
Ужасно подумать, что от пьянства краснокожие делаются бессмысленными чурбанами, но еще ужаснее то, что от вина дикарь вполне становится хищным зверем, приходит в бешенство и убивает всех, кто ему ни попадется в такую минуту — и правого и виноватого. В это время лучше всего оставаться дома, частью для того, чтобы не видеть дикого унижения, до какого может дойти человек, частью, чтобы не подвергаться опасности, которая продолжается иногда целую неделю.
Несмотря на это, мы войдем в одну из таверн, которая представляет собой не что иное как гостиницу, в которую никогда не заходят краснокожие. Вокруг столов сидят трапперы и купцы, пьют, едят, курят и ведут большую игру.
На веранде подле окна сидит траппер. Он задумчиво и безмолвно курит свою трубку.
Веранда выходит во двор, который отделяется от главной улицы небольшим заборчиком. Это самое свежее, прохладное и тенистое место во всей гостинице. Вся веранда увита вьющимися растениями так плотно, что туда не проникает ни одного солнечного луча. Со стороны улицы она открыта, так что можно видеть все, что там происходит.
Трапперу было лет шестьдесят, хотя на вид он казался моложе. Его густые, черные как смоль волосы волнистыми прядями выбивались из-под бобровой шапки. Он был невысок ростом, широкого, плотного и мускулистого сложения; каждое его движение выказывало силу и выносливость. Его лицо загорело от солнца, обветрилось от непогоды и было похоже на кору старого дерева. Из-под темных густых нависших бровей сверкали черные глаза, умные и проницательные. На траппере были надеты довольно широкие замшевые шаровары, спускавшиеся немного ниже колен, и высокие кожаные мокасины (индейские сапожки, плотно обхватывающие ноги). Широкий, довольно короткий камзол из оленьей кожи, подтянутый широким кожаным поясом, довершал его наряд. На поясе висели: мешок, туго набитый пулями, буйволовый рог с порохом, громадный мешок с табаком и два ножа в кожаных ножнах, один маленький, так называемый скальпель, другой — большой. В стороне у стены стояло ружье. Траппер курил из индейской трубки, с головкой из красной глины; мундштук был сделан из крепкого дерева. Из трубки вырывались густые облака дыма. Лицо траппера выражало беспокойство и нетерпение. Можно было заметить, что он ждет кого-то, так как он всякий раз порывисто оборачивал голову и взглядывал на дверь, когда кто-нибудь входил в таверну. На гостей, которые были тут, он не обращал внимания никакого. Когда его спрашивали о чем-нибудь, он отвечал коротко и изредка сам с собою говорил, вслух высказывая свои мысли.
— Вот уже неделя, как я жду Тома Редстона, — говорил он, — что же бы это значило? Возможно ли это? Он знает, что Джек Вильямс его ждет. Впрочем, это всегда бывает так, когда у траппера есть жена и дети!.. Ему бы следовало оставить ловлю бобров и заняться чем-нибудь другим! Странно, что и Раф не идет! Славный мальчик! Из него выйдет настоящий траппер!.. Что бы это могло значить?..
Джек Вильямс замолчал, и из трубки вырвалась темная струя дыма.
— Я променял все его меха на звонкие доллары, а он не идет за ними! Непонятно!.. Если старик не может прийти, то что же могло задержать его сына? Кто мне это объяснит?
Его нетерпение с каждой минутой увеличивалось.
Вдруг он пронзительно вскрикнул, как кричат индейцы, когда хотят выразить удивление, гнев или радость. Он вскочил, повалил стул, попавшийся на дороге, бесцеремонно толкнул нескольких людей и бросился навстречу молодому человеку, только что вошедшему на веранду. Старик молча обнял молодого человека и повел к своему столу.
