Он объездил на ней всю территорию протектората. От прибрежных пустошей до Калахари, от Вармбада до Португальского фронтира скакал он сломя голову на Тигровой Лилии рядом со своими верными товарищами – Шваком и Фляйше – по пескам и камням, сквозь кусты и через реки, которые за полчаса могли превратиться из крошечного ручейка в мощный поток шириной в милю. И неизменно, вне зависимости от местности, на пути им встречались постепенно редеющие толпы чернокожих. За кем или за чем они гнались? За какой юношеской мечтой?
Им никак не удавалось избавиться от ощущения бессмысленности их авантюры. Во всей этой затее был некий идеализм, обреченность. Как будто сначала миссионеры, потом торговцы и рудокопы, а вслед за ними поселенцы и бюргеры пытали счастья в этом краю и потерпели провал, а теперь настал черед армии. Их отправили сюда преследовать чернокожих по всему этому идиотскому клину немецкой земли в двух тропиках от Германии, по-видимому, исключительно для того, чтобы воинское сословие получило свою долю от Всевышнего, Маммоны, Фрейра . Во всяком случае, каких-либо обычных военных целей не было и в помине – и они это понимали, несмотря на молодость. Грабить здесь было в общем-то нечего, а что до славы, то много ли доблести надо, чтобы вешать, забивать прикладами или закалывать штыками тех, кто не оказывал никакого сопротивления? Силы были изначально ужасающе неравны: гереро были не тем противником, о котором мечтал юный воин. Он чувствовал себя обманутым рекрутскими плакатами, красочно рисующими армейскую жизнь. Лишь жалкая кучка черномазых имела хоть какое-то оружие, и только у немногих были исправные винтовки и патроны. А на вооружении у армейских частей были пулеметы «максим» и «крупп» и небольшие гаубицы. Нередко они убивали туземцев еще до того, как увидеть: располагались на холме и обстреливали деревню, а потом спускались в нее, чтобы прикончить тех, кого не убили снаряды и пули.
У него болели десны, он постоянно чувствовал себя разбитым и спал ненормально много, независимо от того, сколько часов сна считать нормой. К тому же в какой-то момент у него пожелтела кожа, его стала постоянно мучить жажда, на ногах появились пурпурные пятна, и его начинало мутить от запаха собственного дыхания. Годольфин в один из периодов прояснения сознания определил, что у Мондаугена цинга и что причиной ее было плохое (или вообще никакое) питание: с начала осады Курт похудел на двадцать фунтов.
– Тебе надо есть свежие овощи, – озабоченно посоветовал морской волк. – Кое-что, наверное, есть в кладовой.
– Нет. Ради Бога, – забредил Мондауген. – не выходите из комнаты. По коридорам бродят гиены и шакалы.
– Лежи тихо, – сказал Годольфин. – Как-нибудь управлюсь. Я скоро вернусь.
Мондауген дернулся было с кровати, но одрябшие мускулы не слушались. Проворный Годольфин уже выскользнул из комнаты и захлопнул дверь. Мондауген заплакал – впервые с того дня, когда узнал подробности о Версальском мирном договоре .
Они растерзают его плоть (подумалось ему), будут скрести лапами кости, давясь его седыми волосами.
Отец Мондаугена умер всего несколько лет назад во время Кильского восстания , в котором он каким-то образом принимал участие. Воспоминание сына об отце в такой момент, возможно, свидетельствовало о том, что Годольфин был не единственным объектом «внушения» в этой комнате. По мере того как карнавал за пределами башенки, якобы изолированной от остальной части дома, стремительно перерастал в бесформенную, расплывчатую фантасмагорию, на ночной небосвод все более отчетливо и неколебимо проецировался один образ – образ Эвана Годольфина, которого Мондауген ни разу не видел, если не считать сомнительного свечения ностальгического воспоминания, непроизвольно возникшего в его сознании, воспоминания, навязанного ему теми, кого он стал называть коалицией.
Спустя некоторое время где-то на подходах к его Versuchsstelle раздались тяжелые шаги. Слишком тяжелые, решил он, чтобы принадлежать возвращающемуся Годольфину. И поэтому хитроумный Мондауген, еще раз промокнув десны простыней, сполз с постели, закатился под кровать и затаился за шпалерой свесившегося атласного одеяла в том прохладном и пыльном мирке, который в реальной жизни служил прибежищем столь многих застигнутых врасплох горе-любовников, героев старых хохм и анекдотов. Затем он проделал в одеяле небольшую дырочку и стал ждать: в поле его зрения попадало высокое зеркало, в котором отражалась примерно треть круглой комнаты. Повернулась дверная ручка, дверь открылась, и в комнату на цыпочках вошел лейтенант Вайсман, одетый в длинное, по щиколотку, белое платье с кружевным воротником, корсажем и рукавами, какие были в моде в году 1904-м; он прошагал в зеркале и исчез где-то возле стола с радиооборудованием. Внезапно из громкоговорителя грянул рассветный хор, поначалу хаотический, но затем постепенно принявший форму космического мадригала для трех или четырех голосов. К ним незваный гость Вайсман – оставаясь вне поля зрения – присоединил свой фальцет, подпевая на мотив чарльстона, но в миноре:
Вот и солнца закат, и темнее становится,
Пусть крутящийся мир
Остановится;
У кукушки в часах начался ларингит,
И какой будет ночь – кто теперь сообщит?

