– задал вполне естественный вопрос священник.
– Насколько мне известно, только присутствующие – по крайней мере некоторые из присутствующих – знали, что в это время меня тут не будет, знали, где находится ключ от тайника и что в нем лежит.
– А как они вошли в квартиру?
– Не знаю. Мне совершенно ясно, что было три ключа. По одному у каждой из сестер, и эти ключи, по-видимому, сестры унесли с собой в сумочках, и еще один, который они всегда оставляли у привратницы «на всякий случай» – тот, что теперь у меня. А дверь, дон Хасинто, не была взломана.
– Позвольте мне, сеньор начальник, задать еще один вопрос?
– Разумеется.
– Откуда вы знаете, что кто-то здесь побывал и трогал что-то в тайнике?
– Потому что я работаю в полиции, падре… И моя обязанность – видеть то, чего не видят другие. А подробностей, простите, я рассказать не могу.
– Ваше право. А знаете вы, что украли из тайника?
– Нет. Говоря откровенно – нет. И не знаю даже – украли ли. Но вы не станете отрицать, что при данных обстоятельствах чрезвычайно важно знать, что понадобилось кому-то в тайнике.
– Разумеется.
– Кто-нибудь из вас представляет, у кого мог быть четвертый ключ от квартиры? – спросил Плинио неожиданно.
– А он и не нужен, – сказал Новильо с самодовольным видом человека, знающего ремесло. – Вам известно, что подделать ключ легче легкого.
– Только этого не хватало!
– Значит, поэтому вы спросили, не видела ли я вчера, чтобы кто-нибудь сюда поднимался? – сказала привратница.
– Да.
– И меня спрашивали, – вскочила Гертрудис, хотя теперь к ней никто не обращался. – Я прихожу, когда меня вызывают по телефону или когда назначают прийти.
Никто на нее не обратил внимания – каждый был занят своим. Плинио словно бы решился на что-то.
– Ладно, сеньоры, не будем терять времени. Тот, кто был тут вчера, оставил отпечатки пальцев на разных предметах, и их изучат в Управлении. Мы тут пили кофе не только потому, что Гертрудис так любезна, но еще и затем, чтобы каждый оставил отпечатки пальцев – каждый на своей чашке, блюдце, ложечке. Если мы сами не разберемся – а я бы этого очень хотел, – то через несколько часов в Управлении безопасности этот вопрос решат самым точным образом.
При этих словах никто не удержался и каждый с подозрением взглянул на свою чашку, так, словно эти отпечатки видны были простому глазу.
– Дон Лотарио, будьте добры, положите чашку, блюдце и ложку каждого в отдельный конверт – вот они приготовлены.
Дон Лотарио проворно поднялся, достал из буфетного ящика большие конверты и, сверяясь с именем на конверте, стал очень осторожно, пользуясь салфеткой, складывать приборы в соответствующие конверты.
– Подождем, пока дон Лотарио закончит. И если к тому времени ничего нового не выяснится, будем считать наше собрание закрытым.
Ветеринар тем временем заклеивал конверты и аккуратно складывал их на буфет.
Пока он этим занимался, все хранили молчание. Некоторые курили. Другие не отрывали взгляда от дона Лотарио. Привратница вздыхала. Гертрудис жестикулировала, вроде как разговаривая сама с собой, а швея застыла точно статуя.
Скоро все чашки, кроме тех, из которых пили дон Лотарио и Плинио, были сложены в конверты. Все по-прежнему молчали. Дон Лотарио сел на место – рядом с Плинио. Тот теребил мочку уха. Священник, побарабанив пальцами по столу, далекий от всего, что происходило рядом и, должно быть, казалось ему детскими играми, сказал:
– Ладно, сеньор Мануэль, если других указаний не будет, я пойду. Я, как всегда, в вашем распоряжении. О результатах исследования вы мне потом расскажете. Ужасно интересно!
