это худой мужчина, с бледным лицом, с кротким выражением, но с властным взглядом. Он добился своего, он победил, и теперь между ним и желанной собственностью только эта слабоумная женщина. Никакой опасности больше нет: ее состояние все равно что уже принадлежит монастырю, то есть самому монаху и его собратьям. Внешне утешая, монах продолжает льстить. Пока еще не пришло время отбросить маску.
Конечно, говорят они о новообращенной монахине.
– Вы отдали ее Богу, – говорит монах, – и чего еще можно желать в это мире? В том вы получите награду, и ее разделит с вами ваша дочь. Не горюйте, сеньора, и не раскаивайтесь в сделанном. Это грех.
– Я не раскаиваюсь, отец. Но как мне не горевать? Только подумать: моя единственная дочь Изабель навсегда меня покинула!
– Нет, не навсегда. В этом вы ошибаетесь. Только на короткое время – а потом она будет с вами вечно.
Одновременно с последними словами раздается стук в дверь, входит слуга негр и объявляет о том, что пришел джентльмен. Он не назвался, сказал только, что он старый друг сеньоры и хочет повидаться с ней.
– Странный способ представляться леди – для джентльмена, – замечает монах, раздраженный тем, что прервано тет-а-тет. Ибо в этот час, когда сердце матери опечалено и, следовательно, смягчилось, он собирался попросить у нее очередное пожертвование в пользу церкви.
– Скажите джентльмену, что госпожа не может с ним встретиться, – резко сказал монах слуге. – По крайней мере не сейчас.
Негр уже собирается исполнять приказание, когда сеньора, которую раздражает такое властное вмешательство, нерешительно говорит:
– Погоди минутку, Педро! Ты говоришь, что джентльмен не назвался. А не знаешь, откуда он приехал?
– Прошу прощения, сеньора. Я это забыл. Он сказал, что он из Инглатерры.
– Англия! Должно быть, старый друг моего мужа. Я должна с ним увидеться, отец.
– О! Если хотите, – коротко отвечает исповедник – уступая, чтобы не вызвать более решительное сопротивление, – и уходит в соседнюю комнату.
Вскоре дверь открывается, в комнату входит мужчина; увидев его, леди вздрагивает, удивленно восклицает – почти кричит; а потом просто сидит и смотрит на него со страхом и недоверием. Только через несколько секунд она настолько приходит в себя, что называет его по имени:
– Сэр Чарлз Торнтон!
– Да, мадам, это я!
– Вы не утонули! Не умерли! Что это значит?
– Что я жив, сеньора Мейсон; и пришел к вам, чтобы униженно сознаться в ошибке – в преступлении!
– О, моя дочь! – прерывает она его. – Моя бедная Изабель! Что будет, когда она узнает? Считая вас мертвым, она постриглась в монашки – только вчера надела черную вуаль.
– Я знаю – слишком хорошо. Все знаю, сеньора. Но я не упрекаю. Виноват только я, и несчастье тоже мое – ах, горькое горе! Оно разобьет мне сердце.
– Ее тоже, я уверена, когда она узнает. О сэр! Изабель любила вас всем сердцем. Я, ее мать, говоряю вам.
– Это грех! – прерывает ее серьезный укоризненный голос, и в комнате снова появляется исповедник
– Сеньора! – продолжает он. – Вы не должны так говорить, это неправильно. Вы позорите нашу святую церковь. Как один из ее священников, я не могу это слышать.
– Сэр! – восклицает английский баронет, поворачиваясь к францисканцу и глядя на него с таким же свирепым выражением, как и тот. – Разве кто-то мешает вам удалиться?
– О, сэр Чарлз! – вмешивается сеньора, охваченная страхом при появлении исповедника. – Не говорите так с достойным отцом. Он мой друг, мой исповедник.
– Кабаллеро! – насмешливо говорит священник, сознавая свою власть. – Вы навязываетесь этой благожелательной леди. Как ее духовный советник и защитник, я настаиваю на вашем уходе.
Баронет потрясен; несколько мгновений он смотрит в глаза той, которая, если бы не его безрассудный поступок, стала бы его тещей. И не видит ничего, кроме страха – страха перед этим человеком в монашеской сутане. С отчаянным вздохом и поклоном в сторону сеньоры он поворачивается спиной к ним обоим и выходит из комнаты.
* * *
В капитанском салоне «Изабели», все еще стоящей на якоре в бухте Гаваны, майор Лоуренс расхаживает взад и вперед с сигарой в зубах; владелец яхты лежит на диване. Не лежит спокойно и расслабленно, а непрерывно ворочается, словно в боли или нетерпении. Английский баронет страдает от того и другого, и майор Лоуренс пытается утешить его. Но пока тщетно, о чем свидетельствуют отчаянные слова сэра Чарлза:
– Безнадежно! – восклицает баронет. – Все потеряно!
– Ничего подобного, Чарли. В жизни всегда есть надежда; а вы ведь еще живы!
