— Ах, как я рад вас видеть!..
Бертенсон (чистенький, приветливый, в скромном армейском мундире) подсел к столу князя. Светлые глаза доктора изливали на Мышецкого потоки благодушия.
— Где вы сейчас? — спросил его Сергей Яковлевич.
— Состою при флотских гвардейских экипажах. А вы, князь, я слышал, в абшиде пребываете?
— Да, меня стали обгладывать. И даже не с хвоста, а прямо с головы… А чем вы озабочены, Василий Бернгардович?
Бертенсон устало провел рукою по пухлому мальчишескому лицу, как-то сразу стал скучным.
— В черноморских экипажах неспокойно, — сообщил он. — Как бы не перекинулось и на Балтику!
— Вы думаете? — почти равнодушно спросил Мышецкий. — Но я был уверен, что всех подозрительных матросов отправили с эскадрой Рожественского… туда — на восток!
Лакей подсунул под локоть Мышецкого визитную карточку с двумя загнутыми уголками (знак особого внимания). Неожиданно резануло висок старой болью, еще уренской. Сергей Яковлевич потер его, морщась, и Бертенсон как врач не преминул это заметить, хотя ничего и не сказал. Спокойно выслушал он рассказ Мышецкого о всех последствиях его губернаторства.
— Сначала, — напомнил, — гляньте, от кого эта карточка.
— Действительный статский советник Жеребцов, — прочитал Сергей Яковлевич и спросил у лакея: — Откуда?
Лакей указал в дальний угол зала, где сидел незнакомый пожилой господин. Крепкий, коротко стриженный, смачно жующий.
— Но я совсем не знаю его.
— Зато я наслышан, — пояснил Бертенсон. — Состоял по четвертому отделению его величества канцелярии. Обворовал кого мог — сирот, старух, глухонемых, слепых и прочих уродов… Теперь же, награбившись, спешит в отставку.
Сергей Яковлевич сунул визитку под тарелку:
— Итак, милый Василий Бернгардович, я слушаю…
— Впрочем, — ответил Бертенсон спокойно, — можете остановить меня сразу, ежели слушать станет невмоготу. Я советую вам одну подлость. Но так как к этой подлости прибегают все министры, то простит бог и нас грешных… Попробуйте, — сказал доктор, — проклюнуться в Гродненском переулке!
— Мне? — испугался Мышецкий. — В эту клоаку?
— Поверьте, — утешал его доктор, — в некрологах не пишут, кто был и кто не был в Гродненском тупике. Не все ли вам равно? А я совсем не хочу видеть вас в обидах. Вы еще молоды, князь, можете многое сделать. Да и время… преглупейшее!
В конце Гродненского переулка была глухая зловонная нора. А в этой норе, пыхтя и злобствуя, проживал издатель газеты «Гражданин», романист князь Владимир Петрович Мещерский.
— Неприлично, — сказал Сергей Яковлевич, невольно краснея.
— Ах, не все ли вам равно? — отвечал Бертенсон…
В обеденном зале Яхт-клуба появились два новых лица: князь Валентин Долгорукий и турецкий атташе Азис-бей, прикомандированный к полку кавалергардов.
— Атташе! — сразу позвал его Бертенсон. — Покажите-ка мне ваш дурацкий палец.
Валя Долгорукий как-то быстро увильнул в кабинет, где обедали дипломаты. А турок, осияв всех белоснежной улыбкой, протянул Бертенсону распухший, как бублик, палец.
— Упал с лошади, — сказал он Мышецкому чисто по-русски.
— Вы знакомы? — кивнул Бертенсон. — Князь Мышецкий, губернатор Уренского края…
— Где-то и когда-то, — засмеялся Азис-бей. — Но я слышал, что окраинам России не везет: одного повесили, другого взорвали, а третий…
Доктор так потянул вывихнутый палец, что смуглый лоб атташе сразу залился от боли потом.
— Не лезьте куда не надо! — грубо заметил Бертенсон. Сергей Яковлевич взял в руки визитку Жеребцова.
— Я все-таки пойду, — сказал. — Неудобно…
Жеребцов при появлении князя почтительно привстал:
— Вы столь любезны, князь, весьма вам благодарен…
— Я к вашим услугам, сударь.
— Видите ли, князь, — начал Жеребцов глубокомысленно, — я и моя жена, урожденная княжна Кейкуатова, решили провести остаток дней на лоне природы — в Уренской губернии.
— Имение у вас — родовое или благоприобретенное?
— Благоприобретенное, — ответил Жеребцов, и Мышецкий подумал: «Благоуворованное…» — Состоит же оно в Запереченском уезде, и вот… Я и моя жена, урожденная княжна Кейкуатова, решили, так сказать…
— Простите, — обрезал Мышецкий, — что вас интересует?
— Да разное, князь… Вот, например, и мужики! Ныне они что-то суетятся. Так вы, милейший князь, как губернатор, не подскажете ли нам — не опасно ли ныне забираться в глушь?