– С большим удовольствием и прошу прощения, что вынужден был так поступить: я выполняю свой долг.
– Разумеется, я вас понимаю.
И он вышел, очень серьезный, высоко неся голову.
– Итак, можете идти, если хотите, – сказал Плинио, поднимаясь.
Все задвигали стульями и один за другим, кроме Гертрудис, почти не разговаривая, с мрачным видом вышли из столовой, а потом и из квартиры.
Плинио с доном Лотарио вошли в кабинет и уселись друг против друга, у столика рядом с кушеткой, в кресла, где, если верить рассказам, коротали свои сиесты рыжие сестры. Оба молчали, несколько озадаченные.
– Принести пивка? – спросила Гертрудис, заглядывая в дверь.
– А разве осталось? – удивился Плинио.
– Осталось, потому что дон Лотарио велел купить еще.
– Дева Мария! Ну так неси.
– И ветчину, конечно? Хоть мне и не поручал никто, ни бог, ни черт, я купила окорок. Должны ведь сеньориты как-то заплатить вам за всю эту мороку по их милости.
– Ты хорошо поступила, Гертрудис.
Она принесла поднос и, пока мужчины разливали пиво, стояла в стороне и хитро на них поглядывала.
– О чем ты там думаешь? – спросил начальник, посмотрев на нее.
– Я вот стою, Мануэль, ломаю голову, понять не могу, что ты нам говорил сегодня о чашках и этих напечатках или отпечатках, как их там, не знаю.
– А то, что кто-то сюда приходил и шарил в тайнике, ты поняла?
– Это конечно. Это ясно как божий день.
– Ты, конечно, знаешь, где этот тайник.
– А как же! Миллион раз я поднимала эту картину, когда прибиралась в комнате.
– Ну и, как ты думаешь, кто приходил сюда тайком?
– Честное-благородное, не знаю. Из тех, кто сегодня был, никто не мог. Тут уж грабители или тайна какая. Все одно к одному – и в тайник лазали, и сеньориты пропали… А те, кто сегодня приходил, не грабители, да и тайны в них нет никакой.
– А ты знаешь, где сеньориты держали ключ от тайника?
– Не знаю, сеньор. Наверное, в ящике, в комоде, где и остальные… Ну да это я так только думаю.
– Послушай-ка, – прервал ее Плинио, почесывая висок, и по его лицу скользнуло сомнение. – Ты вчера убирала комнату дона Норберто?
– Нет… Нет, сеньор. В кабинет я вхожу только по субботам. А почему вы спрашиваете?
– Нипочему.
– Может, вы думаете, что я…
– Ладно, ступай…
– Так вы объясните мне про эти самые напечатки?
– Объясню. Это те отпечатки, которые оставляют наши пальцы, когда мы к чему-нибудь прикасаемся.
– Запачканные пальцы, хотите вы сказать.
– И даже чистые. У каждого человека на кончиках пальцев – свой особый рисунок.
– Господи, благослови! А как же разглядеть, он ведь такой маленький?
– Для этого в полиции есть специальные приспособления.
– Ну до чего хитры! И губы тоже такие отпечатки оставляют?
– Нет. А почему ты спрашиваешь?
– Это мое дело.
– Успокойся. Если тебя кто и поцеловал, не нашли еще способа узнавать такое.
– Спаси меня бог, сеньор Плинио! Я интересуюсь из-за своего Бонифасио. Вдруг мне придет в голову узнать, не милуется ли он на стороне с какой кошечкой.
Они все еще смеялись, когда зазвонил телефон. Плинио пошел к телефону и, коротко ответив что-то, вернулся в комнату. Не садясь, он залпом допил стакан и набил папиросу.
– Кто это?
– Сейчас скажу. Гертрудис, – крикнул он в коридор, – мы уходим.
– Ладно. А я тут приберу стаканы. Завтра приходить?
– Если ты будешь нужна, я позвоню. Пошли, дон Лотарио.
– Пошли, маэстро.
