Все эти книги уже читаные, но любимые. Стихи Ахматовой и Блока
Динка не укладывает в свой ящик: для поэтов всегда найдется место у Мышки.
Особенно для Ахматовой и Блока.
- А остальных я просто положу ей, например. Северянина, а то Мышка может
его не взять...
Динка проходит на цыпочках мимо спящей сестры, на минутку вглядывается в
бледное, усталое лицо Мышки.
- Ей давно на воздух надо, - шепотом говорит она и, заметив в зеркале свои
тугие щеки с оранжевым румянцем, недовольно дергает плечом. - Ну мало ли
что... Мне тоже надо!
Развязавшись с книгами, Динка усаживается на пол и с удовольствием
разворачивает сверток с гостинцами. Гостинцы надо уложить в первую
очередь. Вот, например, платочек для Федорки. Динка встряхивает платок, и
по белому полю разбегаются голубые букетики. Динка так и видит между ними
круглое лицо Федорки и лукавые звездочки ее глаз с густыми загнутыми
ресницами. Динка прижимает к лицу платочек. Ей кажется, что он уже пахнет
нагретой солнцем травой и полевыми цветами... За платочком следуют еще
гостинцы Федоркиной матери, братикам Федорки, сестричкам и тому
новорожденному, который каждый год появляется в Федоркиной хате.
Динка любовно укладывает в ящик все эти вещицы, собранные ею в течение
долгой зимы... Кроме хуторской подружки, есть у Динки еще один дорогой ей
человек. Это деревенский музыкант, Яков Ильич.
Динка кладет в ящик коробочку с канифолью и видит перед собой знакомое
бледное лицо музыканта, поднятый смычок и прижатую к подбородку скрипку.
"Ах как он играет, как он играет..." А она, такая дуреха, только в
последнее лето по-настоящему оценила его игру. Но зато уж теперь...
Динка зажмуривает глаза и стискивает на груди руки. "Первым долгом...
первым долгом, на другой же день, я оседлаю Приму и поскачу к нему в лес.
Он, наверно, как всегда, сидит за сапожным столиком со своим сынишкой
Иоськой... Отдам ему канифоль".
"Здравствуйте, Яков Ильич! Вот я привезла вам канифоль, вы жаловались, что
всегда теряете ее..."
"Здравствуйте, барышня! Иосенька, дай барышне стульчик..."
Забывшись, Динка низко кланяется, говорит вслух... и Мышка поднимает
голову.
- Господи, Динка! Ты ляжешь сегодня спать? - сонным голосом спрашивает
она. - Ведь ты же прекрасно знаешь, что каждый год Ефим приезжает под
утро, еще можно хорошо выспаться!
- Ну и спи, а я не хочу! У меня много дел!
Динка закрывает свой ящик и подходит к окну. Теплый-теплый весенний
вечер... Ох, скорей бы ехать! Но где же этот Ефим? Ну что бы ему стоило
хоть один раз приехать с вечера! Тогда можно было б умчаться с последним
поездом... Нет, это, конечно, не годится, в лесу темно... Надо раньше
отправить Ефима и самой бежать на вокзал... Как раз рассвет, хорошо...
Динка смотрит на пустынную улицу. Тихо-тихо стоят ряды каштанов, неслышной
поступью поднимаются они вверх вдоль тротуаров. То ли луна, то ли тусклые
огни фонарей отсвечивают на их листьях...
- Ночь идет, как тихая монашенка, строгая подружка солнечного дня... -
задумчиво шепчет Динка.
У нее теперь часто сами по себе складываются какие-то рифмованные строчки
- не то стихи, не то просто приукрашенные мысли, в подражание любимым
поэтам. Писать настоящие стихи Динка не умеет и даже не пробует.
- А ты бы попробовала, - уговаривала ее иногда Мышка.
- Ну что ты! - смеялась Динка. - Меня только на две строчки и хватает!
Побормочу для себя и успокоюсь.
Но Мышке, зачитывавшейся Ахматовой, Блоком и другими поэтами, обязательно
хотелось видеть в сестре хоть какие-нибудь проблески поэтического таланта.
