Я отчетливо разглядел
сквозь дымку морских пространств худенькую фигурку моего друга, увидел его
прогуливающимся по эспланаде, где бородатые художники легко набрасывали
мелками моментальные портреты прохожих. И так же отчетливо я увидел и
новгородца, благодушно погруженного в очередной бедекер - его любимое
чтение. Он, конечно, не случайно поставил свой шезлонг рядом с компанией
устроившихся прямо на горячей деревянной палубе ребят из Верхоярска или из
Оймякона, одним словом, откуда-то с полюса холода. Они дорвались наконец
до моря и солнца, они могли наконец не отрываться от бесконечной,
расписанной еще в Одессе пульки. Иногда они поднимали коротко стриженные
головы, улыбались и не без любопытства спрашивали Петрова: "Что там за
город? Чего суетятся люди?" Новгородец весело отвечал: "Это Афины, столица
Греции. Туристов ведут в Акрополь". - "Ничего, - одобряли ребята с полюса
холода. - Хороший город. Красивый". И вновь погружались в свою игру.
Это сближает.

6
Следует отдать должное Петровым.
Узнав о выборе, сделанном Большим Компьютером, получив официальное
приглашение принять участие в столь необычном эксперименте, они не впали в
суету. Новгородец потребовал для себя три недели: завершить первую часть
начатой им греческой повести. Примерно столько же времени потребовал для
себя и мой друг. А поскольку эти неоконченные рукописи Петровых сыграли в
дальнейших событиях известную роль, я обязан несколько подробнее
остановиться на их средиземноморском круизе.
Я уже говорил: время на корабле Петровы проводили по-разному.
Новгородец предпочитал шезлонг. В шортах, в сандалиях, по пояс
обнаженный, бородатый и тучный, он, как Зевес, перелистывал бедекеры,
поясняя ребятам с полюса холода меняющиеся морские пейзажи. А моего друга
можно было видеть и в машинном отделении, и на суше, на шлюпке, отошедшей
от борта, и даже на капитанском мостике, куда пускали далеко не каждого.
Линдос, Ираклион, Фест...
Везде, как ни странно, рядом со знаменитым писателем брел щербатый
пузатенький человек в бейсбольном кепуне и с большой кожаной сумкой через
круглое плечо. На палубе судна Эдик Пугаев (а это, естественно, был он) ни
на шаг не отходил от Ильи Петрова (новгородского), зато на суше он был
тенью моего друга. А тень - она нас знает.
Конечно, Илья не терпел Эдика, но воспитание не позволяло ему
прогонять тень. Он терпел, он вынужден был терпеть Эдика. Более того, он
уже начинал присматриваться к щербатому человечку. И когда Эдик, скажем,
просил знаменитого земляка подержать пару минут свою красивую кожаную
сумку (это обычно случалось при выходе в очередном порту или, наоборот,
при возвращении на судно), Илья пыхтел, но в просьбе Пугаеву не отказывал.
Не отказывал, несмотря на то, что повторялись такие сцены с завидным
постоянством. Стоило замаячить впереди таможенному пункту, как Эдик Пугаев
срочно вспоминал - он забыл в каюте носовой платок или сигареты - и срочно
передавал свою красивую сумку писателю. Илье, впрочем, это не мешало. Ни
один таможенник не мог устоять перед мировой знаменитостью. Таможенники и
даже работники паспортного контроля, улыбаясь, протягивали писателю его
знаменитый роман "Реквием по червю", изданный на новогреческом, а
кто-нибудь из них, для удобства, вешал сумку Эдика на свое крепкое плечо.
Подразумевалось, понятно, что сумка принадлежит Петрову.
Только Эдик знал, чем он обязан писателю, а потому старался, несмотря
на зависть, относиться к нему дружелюбно и просто.
Если, например, они садились отдохнуть в тени пальм на площади
Синтагма или занимали столик в открытом кафе на набережной Родоса, Эдик
нисколько не жалел сигарет (купленных в Одессе) и непременно угощал
сигаретой Петрова.
Добрый жест требует ответа.
Илья пыхтел, но брал сигарету.
- Эдик, я видел у вас журнал. Формат, как у болгарского "Космоса". Вы
что, занялись языком?
- Зачем? - искренне удивлялся Эдик. - Мне своего хватает по горло.
Это "Ровесник", я в Одессе, в уцененке, взял шесть номеров. Не покупать же
журналы за валюту, а в "Ровеснике", скажу вам, есть все. Мне, например,
интересно о музыке. Для меня это первое дело - о музыке. - Эдик несколько
даже заносчиво поглядывал на Петрова. - Вот вам как битлы? Мне, например,
нравятся. На них пиджачки, галстуки. А "Кисс", те распоясались.
Размалеваны так, что в Березовку их бы и не пустили. Правда?
Илья пыхтел:
- А классика? Что думаете вы о классике?
- О! - закатывал глаза Эдик. - Класс!