— Пока я находился в губернии, — ответил Сергей Яковлевич с раздражением, — волнения ограничивались только городом. А отсюда, из Петербурга, я не могу поручиться вам за уезды!
— Э-э-э, — проблеял Жеребцов, — еще один пункт, и останусь вам признателен… Скоро и дворянские выборы! Слышал я, что губернский предводитель Атрыганьев не совсем соответствует. А я, как человек послуживший, чиновник еще «старого шлагу»… Да и жена опять-таки урожденная княжна Кейкуатова!
— Извините, господин Жеребцов, — обозлился Мышецкий, — но мое положение отныне таково, что я навряд ли вернусь к своим обязанностям уренского губернатора. Желаю доброго пути — вам и особливо вашей супруге, урожденной княжне Кейкуатовой!
С тем он этого дурака и оставил. Вернулся за свой стол.
Бертенсон взял с него слово, что князь обязательно навестит его в Мариенгофе, где доктор собирался встретить золотую осень. И, откланявшись Мышецкому, напомнил:
— Вы можете судить меня вкривь и вкось, но я все-таки советую вам, как другу, посетить князя Владимира Петровича в его дыре. Иначе, боюсь, эта котлета-фри будет вашей последней котлетой в жизни, которую вам подали как камер-юнкеру его императорского величества… Итак, до встречи в Мариенгофе!
Теперь осталось лишь разобраться с Валей Долгоруким, столь явно увильнувшим от встречи… Валя — дальняя родня по матери, десятая вода на киселе. Но еще не так давно родством на Руси дорожили, имея привычку всех называть «кузенами». Пути Мышецкого и Долгорукого были разные: оба из обедневших Рюриковичей, но Валя еще ребенком был взят в Зимний дворец, чтобы играть с малолетним наследником, и вот теперь они выросли: наследник стал царем, а Валя — лейтенант флота (и друг царя). Сергей же Яковлевич — иная статья: правовед, что-то пишет, что-то считает, от двора далек.
Небрежение Вали было непростительно, и Мышецкий распахнул двери в дипломатический зал.
— Валя! — резко позвал он друга. — Я тебя жду…
Лейтенант вышел к нему. Сели. Помолчали.
— Тебе не стыдно? — спросил Мышецкий. — Это же свинство, Валя, в детстве ты дружил не только с Ники, но и со мною тоже… Наконец, наши родители…
— Да оставь, Сережа, — смутился Валя. — У тебя нелады, я понимаю, как это надоедно, и решил просто не мешать тебе. А ты меня позвал — и спасибо! Рад тебя видеть.
Сергей Яковлевич не знал, как начать разговор о главном.
— Ты по-прежнему при его величестве? — спросил.
— Да. Ники плох. Мне трудно. Его рвут в семье — мать и Алиса. Сенат тянет туда, Витте — сюда… А я устал.
— Устал… за царя? — улыбнулся Мышецкий.
— Знаешь, Сережа, — огляделся Долгорукий вокруг, — это ведь большое несчастье, что я связан этою дружбой…
Мышецкий выслушал Валины обиды и заговорил о своем:
— Ты должен помочь мне. Я напишу его величеству подробное изъяснение своих поступков, а ты, Валя, передай…
— Нет, — тихо ответил Долгорукий. — Я этого не сделаю. Царя нельзя тревожить. У него нет свободной минуты.
— Но у него есть же время на то, чтобы быть царем!
— Сережа! — вспыхнул Долгорукий. — Не надо следовать дурным примерам. Ты говоришь «царь», как о простом чиновнике. А ведь цари все-таки — это… цари!
Сергей Яковлевич долго крутил в пальцах вилку.
— Послушай, Валя (и ковырнул недоеденную котлетку), вот Бертенсон советует мне идти в Гродненский тупик. Но я нахожу приличнее обращение дворянина непосредственно к монарху!
— А может, Бертенсон и прав? — ответил Валя. — Если турки, вроде нашего Азис-бея, ходят на поклон к евнуху своего султана, то — улыбнулся Валя, — навести и ты… князя Владимира Мещерского. Не первый ты будешь и не последний!
— Ты спешишь? — спросил его Мышецкий, сосредоточенный.
— Не очень, — ответил Валя, торопясь.
— Ну, ладно. Ступай. Дитятко…
Бертенсон, оказывается, глядел как в воду. Вскоре князя оповестили об исключении его из придворных списков. Доступ к царю отныне для Сергея Яковлевича был закрыт. «А жаль… Последняя возможность исправить карьеру и вернуться в Уренск! Что делать?.. Бежать бы…»
— Маэстро, — позвал Мышецкий лакея, — распорядитесь о скорой продаже мебели, кареты и прочего.
— Рази?
— Вот вам и «рази»! Я продаю дом — мне нужны деньги, чтобы уехать подальше от великороссийского свинства… Я изнемог!
— Рази?..

