Мало того, гимназисты - синие прасолы сошлись опять и обсуждали дело серьезно.
- Конечно, - говорили один, - Крупкин ловкач, да ведь мальчишки тоже отчаянные.
- Опять у них вода, - говорил другой, - река быстрая и сама несет лодку, а ему нужно погонять и погонять.
Весь город ожил. Спросись вперед у любого, каждый бы рассмеялся над путешествием в Азию, ну, а как уж уехали, так стало многим казаться, что хорошо, и отчего бы им и не доехать до Азии. Все спящие на ноги стали и с радостью передавали друг другу: три бесстрашных гимназиста уехали от проклятой латыни в Азию открывать забытые страны.
--------------
Как раз в эти золотые светлые сентябрьские дни, на воле, о которой столько пишут и мечтают на лавочках, глядя в синюю даль, на этой настоящей воле был осенний перелет птиц с севера на юг над реками быстрой Сосной и тихим Доном через теплые моря на берега Малой Азии. Курлыкали журавли и, расстраивая свои треугольники, спускались отдыхать на низком берегу Сосны. Гуси строгими кораблями торжественно летели, отрывисто переговариваясь; они ночевали вместе с утками на воде, выставляя на всем берегу сторожей. Лебеди совсем не отдыхали и летели так высоко, что только по серебру их груди в чистом воздухе и по каким-то гармоническим, особенным ладам можно было догадаться о них. Белые рыболовы, чайки разных пород еще не трогались и вились на своих гнутых крыльях у самой воды.
Этого наш Курымушка еще никогда не видал и не мог видеть, это можно почувствовать всей душой, только если сам сжег за собой корабли и сам вступил в этот птичий путь, исполненный всякого риска, всяких опасностей. Тогда уже знаешь наверное, что и они там в воздухе не просто кричат, а так же, как мы, разговаривают. Хорошо было, что Рюрик с пяти лет был на охоте со своим отцом, все это знал и умел все объяснить, скажет: "лебедь!" и Курымушка на всю жизнь от одного слова знает, как летят лебеди и что это значит, скажет: "гуси!" и вот что-то очень серьезное, строгое залегает в душу от гусиного полета. Какие-то маленькие пичужки, серебрясь, попискивая штук сорок зараз, как стая стрел просвистят; подумать только: завтра они перехватят Черное море! Хорошо на минутку выйти из лодки, выглянуть из-под кручи берега в поле и хоть, не подкрасться, где тут подкрасться в открытом безлесном поле! - а просто посмотреть, как без людей хозяевами в полях ходят на длинных ногах журавли. Раз так видели дроф и даже пустили в них пулю из штуцера: столбом взвилась пыль от удара пули о землю, дрофы разбежались, тяжело полетели, встретились в воздухе с цаплями, не понравилось вместе и разлетелись в разные стороны: цапли к реке, дрофы в степь. Страшно было в первый раз выстрелить из настоящего ружья, но виду Курымушка не подал, туго прижал ложу к плечу, выстрелил, но промахнулся. В другой раз Рюрик ему крикнул во-время: "мушку, мушку!". Он мушку навел, и летящая чайка упала; ее с радостью присоединили к мясному запасу в корме. И так весь день прошел, и куда это лучше было, чем самые мечты о забытой стране: это Курымушке надолго осталось, что мысль про себя не обман, как все говорят, а и вестник прекрасного мира.
Под вечер странно стали смыкаться впереди берега, кажется, кончилась река, вот, вот лодка в берег уткнется, а смотришь - опять берега широко расступаются, проехали и опять смыкаются, будто хотят лодку взять в плен. Позднее все стало как будто ловить лодку, тростники, кусты, деревья, но она все шла и шла по течению, и только это казалось, будто лодка стоит и вокруг все идет и ее окружает.