В парадном дон Лотарио нетерпеливо спросил:
– Что случилось, Мануэль?
– Хосе Мария Пелаес, кузен, ждет нас в «Мадридском казино».
– Что за черт! Что это значит?
– Не знаю. Думаю, что-нибудь связанное с утренним собранием.
Когда они шли вниз по улице Баркильо, направляясь к улице Алькала, на пути им попалась портновская мастерская Симанкаса, в прежние времена поставщика томельосских франтов, и дон Лотарио сказал:
– Мануэль, а ты вроде собирался заказать костюм?
– В самом деле.
– Ну так вот мастерская сына Симанкаса.
– Завтра непременно, а то мои женщины рассердятся. Послушайте, а что – старик еще жив?
– Отец? Я уверен, что жив. И уверен, что скроит для старых Дружков.
– Ему, верно, лет девяносто, не меньше.
– Ну и что? Живет себе, радуется, пока руки ножницы держат… Хорошая профессия, никогда конца ей не будет, не то что моя.
Они пошли вниз по улице Алькала. Был золотистый, погожий мадридский день.
– А знаете, чего мне хочется? Сесть на террасе какого-нибудь кафе и поглядеть на людей, – сказал Плинио, когда они проходили мимо кафе «Доллар».
– И мне. Особенно в такой день, как сегодня. Вот покончим с этим делом, выйдем с утра пораньше да пройдемся по всем кафе – посидим на террасе, поглядим на женщин, словом, разгуляемся.
– Для меня это дело десятое. Мне главное – голове дать отдых и посмотреть на людей просто так, ничего при этом не разглядывая.
В дверях казино они спросили у однорукого швейцара, здесь ли дон Хосе Мария Пелаес. Тот велел посыльному проводить их в зал, выдержанный в стиле двадцатых годов. В глубине зала, совершенно один, на широченной, обитой кожей софе сидел двоюродный братец. С таким видом, будто свалился откуда-то сверху. Унылое лицо, белые руки сложены на коленях. Односложно предложил вошедшим сесть и спросил, чего они хотят выпить.
– Спасибо. Мы уже пили кофе, – отозвался Плинио с усмешкой, пока дон Лотарио усаживался в кресло, стоявшее к нему ближе других.
И все равно все трое оказались довольно далеко друг от друга – до того огромный был зал. Довольно далеко друг от друга и от времени, в котором жили. Словно забрели невзначай в мечту о belle ?poque. И даже сами стали похожи на экспонаты пустого, без посетителей, музея восковых фигур.
«Вот казино так казино, черт бы его задрал! – подумал Плинио. – Не то что в нашем городке».
Дон Лотарио, выставив вперед подбородок, нетерпеливо перебирал ногами. Плинио по-барски развалился в кресле и, не снимая шляпы и не выказывая нетерпения, пожалуй, даже с мечтательным видом, ждал. Двоюродный же братец Хосе Мария следил за вошедшими, возможно даже с интересом, однако с места не двинулся.
– Это я был в квартире сестер, – сказал он вдруг, еле шевеля гипсовыми губами, сказал как будто издалека, словно думал вслух.
И уставился на свои руки – не то от стыда, не то от робости. Дон Лотарио с сомнением взглянул на Плинио, и непонятно было, в чем он сомневается – в услышанном или же в том, кто это сказал.
Начальник снял шляпу, положил на колени, пригладил рукой волосы и очень вежливо сказал:
– Пожалуйста, продолжайте.
– Они, – заговорил Пелаес, повернув голову к балкону, как будто исповедь его предназначалась вовсе не полицейским, а входившему в окно свету, – они очень предусмотрительны и дали мне этот ключ много лет назад.
Очень медленно он достал из кармана пиджака длинный ключ – точно такой же, какой был у Плинио.
– Возьмите, если хотите.
Плинио поколебался, но все-таки взял ключ.
