Всеслав замер; до сих пор он тут не встречал ничего страшного: звери летом никогда не подходили близко, набегов из-за Волги не было. Однако сейчас кто-то явственно бродил перед окнами.Соловей задул свечу, замер, вслушиваясь в темноту. Затем он ощупью снял со стены лук, вставил стрелу и вышел на крыльцо. Изготовившись к стрельбе, Всеслав настороженно стал оглядывать ближайшие деревья и вздрогнул, увидев появившегося из-за угла избы невысокого человека.— Не стреляй, один я, сирота бродячий, — донеслось оттуда.Волхв опустил лук; к нему по ступенькам робко поднялся мальчик с необычайно светлыми волосами и остановился.— Ты чего ночью бродишь? — спросил Всеслав, взял ночного гостя за плечо, ввел в неосвещенную избу.Засветив лучину, он повернулся к двери.— Раздевайся, есть станем!Мальчик сбросил с плеча суму, снял надетые на босу ногу лапти, подошел к столу.— Я по ночам не хожу, — будто оправдываясь, проговорил он, — зверь загрызет! Я сюда еще вечером пришел, вижу, нет никого, ждал-ждал и уснул, только сейчас очнулся.Всеслав выставлял на стол еду и осторожно оглядывал сироту, удивляясь его худобе. Держался тот, однако, спокойно, не робко, видно, не впервые входил и садился за стол в чужих избах.— Все, ешь! — сел волхв напротив гостя. — Хлеба только нету, вон начал молоть; пока сухари бери. Откуда хоть ты?Мальчик привычными словами, без боли, без горя, рассказал, что два лета назад на их весь напали ночью черные люди, убили отца, угнали с собой мать и сестер.Волхв потрясенно слушал рассказ; до удивления жизнь этого сироты повторяла детство самого Всеслава. Просто так совпадения быть не могло, и Соловей все ясней сознавал, что боги зачем-то установили путь этого мальчика, наведя его на одинокую лесную избу. В сироте ничего необыкновенного не было, сейчас он медленно ел облупленное яйцо, посыпая из щепоти солью. Лишь необычайно светлые, почти белые его волосы будто повторяли седину волхва.После ужина Всеслав уложил его спать, а сам вернулся к жернову. Уже глубокой ночью, поставив опару, он подошел со свечой в руке к полатям, остановился перед спящим на спине мальчиком.Внезапно затрещал сверчок, и волхву показалось, что на этот раз он звучит по-особому, так, как он слышал его в детстве.Изгой Соловей провел ночь беспокойно; привыкший спать в избе в одиночестве, он все время, даже сквозь сон, ощущал дыхание мальчика и все боялся, что тот бесшумно сбежит.За окнами беспрерывно шумел в лесу ветер да изредка пробегал какой-то зверь. Ранним утром, когда в избе забрезжил зеленоватый рассвет, Всеслав поднялся, тихо пошел к печке и тут обернулся, ощутив на себе взгляд проснувшегося сироты.— Лежи пока, — почему-то прошептал он ему. — Рано еще. Я в весь схожу— болезнь там… Ты не уходи, дождись меня, ладно?— Ладно, — пообещал мальчик.Волхв умылся, перед зеркалом причесал гребешком волосы, пошел за травами. Он не знал, какой мор напал на смердов в Липовой Гриве, и положил в большой туес понемногу всего — даже огнецветку для сердца и василистник против чахотки.Подходя к веси, Всеслав увидел на конце улицы нескольких мужиков. Часть из них стучала поблескивающими на солнце секирами, другие устанавливали из приготовленных бревен раму размером с обычную дверь; готовили огромное веретено для получения священного спасительного огня. Посредине рамы, воткнув заостренным концом в углубление колоды, поставили торчком тяжелое бревно, обвили его длинным ремнем и стали быстро крутить, поочередно дергая за концы ремня.Волхв положил на землю лук и туес, присоединился к смердам. Резко взвизгивало бревно, крутясь острием в обложенной сухим мохом воронке, но трава все не возгоралась. Уставший Всеслав вытирал с лица и глаз едкий пот, поглядывал на мужиков. Среди тянувших ремень с противоположной стороны стоял Опенок в распоясанной серой рубахе. Соловей попробовал вспомнить недавно сказанное ему имя Переемщика, но так и не смог, не успел, потому что из мха вырвался крошечный и легкий, как выдох, дымок и остановился над землей. Смерды завертели бревно поспешнее, затем Опенок прыгнул к колоде и воткнул в воронку узкую полоску бересты. Вокруг замерли хрипло дышавшие мужики. Но огонь стал разгораться; Переемщик, не глядя, нашаривал рядом с собой приготовленную бересту, укладывал на невидимо горевший мох. Наконец пламя тихо защелкало, и мужики окружили священный костер, долго неподвижно стояли, глядя на возможное спасение.