Ведь подкрадывался-то кто-то по ночам, бесшумно, слышно было только, как звенели осколки, никаких других следов не оставалось. Убирать метательные снаряды, что было тяжело и рискованно, ему не приходилось, он пользовался камнями с дырками — они, как считается, приносят счастье,— привязывал к ним веревку, закидывал с безопасного расстояния, а затем подтягивал назад. Тем самым исключалась возможность, что разбито будет больше стекол, чем он намеревался. Искривленным большим пальцем он раскручивал веревку, искусно запускал камень в цель, усиливая или приглушая— смотря по настроению и обстоятельствам — звон стекла, который для Ганса звучал музыкой и перезвоном колоколов.
Хотя старый Король много хворал и лишь с трудом справлялся с заготовкой стекла, его дело процветало. Парень мог себе позволить какое-то время работать то в одном, то в другом краю или заранее наметить себе деревню, где снимал комнату и держал наготове нужный запас стекла. При этом он учитывал даже особенность характера будущих клиентов, удобства на рабочем месте, виды на приятную беседу или вкусную еду, что большей частью и решало дело. Когда же он утром завтракал с хозяевами, выпивал водочки, а речь заходила о том, что слишком часто теперь бьются окна, ему стоило большого труда не расхохотаться или не вытащить из кармана свои «счастливые» камни в доказательство, что вовсе не воробьи, ястребы или все усиливавшийся гул тракторов и автомобилей повинны в том, что стекла бьются, как предполагал иной глупец.
— А есть у тебя сейчас такой камень в кармане, с дыркой и на веревке? — спрашивала моя дочь, когда дядя Ганс рассказывал эту историю бог знает в который раз.
Она внимательно слушала, принимала все на веру, как чистую правду, в чем дядя Ганс всегда клялся. Похлопав но его карманам, она бывала глубоко разочарована, что там звякали только ключи и вовсе не было той уймы денег, что он получал за стекло.
— Деньги? — переспрашивал кто-нибудь из его братьев.— Да наживал ли ты когда-нибудь деньги, Ганс?
— Нет, никогда.
Волшебники вроде дяди Ганса могут все и не добиваются ничего. Они увязают в песке, иле и камышах, проплывают чуть-чуть и оказываются на острове Изола Белла в замке Борромео, но золото в их руках растекается дегтем. И кто знал, действительно ли старый Король, у которого остался маленький Ганс на берегу озера Лагов, хранил в своем сарае стекло? Может, помещик только нанимал его время от времени, чтобы замазать или вымыть окна? И, может, однажды, когда мальчуган помогал деду, случилась беда —груды осколков, проклятья и ругань, постыдное бегство.
Несмотря на все преувеличения, истории дяди Ганса все же не с потолка были взяты.
— Я так и не выучился по-настоящему ни одному ремеслу,— с улыбкой признавался дядя Ганс.— Волшебство ведь не ремесло, а искусство или что-то в этом роде. Оно осеняет человека, и человека либо в жар бросает, либо в холод.
Он рассказывал еще и еще, другие истории, которые всегда начинались у озера Лаго-Маджоре. Многое разрушила война, только не замок его мечты на дивных островах. Маленький Ганс остался ни с чем, когда один за другим умерли старые Короли. Где было ему жить, куда идти? Как выбиваться в люди, если у него ничего не было, кроме полинялой рубашки, поношенных штанов н башмаков? Вот и пришлось ему задуматься, что же тут делать человеку.
— Да, война,— говорил дядя Ганс,— войну и все, что с ней связано, я испытал на себе.
Дядя Ганс прерывал свой рассказ и показывал изогнутым большим пальцем вниз. Он не называл дат и вообще хранил в тайне, как же действительно протекала его жизнь. Во всяком случае, родной отец дяди Ганса, «вертопрах», как называл его кое-кто из родственников, погиб в первую мировую войну.
— Что значат какие-то разбитые стекла по сравнению с этим безумием,— пробурчал старик Король перед самой смертью.
Видимо, ночные набеги на окна получили все же огласку, этот постоянный звон стекла на тихом берегу озера не остался незамеченным, хотя и там уже грохотали танки и издалека доносился гром пушек.
С той поры и начались для мальчишки годы странствий, благодаря которым весь накопленный им жизненный опыт предстал перед ним в совсем ином свете. Он попадал в места, где сквозь выжженные пустые глазницы окон свистел ветер, а то и вовсе не осталось камня на камне. Однажды, после перестрелки, которую он чудом пережил, кое-как укрывшись в воронке, он увидел, что далеко вокруг всякие стекла, окна и оконные рамы разнесены, двери болтаются, дома превращены в развалины, вокруг высятся горы обломков и пыли. Спокойно и раздумчиво сунул он руку за камнями в карман своих брюк ощупал в последний раз эти «счастливые» камни, привязанные к веревке, и вышвырнул их невольно туда, где были некогда окна.
