И вот сегодня этого узника вытолкали из тюрьмы, показали ему небо, и он побежал, не обращая внимания на сбитые в кровь ноги, побежал, чтобы грудью столкнуться с небом. Ему это кажется возможным, и он счастлив от одной этой мысли. В отличие от него, я знал, что это невозможно, исключено, и невозможность эта скреплена законами и твердо установившейся моралью. Сколько раз в невыносимый зной, доведенный до безумия раскаленным асфальтом и бетоном, я мечтал полежать на прохладной зеленой траве, но меня останавливала табличка: краснощекий человек предостерегающе поднимал ладонь: лежать на траве воспрещается! Разве можно запретить человеку лежать на траве? А сейчас
недоступным было большое человеческое счастье — твоя любовь!
Вот так я мысленно с тобой разговаривал и наивно надеялся, что ты меня услышишь или хотя бы почувствуешь на себе мой неотступный взгляд и посмотришь в мою сторону. Но все мои слова ударялись о непроницаемую стену и возвращались назад слабым эхом, разжеванные каменными челюстями стены, высосанные и пустые.
Этот день в конце концов наступил, и значительно раньше, чем я предполагал. А мне казалось, что все будет куда болезненнее...
— Гига, что с тобой? — спросила Лия.
— Мне пора,— поднялась Софико.
— Ни в коем случае,— заволновалась Лия,— я уже накрыла стол.
— Зачем вы беспокоились...
— Что за беспокойство! У нас всегда гости, не помню случая, чтобы мы обедали или ужинали без гостей. Верно, Гига?
— Да,— подтвердил я. Мне уже было все равно.
— Что-то у вас настроение изменилось,— заметила Софико,— вы не устали?
— Напротив, я в прекрасном настроении. Если угодно, включите в программу и пение. Вы не слышали, как я пою?
— Гига! — Лия такими глазами на меня взглянула, что я сразу пришел в себя.
— Мы вас никуда не пустим,— заверил я Софико.—- Вы должны с нами поужинать.
Мы сели за стол, и я тотчас схватился за коньяк.
— Я пью за наше знакомство,— чокнувшись с Софико, я выпил коньяк до дна, налил и снова выпил.
У вас, наверное, сложилось впечатление, что я люблю выпить. Нет, пью я очень редко, когда попадаю в нелепое положение. Впрочем, не так уж часто я влипаю в подобные истории.
— Закуси,— Лия протянула мне кусок жареного цыпленка.— Сколько времени продлится передача? — обратилась она к Софико.
— Час и десять минут,
— Десять минут прибавили/
— Где Мамука? — спросил я.
— Смотрит телевизор.
Телевизор у нас стоял в лоджии. Там был его храм, и мой сын служил в этом святилище безмолвным послушником. Может, оценив такую жертву, и был ко мне милостив бог телевидения...
Выпитый коньяк давал о себе знать. Я смотрел на женщин и думал: «Что плохого в многоженстве? Сидели бы сейчас две моих жены и мирно ворковали — ничего страшного!» Почувствовав себя султаном, я надолго погрузился в блаженный туман, пока на поверхность не выступили обрывки действительности, как островерхие скалы из воды или обломки затонувшего корабля. Внезапно меня охватил невыразимый ужас: неужели я совсем один, отшельник, задохнувшийся в блестящем мусоре успеха и славы, неужели Софико только затем и пришла, чтобы рассчитаться со мной за все, показать мне мое истинное лицо, которого я давно уже не различал. Неужели это все только спектакль? Разумеется, спектакль, в котором я, вот уже который год, играю одну и ту же роль с заученным текстом, с неизменной мимикой. Сегодня в пьесе появилось еще одно действующее лицо — память, но ее выставили из театра по моей настоятельной просьбе, как прямолинейного, бесцеремонного грубияна-актера.
— Нет,— произнес я громко,— нет. Ничего не выйдет.
— Почему?—удивилась Лия.— Актеры прочтут отрывки из твоего романа. Совсем не плохо.
— Прекрасная идея! — согласилась Софико.
И тут я почувствовал, какой кошмар — многоженство. Лия была единственной и неповторимой, моей надеждой и утешением. Она одна понимала меня и поэтому не понимала ничего другого. Именно за это я проникся к ней безграничной благодарностью. Она — царица тишины и покоя, убивающая все сомнения и сожаления, как мух. И верно, поглядите, повсюду вокруг меня: в кухне, в коридоре, в гараже, в столовой с потолка свисают кудрявые липучки, и на них бесчисленные дохлые бабочки и мухи, самые бесполезные и вредные насекомые.
Разве не Лия нас вылепила? Разве не она вдохнула вас душу — в меня и в Мамуку? Разве не она связала пас веревкой, а конец прикрепила к стене, зовущейся жизнью. Веревка привязана прочно, надежно, навечно. 11 пусть никто не пытается ее оторвать. Тут уж, прости
те, не стоит стараться попусту. Тут и Софико, явившаяся словно тень Офелии, не поможет делу. Я для этого уже стреляный воробей. Не Гамлет, чтобы позволить сомнениям грызть себя, и не Христос, чтобы бродить по свету с учениками. Кстати, эти друзья его до добра не довели!
Когда я обо всем этом думал, почему-то представил себе своего отца: как он разгуливает меж помидорных грядок, насвистывая. Меня отпугнула мысль, что моя старость будет точно такой же. Весь я был переполнен генами — маленькими человечками, как две капли воды похожими на моего отца. Они суетились, строили домики, каждый полол свой огород, белил известкой стволы яблонь, прогуливал свою собачку.