- А ты прислушайся к себе, ведь вот у тебя рождаются какие-то строчки и
мучают тебя...
- Да ничего меня не мучает, не стану я с этим и связываться! Еще чего не
хватало!
Я не поэт - поэтому
Я не пишу стихи,
Не стану в ряд с поэтами,
Не пустят в рай грехи! -
весело отвечала Динка.
Но Мышка старательно собирала и записывала каждую услышанную от сестры
строчку. На себя она не надеялась, а вот на сестру... Вдруг в ней что-то
проявится...
- Проявится! Как же! К шестидесяти годам напишу тебе первые стихи про
любовь...
Приду к тебе старушечкой
Читать стихи свои...
И нас с тобой под липами
Освищут соловьи... -
хохотала Динка.
- Да ну тебя! - отмахивалась Мышка. - Ты просто ленивая.
- И ленивая и бесталанная! - весело соглашалась Динка.
Такие разговоры часто бывали между сестрами, но с тех пор как Мышка
поступила в госпиталь, они совершенно прекратились, у Мышки не хватало ни
сил, ни времени на чтение стихов, и только один сборничек, "Четки"
Ахматовой, она все-таки возила в своей сумке с медикаментами. А Блока
клала под подушку, надеясь почитать вечером.
Динка с нежностью смотрит на спящую сестру, потом снова на пустынную
ночную улицу. Как тихо! Хоть бы стук колес, скрип телеги... Но еще не
время. "Может, и мне поспать?" - думает Динка и, придвинув к кровати свой
ящик, усаживается на него, положив голову на подушку.
Динка спит так крепко, что даже не слышит знакомого стука колес во дворе,
не слышит, как, сорвавшись с кровати, бежит по лестнице Мышка и громко
спрашивает:
- Ефим?
Не слышит она и тяжелых шагов Ефима, когда он, осторожно ступая, носит
вниз вещи. Во сне, словно издалека, доносится до нее приглушенный голос
Мышки:
- Вот это мамино, Ефим... Осторожней, пожалуйста! Положите куда-нибудь на
самое дно. А это книги и Ленины учебники, как бы их не промочило дождем...
- Дождю нет, дорога хорошая... - отвечает Ефим.
- А вот эта корзинка моя. Ну, ее куда знаете. А вот Динкин ящик, только
она спит на нем. Никак не хотела ложиться, - озабоченно говорит Мышка; ей
жаль будить сестру. - Может быть, она сама проснется?
- Ну, мне невозможно ждать, пока она проснется. Дорога дальняя, надо
поспешать. А ну, отступитесь трохи, Анджила, я ее сам переложу на постелю.
С тех пор как Мышка поступила в госпиталь, Ефим начисто забраковал ее
ласковое детское прозвище "Мышка".
- Самостоятельна дивчина, сколько раненых за день перевязует, а ее яким-то
котячьим именем прозывают, - недовольно ворчал он.
- Да не котячьим, а мышиным, - смеялась Динка.
- А где мышь, там и кошка. За что ж таку хорошу дивчину обижать, Ну, нехай
уж Анджила, да и то не по-христиански... Я просто удивляюсь! Образованные
люди и душевные, а вот имя подобрать як положено не могут. Ну что это за
имя - Анджила!
- Да не Анджила, а Анжела или Анжелика, - поясняла ему Динка, но Ефим
махал рукой:
- Хрен редьки не слаще.
С Мышкой вообще он обращался так же, как с Мариной, нежно и уважительно,
зато с Динкой и Леней был на "ты" и держался по-свойски.
- А ну перекладайся на постелю, Динка, бо останется твой ящик у городе! -
осторожно трогая Динку за плечо, говорит Ефим.
Но Динка еще крепко цепляется за сон.
- Не надо, не надо, - бормочет она, - мне и тут хорошо!
- Уж чего лучше! Голова на подушке, а тулово на ящику! А ну вытягуйте
ящик, Анджила, а я ее подниму!
Знакомый голос и "спотыкающееся" имя сестры окончательно отрезвляют Динку,
и она сразу вскакивает.