6
Никто и никогда не выверял скрупулезно историй, рассказанных дядей Гансом. Мой отец отмахивался от них с улыбкой, он не верил ни единому его слову.
— Что август не сварит, то сентябрь не сжарит,— замечал он ехидно, если бывало подходящее время года.
Отец на собственном опыте убедился, каково иметь дело с дядей Гансом, который еще совсем молодым появился у него в трамвайном депо, оборванный и небритый, в поисках работы, как многие в те годы.
— Ганс с озера Лаго-Маджоре, старший братец твоей жены,— представился он и попросил содействия и помощи, смиренный, так как ничего не мог предъявить, кроме своего искривленного пальца.
— Кто за это хоть что-нибудь даст? — огрызнулся отец.
Он часто повторял, когда бывал в хорошем настроении, любимую свою поговорку, хотя о тех, прошлых временах у него сохранились мрачные воспоминания.
— В трамвайном депо ценятся другие способности, там никого вокруг пальца не обведешь, а уж вокруг кривого — тем более.
А то, что ценилось, никогда не оборачивалось ни в пользу моего отца, ни в пользу моего дяди. Куда бы они в те времена ни попадали, им везде не везло, хотя оба, каждый по-своему, о многом мечтали. Быть может, отец переносил все это легче; он упорно, вопреки всем разочарованиям, держался своих суеверных поговорок. Двух-трех капель дождя, чуточку мокрого снега в Новый год хватало отцу для проблеска надежды, ибо поговорка гласила:
— В январе дождь льет — урожай в амбар несет. Это были поговорки и увертки, когда в тягостных ситуациях или разговорах отец не знал, как ему быть.
— Ничего не имею против переменчивой погоды,— говорил он тогда, чуть сбавив тон против обычного.— Если погода плохая, она может стать только лучше, а то и вовсе хорошей. Разве не так?
Тем самым отец выигрывал время на раздумье или хотя бы способен был опять смеяться. Чаще всего ему удавалось своим смехом улаживать ссоры и споры, избавляя людей от дурного настроения.
Дядю Ганса он в тот раз оставил посреди депо, а сам пошел к моторному вагону, дал свисток, ВСКОЧИЛ на подножку и даже крикнул: «Вагон отправляется!» — дабы четко и определенно показать, что он не какой-нибудь ноль без палочки, выскочка или, того больше, чужак.
— Что ж ты не остался на Лаго-Маджоре, Ганс? — спросил он еще раньше.— Раз там так расчудесно, на этих островах, и ветки с фруктами прямо в окно лезут, я бы остался, я б зубами в них впился.
Если бы мать не теребила отца, тот и пальцем не шевельнул бы, чтобы найти работу дяде Гансу. Да он ничего больше сделать не мог, как показать ему дорежу через рельсы, мимо стрелок и поворотных кругов в самый, самый грязный угол депо, где надо было пускать в ход вагонную смазку, ветошь, тряпки, совок и метлу.
— Там и я начинал, с самого малого,— сказал отец, посылая дядю Ганса в депо наудачу, ведь тот в жизни не видел, сколько всего нужно мыть, чистить, смазывать и ремонтировать у оставленного для мойки вагона после двух-трех дней работы на линии.
— Ну и хлев! — ругался дядя Ганс.— Одни дохлые мухи на окнах чего стоят!
О прочем он и не упоминал, казалось, ему особенно не по нутру была подсобная работа по протирке стекла.
— Неужели ты не понимаешь? — набрасывался он на отца, однако со своим положением мирился.
Вскоре наступило время, когда ему позволили заменять разбитые, треснувшие или донельзя загвазданные оконные стекла, в конце концов их стало столько, что до другой работы у него руки не доходили.
— Да как же это? — удивлялся отец.— Раньше у нас редко когда бились окна, только при аварии.
Какое-то время дядя Ганс носил, как и отец, форму трамвайщиков, с петлицами и эмблемами, но без начищенной до блеска сумки-кассы кондуктора. Гордый приходил он к нам, искривленным большим пальцем небрежно зацепив карман тужурки, в котором громко похрустывала связка бумаг.
— Деньги, удостоверения личности, отзывы,— хвалился он и угощал нас дорогими пирожными, конфетами и шоколадным мороженым.
— Рудольф, дорогой,— обращался он к моему отцу, пододвигая ему новенькую двухмарковую купюру через стол.— Я тебе всем этим обязан, и гы тоже жил бы лучше, если бы захотел.
Мать убирала деньги, которые отец оставлял на столе.
— Тут дело не чисто,— морщил он нос, когда дядя Ганс уходил.
В депо уже разное болтали. Точно никто ничего не знал, но так много, как этот новичок, на разбитых стеклах, не зарабатывал еще ни один из давно работавших здесь стекольщиков.
— Чего только люди не болтают,— защищала дядю Ганса моя мать,— у него доброе сердце, он человек усердный, умелый, умный, вот и нашлись завистники.
