– Гы-ы-ы!!! – рев папаши Пуго перекрыл все звуки. Это был звездный час обходчика-передовика. – Гыы-ы-ы!!!
На такой восторженный рев нельзя было не откликнуться. Но туристы не откликнулись и на него.
У Бегемота Коко уже онемели все четыре руки, но он продолжал наколачивать по железу. Он совершенно оглох от грохота и не слышал диких воплей Бубы.
А тот орал как никогда в жизни:
– Хва-а-атит!!! Га-ад!! Остановись, своло-очь!!!
Кончилось тем, что Буба свалился с трибуны прямо на папашу Пуго. Но тот не расстроился и не обиделся. Он привлек Чокнутого к себе, обхватил огромными горилльими ручищами и принялся лобызать – со всей братской и товарищеской страстью, с искренним и неукротимым желанием поведать о своих пылких чувствах...
А Хитрый Пак сидел в засаде и выжидал. Он выбрал самое удобное место – за мусорным бачком, который стоял в ряду таких же собратьев значительно левее трибуны, но зато напротив люка. Лучшей точки было и не найти.
Паку надоело бояться. И он решил, что прикончит любого, кто высунется из люка. Пусть только попробуют! Он им всем даст жару! Ну, а если и его пришлепнут, значит, так тому и быть, судьбы не минуешь.
С минуты на минуту должен был подоспеть Гурыня-предатель. Его хлебом не корми, баландой не накачивай, дай в заварухе какой поучаствовать. Но что странно, каких бы приключений ни искал Гурыня на свою собственную задницу, куда бы он ни совался, всегда из воды сухим выходил! Другое дело – это дурачье, что выдуривается на площади. Пак поглядывал на народец с презрением. Быдло! Простофили! На коленях о прощении молят! Сейчас, прямо, дадут им прощения! Как бы не так!
– Ну че, падла? – прошипело из-за плеча.
Пак даже вздрогнул, не ожидал он, что Гурыня подкрадется столь незаметно.
– Че они, суки, выкобениваются, а?!
– Заткнись! – оборвал Гурыню Пак. – Гляди!
Папаша Пуго все-таки сломался, не выдержал огромного напряжения и рухнул в собственную лужу. Уснул мертвецким пьяным сном.
Но от Бубы Чокнутого не так-то просто было отделаться. Он приказал принести веревки, и папашу, бесчувственного и счастливого во сне, подняли. Веревки обвязали вокруг кистей, концы забросили на трибуну, подтянули тело, закрепили концы. Теперь знатный обходчик висел на веревках, едва касаясь почвы ногами и мерно покачивая из стороны в сторону своей головой с реденькой рыжей шерсткой. В обрамлении пышного венка эта голова – пускай не мыслителя и философа, не поэта и художника, а простого труженика – выглядела внушительно, даже как-то аристократически.
А Буба не мог остановиться. Проповедь захватила его, понесла. И казалось, что вовсе не Буба Чокнутый вещает с трибуны простому люду, а некий грозный и всевидящий небесный страж, спустившийся на землю и поучающий заблудших.
– Не будет прощения! Ибо грехи столь велики и неискупимы, что прежде гора взлетит к небу и оживут статуи, чем снизойдет на вас благодать!!! Ниц! Падайте ниц! Уткните свои поганые рожи в землю, в навоз, задохнитесь в нем, захлебнитесь! И пусть это покажется вам раем по сравнению с теми муками, которые ожидают вас впереди...
– И все-таки, по-моему, он чего-то не то говорит, – выражала свои сомнения Трезвяку Мочалкина.
Трезвяк думал, что смываться поздно. Что это конец! Что вот-вот из люка вылезут туристы с железяками в руках и всех тут перещелкают, никто и ахнуть не успеет. Доходяга стоял ни жив, ни мертв.
– ...приидите же! Приидите и примите покаяния наши! Или обратите нас во прах! Истребите аки саранчу и скорпионов! Огнем очистите нас, ибо сами мы неспособны! И пусть суд будет неумолим и праведен!