3

Был уже такой случай. Однажды. Еще там. Далеко.
Когда нужно было спасать голодную губернию!
И он ударил челом Конкордии Ивановне. И — ничего: не сломался, выжил, выиграл. А теперь? Не о мужиках — о самом себе надо подумать… «Ну дом-то я продам. Дом хороший, таких теперь не строят, его купят наверняка… А — дальше?»
Дальше?.. Так вот он, Гродненский тупик.
— Тпррру-у…
Вылезай, князь, приехали!

Да, в этом доме немало перебывало народу. Не было, пожалуй, министра в России, которого бы миновала чаша сия, наполненная скверной. Хаживал сюда и Зубатов, духовный отец Витьки Штромберга! Издатель газеты «Гражданин», князь Владимир Петрович Мещерский, чинов себе не искал — только влияния. И знал, чем можно угодить царям: ярым консерватизмом! Что и делал. Делал непрестанно и неуклонно.
Шумели над Россией грозы, облетали листья и жевали козы с досок заборов обветшалые указы. Много было перемен, колебались весы России и так и эдак. Только князь Мещерский оставался неизменным. Если бы не история с тем красивым трубачом, которого высекли, далеко бы пошел князь Мещерский! И тираж его подленького «Гражданина» куда бы как выше был! Однако не вышло. Погорячился он тогда, да и трубач болтуном оказался…
Поднимаясь по лестнице, Сергей Яковлевич нос к носу столкнулся с господином, который старательно желал быть неузнанным. Однако (шалишь!) Сергей Яковлевич узнал: это был Александр Булыгин, давний коллега Зубатова и помощник московского генерал-губернатора. А на дверях квартиры издателя висела заманчивая табличка: «Добро пожаловать». Сергей Яковлевич дернул за сонетку звонка, и дверь открылась сразу, будто князя давно ждали. Из глубины темной квартиры послышался голос, перебиваемый хрипотцой:
— Кто бы ни был — прими! Слышишь, милочка?
Молодой человек, открывший Мышецкому двери, был удивительно ловок. Он так мгновенно разоблачил князя от верхней одежды, словно всю жизнь только и промышлял уличным разбоем. И, потирая руки, пропустил Мышецкого внутрь мрачной квартиры:
— Пожалуйста… Вы нас случайно не узнаете?
— Извините, не могу припомнить…
— Манусевич, или Мануйлов! А я вас, князь, хорошо помню.
— Откуда? — удивился Сергей Яковлевич.
— Извините и вы! Мы своих профессиональных тайн не выдаем.
Из простенка между книжных шкафов выступила на свет божий обрюзглая, но грозная и маститая фигура издателя «Гражданина».
— Правовед? — сказал Мещерский, щелкнув пальцем по груди гостя, где блистал значок. — Прошу, князь!
Мышецкий покорно следовал за хозяином, который нес на своих плечах серый старушечий пледик. Шли мимо комнат, где лежали громадные альбомы с портретами казаков лейб-гвардии, мимо корректорской, где валялись свежие гранки, мимо статуи Аполлона и многочисленных мужских экорше, развешанных по стенам…
— Садитесь, — пригласил хозяин. — И снимите, пожалуйста, пенсне… Терпеть не могу этих новомодных выдумок!
Сергей Яковлевич машинально, повинуясь окрику, стянул с переносицы пенсне, и Владимир Петрович спросил его:
— Вы меня видите?
— Вполне.
— А тогда, пардон, зачем же вам эти стекла?..
Во всем облике князя Мещерского было что-то удивительно плоское. Как у старого высохшего цветка, что со времен Екатерины II лежит среди страниц древнего тома, передаваемого в роду по наследству с завещанием — цветка не изымать!
— Мне, как внуку Карамзина… — начал Мещерский, и Сергей Яковлевич, невольно улыбнувшись, сразу же вспомнил ходкую эпиграмму, написанную покойным поэтом Минаевым:

«Я внук Карамзина!» —
Изрек в исходе года
Мещерский. — «Вот-те на!
При чем же здесь порода?
И в наши времена —
В семье не без урода…»

Хозяин дома пристально посмотрел на своего гостя. И вдруг сказал — проникновенно:
— А безнравственный, доложу я вам, был человек!
— О ком вы? — растерялся Мышецкий.
— Да о Минаеве… спился! Вы о нем ведь подумали?
Сергей Яковлевич не знал, куда деться: «Провидец, да и только!» С трудом овладев собою, показал на книжную мудрость:
— Вы заговорили о писателях? Вот, я вижу, стоят и ваши романы: «Один из наших Бисмарков», «Женщины петербургского большого света», «Граф Обезьянников»… Скажите, каково ваше авторское к ним отношение?
— Трагическое, — охотно ответил Мещерский. — Вы недаром вспомнили о Минаеве, а я недаром назвал его имя. Дело в том, что этот безнравственный пересмешник, как и негодяй Чернышевский, останется жить в памяти русского народа, а я — погибну! Сие печально, по так! И я объясню вам причину: я, внук Карамзина, есть консерватор по убеждениям. А глупое человечество так подло устроено, что лезет вперед и вперед, совсем забывая, что раньше было вовсе не так плохо, как принято ныне думать. Им, балбесам, хочется конституции, а мне желательно видеть «дней николаевских прекрасное начало»!
— Дней… александровских, — поправил его Сергей Яковлевич.
— Нет, — закрепил Мещерский, — я сказал точно: николаевских!
Мышецкий задумался:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13