– Я знаю все, что есть у них в доме. Они всегда мне доверяли, я всегда был им предан… Минуту, прошу прощения, одну минуту…
С неожиданной энергией он вскочил и быстро пошел к выходу.
Плинио и дон Лотарио, немного встревоженные, следили за ним взглядом. Когда тот был уже в дверях, Плинио бросился за ним. Двоюродный братец прибавил шагу. Плинио свернул за ним в коридор и оказался перед дверью. Мужской туалет. Плинио вздохнул с некоторым облегчением. Но все-таки вошел. Пройдя мимо умывальников, Хосе Мария скрылся в кабине и заперся. Плинио решил остаться и послушать. Не станет же он… Нет, слава богу, послышались звуки, вполне соответствующие месту. Плинио подождал еще немного и, услышав шум спускаемой воды, поспешил обратно – в кресло.
Очень скоро вошел и Хосе Мария – как обычно, медленным, неуверенным шагом. Сел на ту же софу и продолжал прежним бесцветным голосом, словно он и не уходил и никакой вспышки энергии не было в помине.
– Они никогда мне ничего не давали. И вечно говорили: вот нас не будет – все тебе достанется, а до тех пор – нет… А мне, истинная правда, ничего и не надо было. Ничего, кроме одной вещи.
– Какой?
– Я понимаю: это смешно, – добавил он, опустив белесые веки, – но уж каждый таков, каким его создал бог… У них тоже странностей хватает. И милых странностей, и не очень милых.
Он опять замолчал и снова обернулся к балкону, как будто ждал, что кто-то оттуда за него продолжит.
– Что вы имеете в виду? – настаивал Плинио.
– Они все хранят, все берегут. Я им всегда говорю: «Вы барахольщицы». А они смеются. Все хранят. Даже письма деда и бабки, когда те были еще только помолвлены… И у них есть четыре письма с марками восемьсот шестьдесят пятого года. Эта марка У нас, филателистов, называется: «Двенадцать реалов, красно-синяя, с перевернутой рамкой». И вот я всю жизнь их прошу. Не письма, конечно, а марки. Зачем они вам, вы же не собираете марок? И я готов заплатить за них. Они нужны мне для коллекции… А они не давали. И все смеялись: «Настанет время, все твое будет».
– Так вот оно что! – выдохнул Плинио.
– Теперь они у меня в альбоме. Я не мог устоять против искушения. Я понимаю, что низко – воспользоваться отсутствием бедных сестриц и завладеть наконец марками, но это было сильнее меня… Я верну их завтра или послезавтра.
– Можете оставить их себе, – сказал Плинио, поднимаясь и не скрывая разочарования. – Это вы звонили вчера в гостиницу, спрашивали меня?
– Я.
– И вы, конечно, знали, где хранится ключ от тайника?
– У меня свой ключ от тайника. – И он показал ключ.
Все трое молча спустились по мраморной лестнице.
– Чтоб тебя! – прорвало Плинио, когда Хосе Мария отъехал на такси. – Ну и заварил он кашу со своими дерьмовыми марками!
– Не говори…
– До чего же мне хотелось вклеить ему по физиономии, когда выяснилось, из-за чего вся петрушка! Черт бы его задрал… И опять мы с пустыми руками. Как прежде. Опять все с нуля. Знаете что, если дом доньи Ремедиос дель Барон тоже ничего не даст, а я этого очень опасаюсь, то завтра же, дорогой мой, садимся в автобус – и прямым ходом в Томельосо.
– Завтра тебе нужно заказать костюм.
– А-а!
– Ну вот, Мануэль, вечно ты спешишь. Если у тебя не получается так быстро, как тебе хочется, ты сразу – в ярость.
– При чем туг ярость? Просто нам ничего не остается. Разве не видите, что за семейка. Может, этим святошам в голову ударило отправиться в Индию лечить прокаженных, а мы тут будем пилить по городу из конца в конец до второго пришествия… Да еще этот братец заморочил нам мозги своими вонючими марками!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27