Вокруг на земле лежали щепки и свежая стружка, ее собирали и осторожно опускали на огонь.После долго усталого молчания стали разносить огонь по веси — подожгли четыре больших костра во всех сторонах Гривы, потом накололи лучины и, возжегши ее, почти бегом понесли в свои избы.Прикрывая огонек ладонью зашагал по улице и Всеслав. Ветер гонял над дорогой густой дым, в нем появлялись и пропадали спешащие мужики.Пройдя несколько шагов по краю дороги, волхв свернул и поднялся в ближайшую избу. Осторожно перенос он через порог горящую лучину, закрыл за собой дверь, осмотрелся.Из окна через всю избу тянулся длинный узкий луч солнца, упиравшийся в пустой ушат для воды. Всеслав разжег печь, пошел в горницу, остановился— на полатях неподвижно лежали люди с белыми, мертвыми лицами. Справа, головами друг к другу, вытянулись старик и баба, штанина у мужика задралась почти до колена, и на тощей ноге виднелся темный, давно заживший шрам.Повсюду гудели мухи, часто влетавшие в солнечный свет. Волхв подошел к покойникам, закрыл им глаза, вернулся к печке — священный огонь тут уже не был нужен, — стал разбирать поленья. Он так задумался, что не сразу услышал чьи-то слова.— Огневицу-лихорадку огнем пугаешь?Вздрогнув от неожиданности, Соловей поднял голову; сверху на него глядела маленькими мокрыми глазами древняя старуха. Во ввалившемся рту ее страшно торчал одинокий желтый зуб.Старуха и волхв долго в упор смотрели друг на друга, потом она протянула к нему тонкие черные руки с длинными костлявыми пальцами. Всеслав осторожно снял ее с печи и ахнул от удивления — в бабе совсем не было веса.В горнице он остановился, не решаясь положить старуху возле трупов.— На пол опусти, — прошелестела она ему в ухо.Волхв сперва посадил ее, потом, постелив несколько бараньих шкур, перенес на них. Старуха вытянулась навзничь и закрыла глаза. Волхв сел рядом.— Я помру сейчас, подожди немного, не уходи, — заговорила старуха. Она произносила слова едва слышно, однако они тяжело и уверенно расплывались по избе.Мухи закружили над ее лицом, одна села на глаз, и старуха, отгоняя ее, шевельнула веком. Черное бездонное око, уже увидевшее ирье, уставилось на Соловья.— Меня мать с отцом Забавой назвали, а в веси люди кликали Оладьей… девкой я пышная была, белая… привыкли… видишь вот, какая я, а все Оладья, — растянула посиневшие губы умирающая. — Они вон, — шевельнула она головой, — дочь, зять, внуки — все Оладья да Оладья, а первые померли. Зять-то испугался, плакал, видно, не устал еще от жизни…Старуха надолго умолкла; Всеслав ждал, потом поднялся, подложил в печь дров. Сизый дым гуще потек к потолку.Когда он вернулся, Оладья не пошевелилась, только дрогнули веки.— Ждешь? — едва слышно спросила она.Соловей промолчал.— Богов мы обидели… за вины наши и навели они бедствие… человек ведь не знает ничего, все боги…Она опять умолкла, но вдруг громче прежнего произнесла:— Соловей, дай скорее помереть! Избавь… не продлевай жизнь, сил больше нет. Все мои уже перед Родом стоят — пусти к нему! Избавь от жизни!Перебирая по полу паучьими пальцами, она потянулась к волхву усохшей рукой.— Детство все не забывается, его жалко, помоги помереть! Мука не страшна, память сердце гложет!Медленно и тяжело Забава повернула голову и помутневшими глазами взглянула на Всеслава.— Помоги, — прошептала она.Волхв поднялся, взял на пороге свой туес, стал выкладывать на стол травы. Достав болиголов, он обернулся к старухе. Ты умоляюще смотрела на него. Передвинувшийся солнечный луч подбирался по полу к ней.Нигде в доме не оказалось воды, и Всеслав вернулся к Забаве, склонился к ее лицу.— Воды принесу! Потерпи!