– Нет, Доходяга, – Мочалкика наконец утвердилась в своем решении, – Буба у нас – точно, чокнутый! Пора его переизбирать, как ты считаешь?
Но Доходяга Трезвяк ничего не ответил, он сидел за трибуной и тихо трясся.
– Все вы чокнутые! – заключила Мочалкина.
Бегемот Коко вернулся к трибуне и стоял, смиренно сложив руки на животе. Ключ он потерял где-то по дороге. Но не велика была потеря, чтоб сожалеть о ней. Как зачарованный Коко слушал Бубу.
Но того хватило ненадолго. Буба быстро скис и умолк, захлебнулся в собственном красноречии, выдохся. Все смотрели не на башню, и не на люк, из которого должны были появиться туристы, а на умолкшего оратора.
– Спекся, болван! – процедил за своим баком Хитрый Пак.
– Шлепнуть его, и дело с концом, падла! – заявил Гурыня.
Пак не стал ему отвечать, зачем попусту нервы портить, и так уже до предела натянуты. Он неотрывно следил за люком. Даже глаза болели.
– Покаемся, братья! – истошно выкрикнул напоследок Буба. И завершил на совершенно истерической ноте, обращаясь почему-то не к башне, а к небесам, воздев руки к ним и задрав голову: – Приидите же, судии праведные! И покарайте нас!!!
После этого Буба, уже будучи в бессознательном состоянии, снова сверзился с трибуны. И снова в ту же лужу. Но теперь папаша Пуго ничем не мог ему помочь.
– Нехорошо! – сказал Хреноредьев. – Нескромно!
Вдвоем с Длинным Джилом они отволокли Бубу за ноги прямо к мусорным бачкам – пускай полежит, авось, прочухается. Но Пака с Гурыней они не заметили. Вернулись назад. Стали решать, что же делать.
– Разбегаться надо, – предложил Доходяга Трезвяк из-за трибуны.
– Я те разбегусь! – ответил ему Бегемот Коко. – Шкурник! Единоличник паршивый! Морда твоя кулацкая!
Трезвяк замолк. И надолго.
– Надо созвать женсовет, – предложила Мочалкина, – и поставить вопрос ребром!
Длинный Джил промычал ей нечто невнятное, постучал себя кулачищем по макушке и посмотрел в глазапристально, навевая тоску смертную. Мочалкина громко, с захлебом и причитаниями зарыдала.
– Я, едрена корень, так понимаю, – важно начал Хреноредьев. Но завершить не смог по той причине, что он ровным счетом ничего не понимал.
Толпа гудела. Все ждали чего-то. Но ничего не было. И это вызывало большое недовольство и грозило перерасти в серьезные волнения, а может, и бунт – посельчане были народцем разношерстным, не всякий мог понять, что бунтовать нехорошо, у многих на это просто мозгов не хватало. Назревал большущий скандал, который мог кончиться плачевным образом и для верховода Бубы Чокнутого, и для всех поселковых избранников.
– Гы-ы, гы-ы! – временами спросонья подавал голос папаша Пуго.
– К ответу! Зажрались!
– Даешь всеобщее покаяние, едрена-матрена!
– Кончай бодягу!
– Всех их пора!!!
Толпа уже бесновалась. И в любую минуту могло произойти непоправимое.
Но весь гам и шум перекрыл леденящий души вопль. Даже не вопль, а взвизг какой-то:
– Шухер, ребя! Атас!!!
Все будто по команде повернули головы к башне.
В жуткой, неестественной тишине над площадью проплыл скрип – долгий, протяжный. Люк медленно открывался.
– Я все знаю, Биг, – повторил Отшельник, – ты правильно сделал, что заглянул ко мне.
Большой выпуклый глаз, матово отсвечивая синевой, смотрел на Чудовище. И столько было в этом умном, мудром, всепонимающем взгляде доброты, что Чудовище поневоле размякло и снова превратилось в того маленького и любознательного Бига, подростка, юношу, который часами выслушивал рассказы Отшельника. Когда это было! Но ведь было же!