Прибывший был одет точно так же, как и Джек Вильямс. Он был высок и строен; каждое его движение было полно грации и силы. Лицо уже загорело от солнца, но было нежно и красиво, и в то же время в нем было видно мужество, твердость души и сила воли. Это был любимец Джека Вильямса. «Он плавает как рыба, — говорил он о молодом человеке, — он бегает так же быстро, как летит стрела, выпущенная индейцем из лука; он зорок как орел; его рука так же сильна, как лапа серого медведя, а жучок, носящийся в воздухе, не улетит от его выстрела. Его походка до того легка и неслышна, что сам сиукс note 1 в сравнении с ним кажется подкованной лошадью!»
Так образно выражаются индейцы, когда хотят похвалить кого-нибудь, и такими словами выражалась чрезмерная любовь Джека Вильямса к Рафу, сыну Тома Редстона.
Джек Вильямс подвел Рафа к столу и взглянул на него. Его поразил черный шелковый платок, небрежно повязанный у юноши на шее, он наклонился к уху Рафа, как бы боясь, чтобы кто-нибудь не услышал его слов, и шепотом спросил:
— Отчего вместо красного платка, который так идет тебе, ты надел черный? Что это значит?..
С этими словами он подошел ближе, положил молодому человеку руки на плечи, взглянул ему в лицо и невольно вздрогнул. Всегда такое веселое, улыбающееся, теперь это молодое лицо было мрачно и печально.
— Ах, у нас случилось несчастье! — отвечал юноша, тяжело вздыхая. — Я надел траур…
— Что? Траур? — перебил его Вильямс. — По ком же ты его надел? Неужели по твоей матери, лучшей женщине во всем Союзе?.. Ну, говори же?
— Вы не даете мне договорить! — скромно отвечал Раф. — Моя милая мать жива и здорова, но она убита горем и день и ночь плачет!
Руки Вильямса задрожали и он с отчаянием вскрикнул:
— Раф! Что ты говоришь? Неужели твой отец, Том Редстон, умер? Лучший охотник западных лесов! Лучший товарищ!
— Да, — тихо отвечал юноша, — он умер, и мы похоронили его под большим кленом в нашем саду!
У Вильямса задрожали руки; он почти упал на стул, закрыл лицо руками и застонал. В первый раз в жизни плакал Вильямс, этот твердый, как старый дуб, человек; грудь его тяжело поднималась. Раф сел против него, и слезы текли по его нежным щекам.
Так они долго сидели друг против друга. Шумная толпа не обращала внимания на отчаяние старика, который оплакивал своего друга, товарища всех радостей и лишений охотничьей жизни. В продолжение сорока лет они жили душа в душу.
Наконец Вильямс поднял голову.
— Сиукс сказал бы, что Великий Дух переселил душу славного воина и охотника в обильные райские леса! — сказал он наконец. — Знаешь ли, в этих словах дикарю слышится утешение.
— Христианину дано большее утешение, — кротко заметил Раф.
— Знаю, знаю!.. Без этого бы сердце разорвалось на части! Раф! Твой отец был чудный человек! Преданная душа! Таких больше нет на свете! — продолжал Вильямс глухим голосом. — Как часто из-за меня бросался он в опасность. Однажды я в Скалистых горах встретил серого медведя. Я поторопился, выстрелил и дал промах. Да будет проклят этот выстрел! Медведь встал на задние лапы и с ревом бросился на меня. Одним ударом лап он подмял меня под себя и сломал мне ключицу. Я упал. А твой отец был далеко; он осматривал расставленные капканы — от него помощи мне ждать было нечего. Я прочитал молитву и отдался воле Божьей. Однако ж я не потерял присутствия духа и ударил медведя ножом; но и этот удар был такой же плохой для траппера, как и выстрел. И, вдруг, неожиданная развязка: медведь подпрыгивает и падает мертвым навзничь! Это выстрелил твой отец. Он заметил медвежий след, оставил бобров и прибежал вовремя ко мне на помощь. Том попал прямо в дьявольский глаз медведя. Он меня спас, но моя ключица была сломана, и я ужасно страдал. Твой отец сорвал с себя белье, перевязал рану и приложил к ней медвежье сало. В продолжение шести недель он делил все свое время между работой и заботами обо мне. Он лечил меня и ухаживал за мною, как мать за своим ребенком, до тех пор, пока я совершенно не выздоровел. Это только один случай из его добродетельной жизни, но я могу рассказать тысячу подобных. И этого человека больше нет! О, Боже мой! Боже мой! Зачем же я еще жив! Тома нет; не стало лучшего охотника, ловца бобров, храбрейшего воина и самого верного, преданного друга!.. О, зачем ты меня оставил!