Дым священного огня все еще клубился среди изб Липовой Гривы. Полыхали на концах улицы костры, но людей нигде не было видно.Мокрая ременная веревка все выскальзывала из ладоней волхва, пока он поднимал из колодца воду. Наполнив ушат, Всеслав сел на край колодца; ему очень не хотелось возвращаться к умирающей Забаве: там был жуткий предсмертный полумрак, здесь же тепло светило солнце, тихо поскрипывало висящее за спиной на журавле ведро, а перед глазами металась бабочка-капустница.Однако бездействие нужно было прерывать; волхв поднялся, взял ушат, пошел к выморочной избе.Услыхав тоскливый скрип двери, старух чуть пошевелилась. Всеслав налил воды в латку латка — глиняная сковорода с высокими краями и полой ручкой, куда при посадке в печь вставляли палку

, поставил на огонь, дождался, пока она закипит, всыпал болиголов, сдвинул к краю печи и накрыл сверху полотенцем.Затем Соловей осторожно подошел к Оладье и снова опустился перед ней на пол. При каждом вздохе в тощей груди умирающей старухи булькало, словно там что-то переливалось с места на место. Солнечный луч совсем сплющился и теперь узенькой полоской пересекал морщинистое серое лицо Забавы. Она все-таки почувствовала приближение волхва, медленно раскрыла глаза, зашевелила губами.— Давай, — выдохнула старуха.Никогда прежде Соловей не давал яду людям; сегодня, до этого мига, ему казалось, что он поступает правильно, прекращая страдания обреченной Оладьи, но теперь что-то неясное остановило его.Забава догадалась о его испуге.— Помоги умереть, память гложет, тяжело… — прошептала она.Всеслав процедил отвар, опустил в него палец — отрава была очень горячей, и он воткнул дно кружки в воду в ушате.Потом свои шаги от стола к старухе он будто считал, так медленно и напряженно он их делал. Склонившись на коленях к Забаве, он поднял ее легкую голову, поднес ко рту кружку. Единственным зубом она прижала к нижней губе ее край — и яд вытек в старуху. С каждый глотком она оживала, разглаживалось и светлело лицо, из глаз уходил туман.— Роду о тебе доброе слово замолвлю, — опрокинулась опять на шкуры Оладья. Она долго молчала, но вдруг, словно вспомнив что-то, пошевельнулась и заговорила:— Умирать легко, запомни, память только страшна, я ведь ребенком была, дитем светлым, а теперь все… ушло все… а один денечек помню… как хорошо было, хорошо… Нет, ты мне помоги, совсем помо…Внезапно рука старухи поднялась, и она твердыми холодными пальцами сильно сжала ладонь волхва; губы ее мелко задрожали, задергались веки на высохших глазах, потом затрепетало все тело, будто полоснула по нему жестокая судорога, и ее рука, громко стукнув, упала на пол.Тишина ворвалась в избу. Лишь потом Всеслав стал различать гул мух, носившихся над мертвецами, и треск горящих в печи дров. Он накрыл лицо умершей Оладьи мокрым от яда полотенцем, выплеснул на огонь остатки болиголова, шагнул к двери.На пороге он остановился и обернулся: мертвая изба потемнела, лишь напротив печки по темной стене еще бегали блики от догорающего священного огня.
Выйдя на крыльцо, он увидел бредущих по улице, среди дыма и пыли, оставшихся живыми в веси смердов. Мрачные мужики, бабы в чистых поневах, с детьми на руках, притихшие подростки безмолвно шагали вслед за Опенком, несшим за связанные лапы большого белого петуха. Переемщик был сильно пьян.Услыхав стук двери, смерды приостановились, глядя на волхва; один Опенок, ни на что не обращая внимания и неловка переступая подгибающимися ногами уходил дальше.Соловей сошел с крыльца и вместе со смердами зашагал из веси. Шли медленно, долго. Всеслав думал и никак не мог понять, как же получилось, что он послушался старуху и дал ей отраву. Его будто околдовали: вместо того, чтобы исцелять, он убил, убил своими руками, спокойно, уверенно; и ведь шевельнулась же в нем тайная радость, когда Оладья сказала, что донесет о нем, волхве-изгое, Роду и великий бог не забудет эту весть. Нет, нет, оборвал себя Соловей. Ничего, кроме сострадания к умирающей, в нем не было, и не для выгоды перед богом протягивал он яд Забаве.
От наступившего зная вода в Клязьме будто остановилась. Опенок, первым вышедший на берег, осоловелыми глазами долго смотрел на замершую реку, потом поднял петуха. Птица, первой на земле приветствующая солнце, забила крыльями, пытаясь вырваться из рук пьяного Переемщика. А он дождался, пока вокруг столпятся смерды, и, далеко занеся за голову петуха, швырнул его в Клязьму.Неловко дергая спутанными лапами, тот замахал, забил крыльями, но полет птицы был недолгим, и она звучно упала на воду. Петух быстро устал и, разметав в стороны намокшие крылья, все вскидывал вверх голову с обвислым красным гребнем, уплывая по невидимому течению за поворот.Совсем уже далеко он опять заколотил по воде крыльями, взбивая брызги, в которых ненадолго вспыхнула радуга.Когда петух пропал из глаз, Опенок выбрался на берег и опять впереди остальных смердов двинулся к Ярилиной плеши. Коротким был тот путь к кумиру, но за это время из-за леса поднялась черная туча, сырой ветер стал разгонять неподвижную дымную теплынь.Сложили в костер дары и замерли перед огнем. Расталкивая смердов, к кумиру подошел Переемщик. Лицо его будто одеревенело, красными немигающими глазами Опенок ожесточенно смотрел на бога. Вытянув над пламенем руки с зажатыми в них сотами и мешочком с зерном, Переемщик вдруг замер, отшвырнул дары в сторону, шагнул дальше вперед, почти в костер, и плюнул на кумира.Всеслав услышал, как вокруг охнули люди, но сам не отводил глаз от лица Рода. Ждал он напрасно — бог все так же бесстрастно глядел вдаль, на бесконечную Русскую землю.Чего-то страшного ожидал, видимо, и Опенок. Но время шло, ничего не происходило; тогда он обернулся к оставшемуся живым в веси народу и выкрикнул:— Выпучились?! А вот еще плюну! Пусть терпит! Сколько мы к нему ходим, сколько добра отдали! Пусть скажет, за что дочь мою убил, жену убил!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20