- Ефим... Ты уже приехал? И Прима тоже приехала? - сонно тараща глаза,
спрашивает Динка.
- А як же! Мы обои приехали, - смеется Ефим.
Мышка тоже смеется.
- Как же так? Значит, я проспала! А где же, где же Прима, Ефим?
- А вон Прима, на телеге сидит как барыня и кушает овес! - острит Ефим,
кивая на окно. - Ну, давай твой ящик!
Но Динка уже роется в карманах и достает завернутый в бумажку сахар.
- Подожди, Ефим... Отнеси это Приме... Вот хоть кусочек. Это пока, на
хуторе я еще дам, - словно извиняясь, говорит Динка.
- А чого ж ты сама не отнесешь? Выйди хоть поздоровкайся со своей
конячкой, она тут во дворе стоит!
- В самом деле, что это еще за выдумки, Дина? - строго спрашивает Мышка. -
Почему ты сама не идешь?
- Я не пойду! Я не хочу видеть Приму, запряженную в телегу... Я увижу ее
на лугу, на хуторе... Я так мечтала об этом! Ефим, миленький, отнеси сам,
пожалуйста!
- Да отвыкла она от твоего сахару! Вот уж, ей-богу! Все не как у людей!
Лошадь, она и есть лошадь, и нема чого тут придумывать! - ворчит Ефим,
вскидывая на плечо ящик и держа в кулаке сахар. - Ну, бувайте здоровы!
Ожидайте меня к обеду, як, бог даст, все будет благополучно. Там Марьяна
борщу наварит! А пока лягайте обеи спать, бо ночь короткая! Сестры
ложатся. Динка уже не спорит. Она еще успеет на утренний поезд. А сейчас
так хочется спать!
* * *
Выезжает Динка поздно, когда Мышка уже давным-давно убежала в госпиталь, а
на вокзале и в дачном поезде полным-полно народу.
"Проспала, - с досадой думает Динка. - Теперь Федорка, наверно, уже
двадцать раз выбегала встречать меня..."
Но в окно вагона видны уже поля и перелески, знакомые станции, и сердце
Динки нетерпеливо бьется. Святошино... Ирпень... Буча... И вот наконец
Ворзель. Динка прыгает на платформу, торопливо шагает мимо дач, мимо
железнодорожного переезда и останавливается на лесной опушке. Сколько раз
за эти годы, едва сойдя с поезда, она мчалась сюда не переводя дыхания!
Размахивая своей матроской и сбрасывая на бегу сандалии, она мчалась так,
как будто за ней гналась вся гимназия, все учителя и классные дамы! И
только здесь, в этом могучем укрытии леса, она чувствовала себя свободной,
счастливой девчонкой!
Но сегодня... Этот зеленый сумрак и густая притаившаяся тишина... Этот
шорох крыльев перепархивающих с ветки на ветку птиц... Может быть, все
стало по-новому? Или она не прежняя Динка? Нет-нет, все прежнее... Н лес,
и птицы, и она сама... Н даже ее матросская блуза с синим воротником...
Динка медленно идет по лесной дороге, заплетая и расплетая свои косы. Ей
кажется, что старые дубы встречают ее как чужую - так сумрачно в их
темно-зеленых ветвях. Может быть, им мало солнца?
Зоркие глаза Динки замечают свежесрубленные деревья; широкие пни, еще
влажные, темно-розовые, кажутся ей живыми, оплакивающими свою жизнь. Динка
пробирается к одному такому пню, ей вспоминается высокий красавец дуб,
который стоял на этом месте... Кто же и зачем срубил его?
"Бессовестные, бессовестные люди..." - с горечью думает Динка, оглядывая
лес. Но взгляд ее вдруг останавливается на солнечной полянке; вокруг нее,
словно играя в прятки, разбегается веселый молодняк, за широкими спинами
дубов прячутся тоненькие березки, распушилась и присела в траву зеленая
елка, разбежались кто куда осинки, шелестят кусты орешника, а за ними
выглядывает черемуха...
И Динке вдруг делается безотчетно весело, она вспоминает, что где-то
здесь, в лесу, ее ждет Федорка.