В темноте ночью еще больше, чем днем, несметною силой шел перелет: прямо над самыми головами со свистом проносились чирки, кулики разных пород, тяжело шли кряквы и часто шлепались в воду на отдых. Дикие гуси возле самой лодки иногда спускались всем кораблем, кричали, хлопали крыльями так близко, что брызги летели в лицо. Как хорошо было все это слушать, притаив дыхание в надежде, что глаз каким-нибудь чудом в темноте рассмотрит и можно будет пальнуть из ружья.
Но холод осенней ночи пробирал все больше и больше, и особенно плохо было ногам в сырой, чуть-чуть подтекающей лодке. Попробовали саблями нарубить тростнику, сложили его на дно лодки, легли, но сырость и холод помешали. Если бы на берегу костер развести, но условились в первую ночь не разводить огня и не выходить на берег, догадываясь, что Крупкин будет ловить, и так он по огню сцапает, что и за ружье не успеешь схватиться это нельзя. И что это: сон, бред или явь? Слышно Курымушке самому себе, как сопит, и как зубы вдруг будто сорвутся и начнут сами так яро стучать друг о друга, а на берегу все время без перерыву где-то по самому близкому соседству дикие утки между собой переговариваются, и, что делает этот полусон! - понятен бывает их разговор. Одна говорит: "пересядь сюда, нам будет потеплее", другая: - "убирайся с моего места, я тебя не просила, вот еще!". И так у них всю ночь, то кто-нибудь недоволен, а то вдруг лисицу или хорька почуют и сразу все заорут так, что и мертвый проснется. Много разных снов таких ярких видится, что вот хоть рукой ухвати. Так увидал себя Курымушка на теплой чистой постели, и голова его лежит на пуховой подушке в белой наволочке; вот это настоящее было видение и открытие, - никогда в жизни ему не казалось, что так хороша может быть обыкновенная подушка, какая бывает у всех, на каких теперь все-все люди спят в городах и в деревнях, в богатых домах и в бедных.
Ужасный утиный крик перебил его сон, он проснулся, понял, где он, но подушка так и осталась неотступным видением. В эту самую минуту слышит он у самого своего уха шопот Ахилла:
- Отпустите меня!
- Куда? - хотел спросить Курымушка, но вместо звука вылетел с яростью треск зубов челюсть о челюсть.
- И у тебя зубы трещат, - сказал Ахилл, - ты их рукой придерживай, как я.
Курымушка попробовал, и, правда, вышли слова:
- Куда тебя отпустить?
- Я по бережку тихонько пойду, согреюсь как-нибудь и дойду.
- Куда ты дойдешь?
- Домой.
- До-мой! ах, ты...
Не то было главное обидно, что вернуться задумал, а что мог себе представить, будто это так близко, что вернуться можно. Курымушке было, будто он уж и в Азию приехал.
- Баба, баба! - повторил он со злостью.
- От бабы бежал и к бабе тянет его, - сказал Рюрик.
- Ну, не буду, ребятушки, не буду, - спохватился Ахилл и, отпустив челюсть, затрещал зубами, будто фунтами орехи посыпались.
- Ишь, сыпет, ишь, сыпет! - засмеялись товарищи.
А Курымушке скоро опять подушка привиделась, и он стал с этим бороться, но только напрасно, - чем больше он ее отвергал, тем ярче она вновь показывалась, небольшая подушка, такая же чудесная, как на подушке чудесной снилась когда-то страна голубых бобров. Но вот между утками и гусями пошли совсем какие-то иные разговоры.
- Ты знаешь, о чем они сейчас говорят? - спросил Рюрик.
- Не знаю, а что-то случилось; и по всему берегу одно и то же.
- Это значит, скоро рассвет.
- А как будто еще темнее стало: звезд не видно.
- Всегда перед самым рассветом темнеет, и звезды скрываются: меркнет. Я много с отцом ночевал на утиных охотах: всегда меркнет.
Правда, скоро стало белеть. Теперь не страшно и костер развести. Вот вспыхнуло на берегу маленькое пламя, на востоке начался огромный пожар и потом, когда солнце взошло, как добродушно оно встретило это маленькое человеческое пламя и как вкусен был чай с колбасой и какая радостная сила от солнца вливалась в жилы: этой силой опять все живое поднималось и летело на юг в теплый край.