Отшельник сильно сдал. Его тельце стало совсем немощным, хилым. Каждая кость выпирала наружу сквозь полупрозрачную сероватую кожу. Плечи совсем заострились, были сведены к самой шее. Но Чудовище не видело его тела, оно смотрело в этот бездонный глаз, тонуло в нем, растворялось. На минуту вспомнился Волосатый Грюня, безжалостно убитый туристами, и та мольба, то отчаяние и нечеловеческая тоска, что застыла в его стекленеющем глазе. Может, и он, доведись ему выжить после охоты, стал бы вот таким же Отшельником... Может, и стал бы. А скорее всего, нет. Разве предугадаешь будущее. Грюни нет, и уже никогда не будет. А в мире все остается по-прежнему, так, будто и не было никаких грюнь, близнецов-Сидоровых, Бандыру и других, лежащих сейчас в подвале.
Подбородка у Отшельника почти не было, нижняя часть лица как-то незаметно переходила в шею, и только малюсенький ротик-клювик обозначал этот переход. Отшельник и говорил-то, почти не разжимая губ. И тем не менее голос звучал громко. Болезненно, старчески, но громко.
– Ты вот что, Биг, – произнес Отшельник, – сходи-ка вон туда, видишь? – он чуть повел пальцем вправо. – Я открою... А ты принеси мне, сюда...
В правом углу зала-берлоги сдвинулся с места замшелый и огромный валун, открылся вход куда-то, в темноте Чудовище и не разобрало, куда именно.
– Иди, иди, не бойся!
Чудовище прошло несколько метров, оглянулось.
– Возьмешь там пару бутылок или нет, лучше большую банку. И тащи ко мне! – сказал Отшельник. – Потом поговорим.
За валуном была еще одна пещера, поменьше, вся забитая всевозможной посудой. Там были бутылки, бутыли, бутылочки, банки, склянки, кастрюли, котлы... Наверное, раньше здесь располагалось хранилище, а может, и еще что. С самого края стояло громоздкое и непонятное сооружение, перевитое трубами, шлангами. Из сооружения выходил маленький изогнутый краник. Под краником стояла большая двухведровая банка зеленого стекла. Капелька за капелькой падали в банку – почти беззвучно, но с какой-то дьявольской размеренностью, будто отсчитывали уходящие секунды.
Чудовище хотело нагнуться за банкой. Но заметило поодаль другую, точно такую же, только наполненную до верху и закрытую пластиковой крышечкой.
– Ну что ты там застрял?!
Голос Отшельника прозвучал недовольно. И Чудовище не стало размышлять над множеством вопросов, которые возникли у него в этой пещерке, а подхватило полную банку. Вернулось к нише.
– Вот, держи!
– Спасибо, Биг. А меня что-то и ноги носить перестали. Видал, какая голова? То-то, все растет и растет, скоро ей в берлоге будет тесновато, ха-ха! – в голосе не было ни капельки веселости.
Только теперь Чудовище поняло до конца, осознало наконец, что Отшельник болен. И что он страшно болен, что он неизлечим. Оно поставило банку у ног сидящего и отошло.
Отшельник попробовал нагнуться, но у него это не получилось. Тогда он привычным движением, почти машинально протянул руку, вытащил из углубления в стене металлическую трубку и резко ткнул ее концом в крышечку. Та не поддалась.
– Помоги, Биг!
Чудовище взяло трубку в щупальце, продавило крышку. Отшельник тут же ухватился за другой конец, присосался.
Он пил долго. Чудовищу показалось, что сейчас он лопнет, разве можно влить в такое маленькое и худенькое тельце столько жидкости! Да он сошел с ума, наверное!
Отшельник оторвался от трубки, когда в банке оставалось меньше трети. Он тяжело дышал. Не мог говорить. Но когда дыхание наладилось, сказал:
– Такие дела, Биг. Не удивляйся, я теперь без этого пойла не могу. Придется, видно, перебираться туда, к агрегату, а то помру, Биг!