– Нет, нет! Она мертва для мира – и для меня. Ну почему, почему она так поторопилась? Так скоро погребла себя? Ах, почему она так сделала?
– По одной единственной причине: и эта причина должна доставить вам не печаль, а радость!
– Радость!
– Конечно. Вы должны радоваться, зная, что женщина – прекрасная женщина, так любит вас, что пошла на такую жертву. И в том, что она так поступила, виноваты только вы. Мало кто из женщин согласился бы отказаться от мира и его удовольствий ради одного мужчины. Чарли, вам повезло, и это должно утешить вас в такой – да, неприятности, согласен.
– Утешить? Ах, майор, утешить меня может только смерть!
– Вздор! Не говорите о смерти и не думайте о ней. Разве я не сказал, что в жизни всегда есть надежда? Поговорка стара, как сам Адам, но всегда справедлива. Есть возможность и вам доказать ее справедливость.
– Ни малейшей. Я ее не вижу.
– В таком случае вы слепы – слепы, как летучая мышь. Я предвижу возможность того, что вы с мисс Мейсон еще раз обнимите друг друга – вы ведь уже обнимали ее, Чарли? Ну, неважно, прошу простить вольность моей речи. Я хочу сказать, что вижу способ снова свести вас – не в стенах монастыря, но на борту яхты «Изабель».
– Невозможно, майор! Никакая сила не может извлечь ее из монастыря – не может даже генерал-губернатор Кубы. Это можно сделать только по особому разрешению папы; но я протестант и не могу получить такое разрешение.
– В этом вы полностью ошибаетесь. Есть колесики в колесах, и в монастыре тоже, и их можно повернуть в нужную сторону, конечно, если хорошо смазать. Мы в Индии называем это «бакшиш». У вас есть деньги, Чарли, и если вы согласны их потратить – в конце концов может понадобиться не так уж много, – двери монастыря раскроются без скрипа и в одну из ночей выпустят прекрасную птицу, о заточении которой вы так сожалеете.
Баронет вскакивает, возбужденно восклицая:
– Пятьдесят тысяч фунтов, все мое состояние, чтобы достичь этого!
– Тысяча или даже меньше; возможно, хватит и сотни.
– Но как, Лоуренс, как?
– Неважно. Предоставьте это мне; дайте только полномочия действовать и деньги.
– Даю вам то и другое – карт бланш.
– Достаточно! Нет, кое-что еще. Вы должны своей рукой написать записку под мою диктовку.
– Но как она попадет в ее руки?
– Ну, это самое легкое. Вы, похоже, забыли комисарио , с которым мы вчера познакомились. В своей поглощенности вы не подумали поблагодарить его за услугу. Но я это сделал; в то же время записал его имя и адрес – «Кристофоро Куларес, Калле де Сан Фелипе, нумеро 9» – счастливый номер. Так вот, если названный Кристофоро с помощью своего дедушки не сумеет пронести эту записку, а если понадобится, и что-нибудь более существенное в стены монастыря, я признаю, что не разбираюсь в человеческой природе, особенно в том, что относится к испанским обычаям. А я о них кое-что знаю: не зря десять лет прослужил на Пиренейском полуострове.
С нетерпением слушает сэр Чарлз многословные объяснения своего друга и, когда тот заканчивает, восклицает:
– Я напишу записку немедленно. Скажите, что я должен написать.
Записка написана; менее чем через час майор с запиской в кармане и с кошельком, полным дублонов, отправляется на берег, оставив баронета на борту яхты в ожидании добрых известий.
* * *
Третий день после пострига, и Изабель Мейсон, теперь сестра Мерседес, сидит в своей келье. Келья совсем крошечная; стены даже не оклеены обоями, а просто побелены, а мебель очень простая и грубо изготовленная. Жесткая кровать свидетельствует, что келья одновременно является и спальней. Помимо кровати, здесь несколько плетеных стульев, рукомойник и туалетный столик, и то и другое крошечные, второй маленький стол, на котором лежит неоконченная вышивка, предназначенная для украшения монастыря, – вот и все. Остается назвать несколько изображений святых, приклеенных облатками к стенам, статую Девы в нише, молитвенник, четки, распятие и другие обычные принадлежности монастырской жизни. Все это давно знакомо Изабель Мейсон. Двенадцать месяцев, как послушница, она провела в этой или похожей на нее келье. Единственное изменение в том, что она знает: ей суждено всю жизнь провести в этой келье. Эта ли мысль затуманивает ее лицо и придает ему печальное выражение? Солнечные лучи, проходя в узкое окно, не разгоняют печаль девушки. Она думает о той торжественной церемонии, в которой играла главную роль, – люди монастыря называют ее «браком». Как не похожа она на другую церемонию, гораздо более счастливую. Она тоже была бы героиней той церемонии, если бы жестокая судьба не унесла ее жениха. Какова бы ни была причина, девушка страдает душой и телом. Все время послушничества она чахла, и легкая краска у нее на щеках не признак здоровья; она больше похожа на розовое прикосновение солнца к снежной вершине; вскоре солнце уйдет, и все застынет в холоде.