- Гуси, гуси летят!
- А там смотри, что там?
- Тоже гуси.
- И там?
- И там гуси.
- Ложись на землю, готовь ружье, кряквы летят.
- Стреляй!
Одна шлепнулась, другая подумала, споткнулась и тоже упала.
- А ты, дурак, хотел к бабам итти!
- Дурак я, дурак!
На охоте всегда так: нужно одну только удачу в начале и потом пойдет на весь день, будто каждая новая минута готовит новый подарок. Так прошел этот прекрасный день, и ночь прошла у костра в тепле на сухом тростнике. И еще прошел день и еще одна утиная ночь. В полдень третьего дня путешественники услыхали далеко на берегу колокольчики.
- Не становой ли нас догоняет? - спросил Курымушка.
- Очень просто, - ответил Рюрик, - вот сейчас я это узнаю, он нам кум, кроме шуток, с отцом ребят крестил, приятель отцу: кум.
Было там на берегу высокое дерево. Рюрик вышел на берег, взобрался на самый верх.
- Ну что, видно?
- Видно, едет шарабан.
- Становой?
- Не знаю, не разберу.
- Скорее же разбирай, ну?
- Разобрал: становой!
И так он это спокойно сказал, будто в самом деле он своего кума встречает.
- Скорей же слезай!
- Подожди: за ним в телеге два полицейских.
- Слезай же, слезай, это за нами!
Но Рюрик слезал не так, как хотелось Курымушке, и Ахилл равнодушно смотрел.
Курымушка вспыхнул от злости, но вдруг ему пришла одна мысль.
- Он нас не поймает, - сказал Курымушка, весь просияв, - слушайтесь только меня, вытаскивай живо лодку на берег.
- Как вытаскивать, что ты, удирать надо.
- Вы-тас-ки-вай!
Послушались, вытащили на берег лодку.
- Перевертывай вверх дном.
Тут все и поняли: под лодкой пересидеть станового.
Выбили живо лавочки, нос пришелся как раз в ямку из-под камня и лодка плотно закрыла путешественников.
Колокольчики все приближались. Вот, если бы мимо промчался, но нет колокольчики затихли, и голос послышался:
- Едрена муха! зачем тут лодка на берегу? Стой-ка, я посмотрю.
Подъехали полицейские.
- Это их лодка! - сказал становой. - Только где же они сами?
- В деревне, ваше благородие, - сказал полицейский, - они там наверно заночевали, отдыхают, как-никак, а ночи зябкие.
- Ну, вы поезжайте в деревню, а я вот здесь вас подожду и закушу. Еремей, привяжи коня к дереву; Кузька, подай сюда из шарабана кулек.
Полицейские уехали. Становой вытащил из кулька четверть с водкой, поставил на дно лодки и подумал, удивился: - "Ночью дождя не было, а лодка мокрая".
- Вот едрена муха! - сказал он.
Выпил чайный стакан, закусил, посмотрел следы на траве, как они все выходят от воды и уходят под лодку...
- Те-те-те, - проговорил он, широко и добро улыбаясь, - вот так изюминка!
И запел почему-то:
Чижик, чижик, где ты был?
На Фонтанке водку пил...
Выпил стаканчик, выпил другой и вдруг заплясал, припевая:
Выпил рюмку, выпил две
Зашумело в голове.
- Молодцы, - сказал он вслух, - взяли себе да и поохотились, самое время, осень, перелет: вот как найду их, так им дня три еще дам пострелять.
- Слышишь? - шепнул Рюрик Курымушке, - надо бы сдаваться.
- Да, надо бы, - шепнул и Ахилл.
В ответ Курымушка ткнул кулаком в нос сначала одному, потом и другому.