В магазинах, куда завлекали знаменитого писателя доброжелательные
греки, Эдик, пользуясь популярностью писателя и деликатно дав понять
грекам - "не для себя", охотно скупал "бананы" из плащевки, модные
курточки "парка", свитера типа кимоно. Как другу знаменитого писателя, ему
уступали с большой скидкой. А на вопрос Ильи, как он, Эдик, относится к МВ
(тогда о ней впервые заговорили в открытой печати), Эдик ответил
совершенно откровенно:
- А мне-то что до нее? Ну, знаю, соорудил ее ваш кореш. Я его помню
еще по Березовке. Залезет с книжкой в кусты, а потом бежит в деревню:
"Шпионы!"
Эдик неодобрительно хмыкнул.
- Этот Стеклов, смотри-ка, МВ построил. А захоти я на ней
прокатиться, ведь не даст!
- На МВ нельзя прокатиться, Эдик.
- Да ну, это только говорят так. На комбайне "Нива" тоже вроде бы не
прокатишься, а я на нем в соседнюю деревню ездил.
- МВ передвигается во времени, - напомнил Пугаеву Илья. - Не в
пространстве, как мы привыкли, а во времени.
- Это лишнее, - махнул Эдик рукой. - Если хотите, лучшее время - это
то, в котором мы обитаем.
Подозреваю, Илья терпел при себе Эдика и ради таких откровений.
А новгородец обнаружил в Пугаеве совсем другие достоинства. Например,
потрясающую зрительную память. Если Эдик бывал с Ильей (новосибирским) в
знаменитом кабаке "Афины ночью", или в мрачных закоулках Пирея, или на
ночных сборных пунктах партии "Неа демократиа", или рассматривал на
древних мраморных плитах Айя-Софии знаменитые изображения дьявола и
ядерного взрыва, он передавал все это новгородцу настолько зримо, что
писатель восхищенно комкал пальцами свою волнистую рыжую бороду.
Новгородец искал в Эдике душу.
Но Эдику это было все равно. Он вовсе не собирался надолго оставаться
глазами новгородца и изрекателем сомнительных парадоксов для новосибирца.
Истинная, главная цель заграничного путешествия открылась перед Эдиком в
Стамбуле, когда впервые в своей жизни он узрел место, где можно купить
все.
Разумеется, этим местом оказался Крытый рынок, говоря по-турецки -
Капалы Чаршы.
Раскрыв рот, слушал Эдик древнюю басню о том, как на одном
иностранном корабле, пришедшем в Стамбул, вышел из строя некий весьма
точный и весьма засекреченный механизм. Каждый час простоя обходился
капитану в тысячу долларов. Тогда кто-то посоветовал капитану сходить на
Капалы Чаршы, заметив, что там в принципе можно купить не только нужный
ему механизм, но и весь его корабль в разобранном виде. Капитан невесело
посмеялся над не очень удачной шуткой, но на рынок заглянул. К его
изумлению, первый же мелкий торговец зажигалками свел его с нужными
людьми. Через сутки корабль вышел из Стамбула, и все его механизмы, в том
числе и засекреченные, нормально работали.
Эдик растерялся.
На Крытом рынке действительно было все. Зерно, джинсы, медные блюда,
кофе, обувь, "кейсы-атташе", галстуки из Парижа, романы капитана Мариетта,
пресный лед, золотые перстни, старинные медали, рубашки из марлевки...
Все!
Даже водный гараж тут можно было купить. Причем не где-нибудь на
отшибе, а прямо у дворца Гексу.
Пока Петров (новгородский) изучал бедекеры, Эдик Пугаев тщательно
выпытывал у опытных людей, сколько стоит килограмм белого золота, и что
можно получить за десяток химических карандашей или за пару расписных
деревянных ложек, поторговавшись с каким-нибудь турецким чудаком в феске.
Он, Эдик, если уж честно, любую проблему умел ухватить ничуть не слабее
знаменитых писателей.
И про "шпиона" Эдик, кстати, вспомнил не просто так.
Однажды в детстве я впрямь встретил "шпиона".
Не знаю, что мог делать иностранный шпион в нашей крошечной,
затерянной в лесах и в болотах Березовке, разве что подсчитывать
количество съеденных и проданных Эдиком куличков, но для меня это, без
сомнения, был шпион.
Я любил сидеть на высоком берегу Томи, под лиственницами. Было мне
лет одиннадцать, и я уже задумывался о Будущем - каким оно может
оказаться? Внизу шумела, потренькивала река, осенняя, прозрачная.
Осыпались иглы с лиственниц - рыжие, светлые. Прислушиваясь к вечному
шуму, я сидел на своем утесе и мечтал о МВ, которую когда-нибудь построю,
мечтал о замечательных подарках, которые привезу из Будущего своим
друзьям.
Размышлениям помешал шум шагов.
Это были чужие шаги.
Я прекрасно знал всех жителей Березовки, я с закрытыми глазами мог
определить, кто идет по улице. Но эти шаги были незнакомы мне.