И никто из танцоров не знает ответ – Ни один.
Кто ответить бы смог?
Ты и я, и ночная лишь тьма,
Да мой маленький черный шамбок.
Когда Вайсман вновь возник в зеркале, в руках он держал извлеченный из самописца рулон. Мондауген, лежа среди пыльного барахла, чувствовал, что не в силах закричать: «Держи вора!» У лейтенанта-трансвестита волосы были симметрично разделены пробором, а веки жирно подведены тушью, и оттого, что черные полоски преломлялись в стеклах очков, его глаза смотрели, будто узники из-за тюремной решетки. Проходя мимо постели, на которой осталась вмятина от недавно лежавшего там цинготного тела, Вайсман (как показалось Мондаугену) едва заметно улыбнулся краешком рта. И исчез. Еще какое-то время после этого глаза Мондаугена привыкали к темноте. И, надо полагать, привыкли, а иначе Подкроватье и в самом деле было еще более таинственным местом, чем оно виделось малолетним неврастеникам.
С таким же успехом можно было бы стать каменотесом. Медленно, но неизбежно все подводило тебя к выводу: ты вовсе не был убийцей. Восхитительное ощущение безопасности, сладостное равнодушие, с которым ты отправлялся истреблять туземцев, рано или поздно сменялось своего рода действенной симпатией – именно симпатией, а не эмоцией, и даже скорее «функциональным соглашением», поскольку здесь отсутствовало то, что обычно именуется «чувством».
Впервые это проявилось, насколько он помнил, во время перехода из Вармбада в Китмансхуп. Его отряд этапировал туда партию пленных готтентотов с целью, которая, несомненно, была известна высшему руководству. Надо было пройти сто сорок миль, что обычно занимало дней семь – десять, но кавалеристам не особенно нравилось это задание. Многие пленники умирали по дороге, и каждый раз приходилось останавливать всю колонну, отправляться на поиски сержанта, у которого был ключ и который вечно оказывался где-то в нескольких милях позади, сидел под какой-нибудь верблюжьей колючкой в стельку пьяный или на пути к этому состоянию; затем, взяв у него ключ, надо было вернуться обратно, снять с умершего ошейник, а иногда еще и перестроить колонну, чтобы более равномерно распределить тяжесть лишней цепи. Не для того, чтобы остальным было легче идти, а просто чтобы не извести больше черномазых, чем было необходимо.
Был славный декабрьский денек, стояла жара, где-то как сумасшедшая заливалась птица, радуясь солнцу. Тигровая Лилия, по-видимому чувствуя сексуальное возбуждение, резво скакала вдоль колонны, пробегая пять миль, пока пленные успевали одолеть одну. Со стороны вся эта процессия выглядела чем-то средневековым: прогибалась цепь, прикрепленная к ошейникам; негры брели, влекомые ее тяжестью к земле, чье притяжение они могли преодолеть, только пока были в состоянии передвигать ноги. В хвосте колонны двигались армейские повозки, запряженные волами, которых погоняли преданные регоботские метисы. Многие ли могли уловить это сходство? В его родной деревенской церкви в пфальцграфстве была фреска, изображавшая Пляску Смерти: вслед за довольно изящной Смертью в черном плаще и с косой в руке шествовали представители всех сословий – от князя до крестьянина. Шествие по африканской пустыне выглядело куда менее изысканно – только безликая, однородная вереница страдающих негров да пьяный сержант в широкополой шляпе и с маузером. Тем не менее у многих возникала та же ассоциация, которой было достаточно, чтобы придать этому малоприятному походу оттенок церемониальной торжественности.