- Вот как поймаю, - продолжал становой, - прежде всего им водочки, ветчинки, чайку с французской булкой, а потом с ними на лодке дня на три зальюсь, будто их все ловил: отпуск себе устрою. А то и неделю промотаемся, надоели мне эти черти-конокрады.
Рюрик тихонечко пальцем тронул Курымушку, а тот ткнул его в бок кулаком.
С каждой минутой все ненавистней и ненавистней становились Курымушке его товарищи: превратить всю экспедицию в охоту, вернуться с позором в гимназию? - нет, если они сдадутся, он один убежит, он так не вернется.
А полицейские катили обратно.
- Вы умные люди, - сказал становой, - хорошо сделали.
- Точно так, - отвечали полицейские.
- И порядочные дураки.
- Точно так, ваше благородие.
- Вот что, умные дураки, постелите-ка все это вон там на траве, костер разведите, чайник согрейте, - так! Живо! Теперь нужно гостей звать.
- Слушаем.
- Куда же вы пойдете?
- Не могим знать, ваше благородие.
- Ну, так я вам скажу: лодку эту поставьте на воду и поезжайте гостей звать.
- Слушаем! - сказали полицейские, - и, взяв лодку за край, повернули на бок.
- Чижик, чижик, где ты был? Пожалуйте, гости дорогие. А, и кум тут! Ну, давай поцелуемся.
Становой с Рюриком обнялись, но Курымушка, пока они целовались, схватил ружье, отбежал к дереву и стал за него, как за баррикадой.
Ахилл как осклабился, так и остался с такою же глупою рожей стоять.
Не обращая никакого внимания на Курымушку, такого маленького, Кум угостил вином Рюрика и Ахилла и, увидев четырех убитых крякв, так и ахнул.
- Да мы тут сейчас пир на весь мир устроим: ведь они теперь осенью жирные.
И велел четыре ямки копать; в эти ямки прямо в перьях уложили уток, засыпали горячей золой, костер над ними развели.
- А еще бы хорошо осеннего дупеля убить, да его бы во французскую булку сырого, а булку тоже бы в ямку, пока она вся жиром его пропитается. Ну, вот закусим, такая закусочка - едрена муха, скажу я вам... ну, вы чего дремлете, ребята здоровые, вам еще по стакану под ветчину, а потом и под утки начнем.
Выпили еще по стакану.
- Меня самого из шестого класса выгнали; эх, было время! вот было время: Gaudeamus знаете?
- Ну, как же!
И запели:
Gaudeamus igitur
Juvenes dum sumus...
А Курымушка так и стоял, все стоял за деревом, ожидая на себя нападения; первым выстрелом он думал убить станового, вторым полицейского, затем броситься вперед, схватить второе ружье, другого полицейского взять в плен и на этих лошадях продолжать путешествие.
Так он думал в начале, а кумовство у костра все разгоралось, товарищи его покидали; они, пожалуй, пойдут за Кумом.
Знал ли Кум его мысли? Верно знал: он лежал на полушубке брюхом вниз и сам пел Gaudeamus, а сам все смотрел на воду, будто чего-то ждал и ждал, потом вдруг крикнул Курымушке:
- Не зевай, не зевай!
А у воды совсем низко, будто катились-летели два чирка и прямо на Курымушку.
- Не зевай, - крикнул Кум, - так-так-так-вот-вот-вот... стре-ляй!
Курымушка выстрелил раз - промахнулся, два - чирок свалился в воду у самого берега. Сразу бросился и Курымушка и Кум к утке, у Курымушки руки не хватало достать, а Кум дотянулся и, подавая ему утку, сказал:
- Молодец, азият!
Обнял его вокруг шеи правой рукой и, повторяя "молодец азият", усадил его возле костра на полушубок.
- Ну, ребята, - сказал он, - кажется, ужин поспел, давайте-ка под утку, я сам гимназист, да из шестого класса.
Gaudeamus igitur
Juvenes dum sumus.
Все выпили, Курымушка тоже первый раз в своей жизни хватил и прямо целый стакан.
- Молодец, азият!
1 2 3 4 5 6 7