Я обернулся и замер.
Приподняв лапу лиственницы, на меня внимательно глядел пожилой
человек.
Все мужики Березовки ходили в бессменных телогрейках, иногда в
тяжелых ватных пальто, кое у кого сохранились бушлаты или шинели. На этом
человеке все было незнакомо: короткая куртка с непонятными металлическими
застежками, берет на голове, узкие брюки из грубого, но очень хорошего
материала. И все это не выглядело новеньким, как злосчастная кепка Ильи,
это были добротные, хорошо разношенные вещи, они явно нигде не жали, не
давили, не доставляли никаких неудобств хозяину, неуловимо знакомому мне,
но чужому, чужому, чужому!
Я сразу понял: шпион!
Шел тысяча девятьсот пятьдесят второй год. "Холодная война" бушевала
и над нашей деревней. Будь возможность, я тут же кинулся бы в сельсовет,
но незнакомец стоял посреди единственной тропинки; не спуская с меня
печальных глаз, он вытащил из кармана сигарету. Это была именно сигарета,
сейчас-то я знаю. Так же печально он закурил, и в какой-то момент мне даже
пришло в голову, что шпион, наверно, устал от своей явно безнадежной
службы и явился с повинной.
- Ты играй... Не бойся... Я просто тут посижу...
"Не наш человек! - получил я новое подтверждение. - Любой березовский
мужик прежде всего поинтересовался бы, что я тут делаю. А этот -
и_г_р_а_й_... Как будто можно играть, когда на тебя смотрит иностранный
шпион!"
Я очень не хотел, чтобы он смотрел на меня.
Под его взглядом я вдруг почувствовал, какие на мне
латанные-перелатанные штаны, какие грубые у меня руки - в непроходящих
цыпках. Я не мог убежать, не мог спрятаться. Немея от страха, я
прикидывал, каких сведений потребует от меня шпион, и обрадовался, поняв,
что никаких особенных секретов не знаю. Ну, Эдик ворует дробь у своего
дяди, ну, мы с Ильей таскаем огурцы из чужих огородов... Вряд ли это
интересовало такого крупного, такого пожилого, такого иностранного шпиона.
И похолодел.
Вспомнил: мама шепталась с начальником дорстроя. Начальник дорстроя
приезжал в Березовку и о чем-то долго шептался с мамой, и если я
проговорюсь, понял я, он может устроить диверсию на нашей и так-то не
очень надежной грейдерной дороге.
- Думаешь о Будущем?..
Шпион видел меня насквозь! Он читал мои мысли! Я с настоящим ужасом
смотрел на коробочку, которую он извлек из кармана:
- Это тебе... Можешь показать и Илюхе...
"Он все знает! Он очень опытный шпион. Сейчас он меня подкупит, и я
ничего не смогу с этим поделать!"
Повинуясь взгляду незнакомца, я дотянулся до квадратной, холодной на
ощупь коробочки. На ее боку выступала красная кнопка, совсем как на
аппарате кинопередвижки, иногда заглядывающей к нам в Березовку.
- Нажми на кнопку!
"Сейчас я нажму, и вся деревня, и вся грейдерная дорога, и весь этот
берег взлетят в воздух!"
Но послушно нажал.
Нажал и отбросил коробочку.
Не мог не отбросить.
Крышка медленно стала приподниматься, под нею послышалось гнусное
старческое брюзжание, столь же недовольное, сколь и гнусное, что-то там
зашевелилось, забухтело, разумеется, без слов, но я слишком хорошо знал,
какие слова в таких случаях произносит, скажем, конюх Ефим. А потом из-под
крышки высунулась мохнатая зеленая рука. Она нажала на кнопку, брюзжание
смолкло, и крышка захлопнулась.
Этого я не выдержал.
С криком: "Шпион" - я перемахнул через длинные ноги незнакомца и
кинулся в деревню.

7
Не знаю, было ли лучшим время, в котором мы росли, но оно было
счастливым, хотя и путаным временем.
Вернувшись к моему тайнику над Томью, кузнец Харитон, одноногий
дядька Пугаева, вооруженный берданкой, и я - конечно, никого не
обнаружили. Ни окурка, ни коробочки тоже не было. И лишь много времени
спустя, через много, через действительно много лет, я постепенно
припомнил, понял, осознал, что я видел вовсе не шпиона, а... самого себя.
Это был период первых испытаний МВ, и я не нашел ничего лучшего, чем
навестить свое детство.
Кстати, есть мнение, что контакты между разными временными уровнями
проще всего осуществлять на детях. Но Большой Компьютер, останавливая
выбор на Петровых, обсчитал и такой вариант.
Оба писателя были люди достойные. Оба относились к людям
увлекающимся, но умеющим ладить с живущими рядом. К тому же над ними не
висел дамоклов меч долгов и обязательств, и оба они любили поговорить.
Известно: искусство беседы - одна из форм писательского труда.
1 2 3 4 5 6 7