- Ау! Ау!.. - кричит Динка, и откуда-то из глубины леса доносится
радостный, ответный голос:
- Ау!..

Глава третья
ХУТОРСКАЯ ПОДРУЖКА
- Ау! Ау! Динка!..
- Ау! Федорка!..
Не разбирая дороги, мчатся навстречу друг дружке девочки и, сшибаясь на
лесной тропинке, со счастливым смехом замирают в крепком объятии. С шумом
проносятся над ними птицы, из-за тяжелых ветвей дубов машут белыми
платочками березы.
- Вот и прошла зима. Федорка! - радуется Динка.
- Пройшла! Пройшла! - подтверждает счастливая подружка.
- Вот мы и опять вместе!
- Эге ж! Эге ж! - кивает головой Федорка.
- Солнце, лето! Какое это счастье, Федорка! - закидывая голову и глубоко
вдыхая лесные запахи, говорит Динка.
Но Федорка уже ничего не подтверждает, сияющими глазами вглядывается она в
лицо подруги и робко спрашивает:
- Ну, як ты?
Динка улавливает в ее голосе тревожные нотки и, словно очнувшись, быстро
говорит:
- Ничего... Экзамен я выдержала. Мне остается только один восьмой класс. А
Мышка уже работает в госпитале. А Алина... - Какая-то тень проходит по
лицу Динки, и медленно, словно снимая паутину, она проводит ладонью по
лицу. - Алина пишет иногда... Не жалуется...
- Ну, дай ей боже... Дивчина замуж вышла. За кого схотела, за того и
вышла. Чего ж ей жаловаться? - поспешно говорит Федорка.
- Конечно... Она и не пожалуется, если б даже ей плохо было, - говорит
Динка. - Но зачем он увез ее так далеко...
Перед глазами Динки встает темный перрон и красные огоньки уходящего
поезда... Динка знает: пройдут годы, но она уже никогда не забудет эти
красные огоньки, как не забывает опустевшую после отъезда Лины кухню, как
не забывает прощанье на пристани с Марьяшкой, как не забывает поезд,
увозивший Катю... И многое другое.
Федорка с тревогой смотрит на подругу, боясь прервать непонятное ей
молчанье, но Динка поднимает голову и, щуря глаза, словно разглядывая
что-то в ветвях деревьев, бросает сквозь зубы злые слова:
- Это то же, что запустить руку в теплое гнездо и вытащить оттуда
беспомощного птенца. Я ненавижу свадьбы, Федорка, я с детства ненавижу
свадьбы!
- Ой, боже! - всплескивает руками Федорка. - Ну чего ты сердишься! Дивчина
выйшла замуж за хорошего человека, а она сердится! Ведь на том же и свет
стоит! Парубки женятся, девчата выходят замуж... Так же не можно, Диночка,
- степенно уговаривает подругу Федорка. Она уже давно привыкла к быстрой
смене настроений своей городской подружки и навсегда усвоила себе в
обращении с ней степенную материнскую мудрость. - Не мучай себя,
голубка... - мягко говорит она, прижимая к щеке Динкину руку. - Все
перемелется, как говорят старые люди...
Федорка почти ровесница Динки, но все в ней уже девичье: и походка, и
стать, и разговор с искринками смеха, и лукавая ямочка на подбородке.
Сегодня для встречи подружки Федорка нарядилась по-праздничному. Ловко
сидит на ней вышитый цветами бархатный герсет, тихо позванивают на шее
бусы. Круглое румяное лицо Федорки совсем такое, как поется в украинской
песне: брови как шнурочки, глаза как звезды, ресницы стрельчатые, губы
розовые, смешливые, а за ними два ряда мелких, как у мышки, зубов.
- Федорка, как ты выросла! И какая красивая стала! - замечает вдруг Динка
и, остановившись среди дороги, с восхищением смотрит на подругу. - Да
когда же ты так выросла, Федорка? - с удивлением говорит Динка; она
чувствует гордость за подругу, и почему-то жалко ей ту маленькую дивчинку
в белом платочке, что пряталась в трех березах.
1 2 3 4 5 6 7