Они шли не более часа, когда один из чернокожих начал жаловаться на ноги. Они разбиты в кровь, сказал он. Караульный на Тигровой Лилии подъехал ближе и посмотрел: ноги действительно кровоточили. Но едва капли крови падали на песок, как их затаптывал шедший следом пленник. Спустя какое-то время тот же пленник пожаловался, что в ранки на ступнях попал песок и от боли он не может идти. Вполне возможно. Ему было сказано, что если он не заткнется, то не получит воды во время полуденного привала. Солдаты по опыту знали, что стоит позволить хоть одному туземцу начать жаловаться, как остальные тут же к нему присоединятся, а это так или иначе замедлит продвижение. Если бы они просто затягивали свои заунывные песни, это еще куда ни шло. Так ведь нет, Господи, они все разом начинали выть и жалостливо причитать, что было совсем уж невыносимо. Поэтому в практических целях на этапе пленные должны были молчать, и солдаты неукоснительно требовали тишины.
Но этот готтентот никак не хотел заткнуться, хотя шел он лишь слегка прихрамывая и не падал. Однако скулил он хуже распоследнего пехотинца. Молодой кавалерист на Тигровой Лилии подскакал к готтентоту и пару раз стегнул его кнутом. Всадник на лошади, умело используя хороший шамбок из кожи носорога, может утихомирить ниггера быстрее и легче, чем пристрелив его из винтовки. Но на этого кнут не подействовал. Фляйше, увидев, что происходит, подъехал на своем черном мерине с другой стороны. Кавалеристы вдвоем принялись стегать готтентота по ягодицам и бедрам, заставляя его пританцовывать. Поскольку пленники были скованы цепью, в этом деле требовалась определенная сноровка: надо было заставить нарушителя плясать, не замедляя движения колонны. Они ловко орудовали кнутами, пока в результате одного неточного удара кнут Фляйше не намотался на цепь, и негры тут же стащили его с лошади на землю.
Рефлексы у них были быстрыми, как у животных. Пока второй кавалерист понял, в чем дело, парень, которого они хлестали, прыгнул на Фляйше, пытаясь задушить его цепью. Остальные пленники, каким-то шестым чувством осознав, что произошло, остановились, предчувствуя убийство.
Фляйше удалось откатиться в сторону. Они отыскали сержанта, взяли у него ключ и вытащили готтентота из колонны на обочину. Сперва Фляйше кончиком кнута, как положено, порезвился с гениталиями бедолаги, потом они вдвоем забили его до смерти ружейными прикладами и оставили труп у придорожного камня на радость стервятникам и мухам.
И когда они это сделали, на него впервые (и Фляйше потом говорил, что тоже почувствовал нечто подобное) снизошло странное умиротворение, вероятно сродни тому, что ощутил чернокожий, испуская дух. Обычно в худшем случае вы чувствовали раздражение, вроде того, какое испытываете, когда у вас над ухом слишком долго жужжит какое-нибудь насекомое. Приходится лишать его жизни, а для этого требуется приложить некоторые усилия, совершить рутинное действие, и при этом вы прекрасно понимаете, что вам еще предстоит делать это бесконечное множество раз, что убийство одного ничего не значит, что оно не избавит вас от необходимости убивать и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, еще и еще… и бессмысленность всего этого раздражает вас, и в результате вы в каждое такое деяние вкладываете жесткость, порожденную скукой военных будней, которая, как знает каждый солдат, бывает необычайно сильной.
На этот раз было не так. Все вдруг встало на свои места: будто произошел великий космический всплеск, от которого ясное небо и каждая песчинка, каждая колючка на кактусах, каждое перышко парящих над головами стервятников и каждая невидимая молекула раскаленного воздуха неприметно сдвинулись, в результате чего этот чернокожий и он (Фляйше), а также он и каждый негр, которого ему предстояло убить в будущем, встали друг против друга, симметрично, словно для парного танца. В конечном счете смысл происходящего был иным, отличным от смысла рекрутского плаката, фрески в церкви, прежнего уничтожения туземцев, – увечных и спящих сжигали прямо в хижинах, детей подбрасывали и ловили на штыки, к молодым девушкам подходили с уже восставшим членом, их глаза туманились в надежде на удовольствие или, скорее, на лишние пять минут жизни, но им прежде пускали пулю в голову и лишь потом насиловали, разумеется предварительно дав понять, что им этого не миновать; новый смысл не имел ничего общего с приказами и распоряжениями фон Троты, отличался от сознания собственной важности и сладостно-бессильной апатии, всегда сопутствующих выполнению военного приказа, который доходит до тебя профильтрованным, как весенний дождь, через множество различных слоев; отличался от смысла колониальной политики, международного очковтирательства, надежды на карьеру в армии или обогащение за ее счет.
Смысл теперь имели только отношения между уничтожителем и уничтожаемым, а также связующее их действие. Раньше ничего подобного не было. Однажды, возвращаясь с фон Тротой и его штабными офицерами из Вармбада, они увидели старуху, которая выкапывала дикий лук на обочине дороги. Один из кавалеристов, парень по имени Кониг, соскочил с коня и пристрелил старуху;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79