Кто может обвинить ее, если в этот момент печали и одиночества, когда весь мир и его радости навсегда для нее потеряны, девушка мысленно возвращается к тому краткому счастливому периоду, когда он был рядом с ней, к часам любви, самым счастливым и солнечным часам в ее жизни? Она вспоминает эти часы; но спустя немного словно спохватывается, пугается того, что позволила воображению вмешаться в чисто духовное существование, которому отныне посвящает себя; девушка встает на колени и начинает молиться и каяться. Потом, снова встав, покорно решает посвятить себя новой жизни и спокойным обязанностям.
Как мало она знает о том, что ее ждет! И не подозревает, что через десять минут страсть снова вспыхнет в ее сердце, келья станет невыносимой, стены отвратительными, как стены тюрьмы для осужденного на пожизненное заключение.
Она едва успевает сесть и взять в руки вышивку, как ее слуха достигает легкий звук; такой легкий, что она могла бы не расслышать его; но вслед за ним раздается шелест, и что-то падает на пол к ее ногам. Взглянув вниз, она видит при тусклом освещении что-то белое. Подняв, она видит это письмо, адресованное ей самой – «сестре Мерседес». Гадая, что бы это могло быть, она разрывает конверт, и пальцы ее слегка дрожат. Девушка читает:
«Изабель, вы считаете меня мертвым. Как бы я хотел, чтобы так и было! После того, чему я стал свидетелем – ибо я присутствовал на церемонии вашего пострижения – смерть меня не пугает; больше того, она принесла бы мне облегчение. Я знаю, что ошибся, согрешил, оставив вас. Но если бы вы знали, как я страдаю, вы бы меня простили. Ах! Неужели так все кончится? Неужели мы никогда не встретимся в этом мире? Если так, то я тоже вскоре покину его. Без вас жить не стоит, и я подыщу самый верный и скорый способ прервать свою жизнь. Да, Изабель! Вы понесете в своей душе – не вину, но сознание, что из-за вас я умру преждевременно. О, любимая и утраченная! Неужели вы это допустите? В вашей силе предотвратить такой конец. Да, вопреки всему, это возможно. Есть еще способ нам соединиться. Нужно ли мне говорить вам, каков этот способ? Это будет напрасно, если вы в глубине души его не одобрите. Но я рассчитываю на вашу любовь; я надеюсь, что вы все еще меня любите; эта надежда подкрепляется сознанием, что только любовь заставила вас предпринять такой шаг. Такое самопожертвование – и ради меня, недостойного его! Слабое утешение, если я скажу, что по-прежнему вас люблю, что остаюсь верным вам и не утешусь теперь, пока мое сердце не перестанет биться. Так скоро и произойдет, если вы откажете мне в моей просьбе – в моей искренней мольбе. Я прошу вас оставить монастырь, вернуться в мир, ко мне, и стать – на что я когда-то так надеялся – стать моей женой. Если вы так сделаете, в этом не будет греха. Обет, который вы дали, дан по недоразумению, и Бог, если не люди, освободит вас от него. Я придумал план вашего бегства, и вам остается только дать согласие. Ответьте на этом же листке и выбросьте ответ из окна кельи. Снаружи ждет человек, который подберет его и отдаст мне. Помните, Изабель! Согласившись, вы спасете мне жизнь; отказавшись – погубите ее. Отвечайте, любимая, и скажите «да». Если не ответите или скажете «нет», я сойду в могилу с такой печалью, какой никогда не знало сердце человека.
Чарлз Торнтон»
Еще не дочитав это необычное послание до конца, девушка в глубине души возблагодарила небо за то, что ее любимый жив. Дочитав, она восклицает:
– Сантиссима ! Он любит меня! Он по-прежнему любит меня!
Никогда в груди женщины не возникали такие противоречивые чувства, какие боролись в Изабель Мейсон. Борьба между двумя видами любви, имеющими мало общего: любви к Богу и любви к мужчине. Но в ее случае эти чувства не были враждебны друг другу. Она выполнила свой долг по отношению к одному; и будет грехом, если она не сделает того же по отношению к другому. Она хорошо знает характер человека, который к ней обратился; знает его решительность; она верит, что он говорит искренне, что отказать ему – все равно что совершить убийство. Человеческая любовь побеждает, и дрожащими пальцами девушка отрывает чистую половину листка и пишет на ней:
– Я согласна!
Подойдя к окну и осторожно выглянув, она видит старика, который прохаживается внизу. Она узнает в нем привратника монастыря. Взгляды, которые он украдкой бросает на ее окно, говорят о его цели красноречивей слов. Убедившись, что старик внизу один, девушка перебрасывает листок бумаги через подоконник. И, не дожидаясь, пока внизу ее подберут, снова встает на колени перед изображением Девы и просит прощения за то, что сделала и собирается сделать.
1 2 3 4