Его голова еще ниже опустилась, и он снова застонал.
— Вы не одни, дядя Вильямс, я не оставлю вас! — сказал с волнением Раф, крепко пожимая руки старика.
Вильямс поднял голову и взглянул на Рафа.
— Да, ты такой же славный, как твой отец! Но все же мне не достает его! Понимаешь ли ты это, дитя?
— Я вас люблю так же, как он любил вас! — сказал ласково Раф, при виде горя старика забывавший свое собственное.
— Я знаю, что ты меня любишь, Раф! Теперь это мое единственное счастье! Но ты не можешь оставить свою бедную мать!
— Всемогущий Бог покровитель всем вдовам и сиротам, — учит нас священное писание.
— Там так сказано? — спросил Вильямс, тяжело вздыхая. — Но что же ты думаешь делать, Раф?
— Идти с вами на бобровую охоту, дядя Вильямс.
— И твоя мать согласна на это?
— О, да! Очень охотно!
— Что за чудесная женщина! Она стоила такого человека, как Том! — вскрикнул с увлечением Вильямс, и потом, подумав немного, продолжал. — Мне твой отец говорил что-то о вашей маленькой ферме.
— Он, должно быть, сказал вам, что за нее еще не все заплачено? — спросил Раф.
— Да, кажется, что так. Он мне говорил даже, сколько осталось заплатить, но теперь я решительно все забыл.
— Двести долларов, — отвечал вздыхая Раф. — Может быть, можно заплатить часть долга из доли моего отца? Матушке немного надо для жизни. Я огородил наши поля тыном, засеял маисом и пшеницей и засадил картофелем. Одно поле я засеял луком. В саду развел огород. Хозяйство в порядке: куры несутся, обе коровы телятся и три свиньи роются в земле, отыскивая себе пищу. Мать в работе забудет свое горе, а добрые люди не оставят ее одну. Если будет удачная охота и хороший лов, то я вернусь домой на будущий год и все, что заработаю, принесу матери.
— Ты очень хорошо все обдумал, Раф; да иначе и не могло быть! Ведь ты сын Тома!.. Слава Богу, что я могу хоть чем-нибудь тебя утешить. На долю твоего отца приходится ровно двести долларов. Вот они тут, в этом кожаном мешке, возьми их и ступай скорей домой. Заплати за ферму, чтобы твоя мать могла жить спокойно. На, вот еще остаток моей доли после покупки новых капканов, одеял и лошади, необходимой для далекого путешествия. К чему мне деньги? Отдай их доброй, милой Бетси. У меня есть все необходимое, а ей надо же жить чем-нибудь. Трудовые деньги принесут ей счастье. Отнеси ей это и пожелай всего лучшего от меня.
Раф с волнением смотрел на старика и не хотел брать. Но Вильямс затопал ногами и сердито закричал.
Раф должен был согласиться. Вильямс накормил его, напоил и торопил идти домой.
— Я буду ждать тебя здесь, — сказал он. — Не оставайся там долго, а то я, пожалуй, совсем бабой сделаюсь! — прибавил он на прощанье.
Раф ушел. Вильямс остался один со своим безутешным горем.
— Ах, Том, — вздыхал он. — Зачем ты меня оставил? Только с тобою моя жизнь была весела и ясна!
1 2 3 4 5 6 7 8 9