Чудовище смотрело и думало: «Нет, Отшельник, ты помрешь в любом случае. Эко вон тебя разобрало! А ведь такой был здоровый, такой сильный! Сколько планов было на будущее, казалось, что жить тебе предстоит вечно, что ты сумеешь найти спасение для этого проклятого мира! А почему бы и нет, вон ведь головища какая! Там мозгов больше, чем у всех остальных обитателей Подкуполья, точно больше! Что же ты делаешь, Отшельник! Зачем?!»
Чудовище пыталось заставить себя не думать об этом, оно знало, что Отшельник читает мысли – и не только у тех, кто рядышком стоит, – но ничего с собой поделать не могло.
– Ладно, Бит, не расстраивайся, – сказал Отшельник, – я и сам все знаю. Только ты меня хоронить-то не спеши. Всякое бывает ведь, может, и обойдется. Он снова присосался. Но выпил совсем немного. Свечение вокруг его огромной и полупрозрачной головы стало сильнее. Да и сам Отшельник как-то приободрился, голос зазвучал почти по-прежнему – ровно, спокойно, без старческого дребезжания. В глазу появилось сияние, не блеск, а именно сияние, неземное, нечеловеческое. Длинные волосы, спадающие от висков и с затылка до деревянного помостика, на котором сидел Отшельник, зашевелились, зазмеились словно живые. Дырочки ноздрей округлились – было видно, как он задышал вдруг глубоко и ровно, без натуги и хрипов. Лишь тельце оставалось таким же серо-желтым, изможденным.
– Все будет нормально, Биг. Давай-ка о тебе поговорим. Ведь дела твои неважные, верно?
– Верно, Отшельник, – подтвердило Чудовище. – Дела мои хуже некуда. Похоже, крышка мне. Но сам знаешь, я за жизнь не цепляюсь. Жаль только, если задуманного не довершу, вот чего жаль!
Отшельник впервые за все время моргнул – серая кожистая перепонка на миг опустилась на огромный глаз, но тут же убралась опять наверх.
– Не время стекляшки давить, Биг, не время! Ну чего в голову вступило? Так и будешь воевать с пыльными зеркалами?! Ну воюй, воюй, это дело нехитрое, любой справится.
– Да ладно тебе, чего прицепился! – Чудовище немного обиделось.
– Я не навязываю. Но ты подумай, Биг. Я тебе вообще-то не собираюсь советов давать, где я их тебе возьму! Но кой о чем потолковать надо. Ты ведь на туристов-то зол? Говори?!
– Еще бы, Отшельник! Они всю малышню почти из поселка перебили на пустыре. Я сам еле ушел! Еще бы, не зол! Да попадись они мне...
В голове у Отшельника что-то забулькало, завихрилось, закрутилось – все было видно сквозь полупрозрачный череп, сквозь кожу. И невозможно было угадать, что происходит внутри этого гигантского мыслящего котла.
– В том-то и дело, Биг! Попадись они мне... Ты заранее в них врагов видишь! А какие они враги? Они и не враги вовсе! Они просто не такие, Биг, понял?!
– И все равно, теперь коли попадется мне на пути кто из них, живьем не уйдет. Это я тебе могу заранее пообещать, Отшельник. Сам подохну, но и им жить не дам! Нет, специально искать не стану. Но пусть только попадутся!
– Совсем глупый ты мальчишка! Каким был, Биг, таким и остался. – Он вдруг тяжело вздохнул, снова моргнул. И перестал шевелить губами. Теперь его слова сами проникали в мозг Чудовища: – Ах, если бы все было так просто, Биг. Если бы это были звери или люди со звериной моралью, нелюди, Биг, разве стал бы я тебя отговаривать? Нет, никогда! Но они совсем не такие. Они там, у себя за барьером добряки, каких и не сыщешь, у нас нет таких, не осталось, Биг!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13