Двухмарковую купюру и небольшую надбавку она тайком засовывала дяде Гансу при удобном случае назад в карман пиджака, так что игра со сластями и деньгами повторялась довольно часто, и нос отец морщил так же часто, и пререкания повторялись, но последнее слово оставалось за матерью:
— В конце-то концов, он мой брат, и досталось ему в жизни немало.
Отец что-то бурчал в ответ, что-то весьма странное, о чем тогда поговаривали у нас в семье: да впрямь ли этот Ганс наш Ганс, или он только выдает себя за нашего Ганса? Пусть предъявит хоть какие-то доказательства, особые приметы, хоть что-то, чтобы рассеять сомнения.
— Дети, бога ради, уймитесь! — взмолилась бабушка, когда до нес дошли эти разговоры.
Она знала только одно родимое пятно, по на таком месте, которое не хотела назвать, и отвергала недостойные подозрения.
— Я во всем виновата, нельзя было оставлять его тогда одного,— обвиняла она себя.— Ему пришлось своими силами пробиваться, вам следует это ценить. Радоваться и быть благодарными, что он нас разыскал.
У дяди Ганса были темные вьющиеся волосы, большие темные глаза, как и у большинства братьев и сестер моей матери. Худощавый, но мускулистый, он был почти одного роста с дядей Гербертом и дядей Георгом, лицом, жестами и походкой — тоже вылитый дядя Герберт и дядя Георг. Только складочка у рта, придававшая его лицу плутовское выражение, тихий, загадочный смех и искривленный палец вызывали какое-то неприятное удивление Кривого пальца, можно с уверенностью сказать, в нашей семье ни у кого не было, вообще никакой кривды, никаких кривых путей, за которые можно поплатиться головой.
— С подобными делами я ничего общего не имею и иметь не желаю,—слишком часто повторял отец.
В ответ мать, подсмеиваясь над ним, спрашивала:
— А кто устроил ему и работу, и такой завидный заработок?
Из-за этого они то ссорились, то непримиримо молчали, пока не начинали заново строить всякие предположения. Дядя Ганс, словно бы его все это не касалось, продолжал ходить к нам, угощал сладостями и шоколадным мороженым и к тому же— историями о Лаго-Маджоре. Не желая уступать, отец только головой качал, вытряхивал из своей кондукторской сумки пфенниги, десятипфенниговые и пятидесятипфенниговые монеты и громко их считал:
— Две семьдесят, две восемьдесят...
Но при этом внимательно слушал и позднее все, что рассказывал дядя Ганс, подвергал сомнению и над всем насмехался.
— Ну и оставался бы там, на этих чертовых куличках,— ругался он,— где жареные голуби сами в рот летят и апельсинов навалом. Что ему здесь надо? Только меня позорит. В депо о нем черт-те что болтают. Меня на каждом шагу такими взглядами провожают, будто розгами секут. Я уж не знаю, куда ступить. Повсюду груды осколков.
Мы, дети, внимательно слушали, многого не понимали, но жареные голуби, розги и груды осколков занимали наше воображение. Если мы перебивали взрослых и задавали вопросы, нам не отвечали или в резком тоне высылали из комнаты. Поэтому мы уж лучше забивались куда-нибудь в уголок, перешептывались и обсуждали, как в один прекрасный день отправимся к озеру Лаго-Маджоре. На пари стучали большими пальцами об пол, чтобы и они также искривились, как у дяди Ганса. Подражали и его тихому, загадочному смеху, но зажимали рот руками, как только смех этот перерастал в предательское хихиканье, гогот и фырканье. Из нашего сумеречного угла мы мечтательно глядели в окно, куда-то в даль дальнюю, с ее приключениями и тайнами, а мрачные намеки взрослых делали их только более завлекательными. Мы сдвигались теснее, мои двоюродные братья и сестры, мой брат и я шепотом торжественно обещали и клялись друг другу любой ценой пойти по стопам нашего любимого дяди.
Я смотрел теперь на отца другими глазами, многое не принимал уже так слепо, как раньше. Когда он в своей нарядной форме приходил со службы, я уже не спешил
к двери и не ждал от него чудес и откровений. Его кондукторская сумка, с выкатывающимися пятипфенниговыми, десятипфенниговыми монетами и марками, потеряла свое очарование, педантичный подсчет денег, оставшихся билетов и чистка этой сумки, медных пуговиц и эмблем на куртке наводили на меня только скуку и злили меня. Больше всего обижался я на отца за то, что он ни словом не упоминал дядю Ганса или даже хвастал, как ловко избегает встреч с ним, а то и вовсе не замечает его приветствий и окликов.
— На службе я не признаю родственников, там я со всеми на «вы»,— говорил он.— Дай такому мизинец, он всю руку отхватит. Но только не мою.
Чем чаще отец повторял свои поговорки, чтобы обратить дядю Ганса в дьявола, тем сомнительнее я находил их. Отец вечно твердил:
— Порядок — это половина жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37