Когда я отвлекся от этих печальных размышлений, обнаружил, что сижу перед пустой бутылкой с пустым стаканом в руке.
Софико и Лия, словно позабыв о моем существовании, беседовали с увлечением, свойственным лишь женщинам. Они так внезапно прервали беседу, как умеют это делать только женщины, и обе уставились на меня.
— Боже мой, у нас оказалось столько общих знакомых! — сообщила Лия.
— Сатана, сатана прокрался в твой дом,— чуть не завопил я, но вместо этого сказал с вежливой улыбкой:— Очень приятно!
Мое натренированное, дрессированное сознание все еще не отпускало меня, не позволяло выплеснуть всю ту глупость, которая кривлялась в голове клоуном и колотила в барабан.
Софико опять встала:
— К сожалению, я должна идти, уже очень поздно!
— Еще нет и половины двенадцатого,— возразила Лия,— куда вы спешите!
— Я очень далеко живу. Большое спасибо.
— Я провожу вас,— сказал я.
Лия укоризненно поглядела на меня, но промолчала.
— Не надо меня провожать. Автобус останавливается прямо у моего дома.
— Автобусы уже не ходят. Я вас отвезу.
— Гига совсем пьяный,— улыбнулась Лия.
— Нет, я вовсе не пьян. Как я могу отпустить дорогую гостью одну среди ночи. Ни в коем случае.
— Я очень вам благодарна,— сказала Софико.— Но не надо беспокоиться.
— Подождите меня одну минутку,— попросил я,— только одну минутку.
Лия пошла за мной в спальню.
— Ты с ума сошел! — зашептала она.
— Ничего подобного.
Я взял из тумбочки ключи от машины.
— Гига?
— Неудобно отпускать ее одну. Я провожу.
— Ты пьян! Давай сюда ключи, я отвезу ее сама.
— Нет, позволь это сделать мне..,
Лия села на кровать:
— Ты знал ее раньше?
— С чего ты взяла?
— Ты разобьешься спьяну, дай мне ключи!
— Я ее впервые вижу.
— Гига...— жалость и сочувствие расслышал я в голосе Лии, но мне было не до тонкостей. Я должен был отсюда вырваться на воздух, на волю, куда угодно.
Софико стояла в дверях.
— Поехали! — сказал я.
— Вы напрасно беспокоитесь. Я ведь не ребенок, никого не боюсь. И потом — кому я нужна! — последнее было сказано для успокоения Лии.
— Ну, будь осторожен,— напутствовала Лия, целуя меня в лоб, словно запечатывая меня сургучом, огораживая от чар соперницы.
Мы долго ехали молча. На набережной я остановил машину, вышел и встал у парапета. Глядя на Куру, достал сигарету и вспомнил, что спички остались в машине.
Медленно приблизилась Софико:
— Почему мы остановились?
— Чего тебе?
— Ничего,— Софико пожала плечами.
— Зачем ты пришла к нам?
— По делу.
— Неправда,— сказал я и вдруг закричал:—Ты лжешь!
Софико долго смотрела мне в глаза, потом усмехнулась.
— Я никогда тебя не любил,— сказал я и после паузы добавил,— а сейчас тем более...
Софико повернулась и пошла. Я снова стал смотреть на Куру. Когда я оглянулся, Софико не было видно. Я вернулся к машине, сел за руль и поехал наугад. Она успела уйти довольно далеко, хотя шла не очень быстро вдоль тротуара. Я снова вышел из машины:
— Ты не поедешь?
Она молча продолжала свой путь. Я схватил ее за руку:
— Прости меня... Если можешь.
Она остановилась:
— Ты и в самом деле напился.
— Да, я пьян,— сказал я,— пьян до бесчувствия.
Софико жила в Дигомском массиве, в новом доме.
— Зачем ты взялся меня провожать? — спросила она, когда мы подъехали к дому.
— Не знаю...
Мне было интересно на тебя поглядеть..
— Ну и что дальше?
— Дальше?
— Что ты увидела интересного?
Софико не ответила и стала открывать дверцу,
— Постой! — я испугался, что она уйдет.
— Ты хочешь что-нибудь сказать?
— Что я могу сказать! Ведь все уже сказано.
— Все сказано. До свидания, Гига. И еще раз спасибо.
— Не за что.
Софико скрылась в подъезде. Я подождал немного и вошел вслед за ней. Она стояла и ждала лифта.
Я тоже вошел в лифт.
На лестничной клетке Софико достала из сумочки ключ.
— Марина, наверно, не спит,— негромко сказала она.— Так и есть — телевизор смотрит.
— Кто там? — спросил я шепотом.
— Марина, я пришла! — громко проговорила Софико.
Ответа не последовало.
Мы пошли на кухню. Квартира была однокомнатная с низкими потолками.
— Я не знал, что у тебя ребенок..,
— Садись — я принесу чего-нибудь выпить...
— Не хочу..,
— Я ее удочерила,— шепотом сказала Софико.— А вот и вино.
— Не надо,— сказал я.— Я скоро уйду.
— Тс-с! — Софико указала глазами на комнату, где ее ребенок или приемыш, лекарство от одиночества, сам обреченный на одиночество, смотрел телевизор, словно надеясь увидеть на экране знак,— обрушить на нас детски чистую и искреннюю ненависть на нас, взрослых, прокравшихся в кухню, мучающих друг друга лживым шепотом, намеками и недомолвками, на нас, пытающихся вырвать друг у друга хоть одно слово правды; напуганное нашим коварством и злобой, оно, это слово, будучи уже на самом кончике языка, пугливо отступало и пряталось в какой-то клеточке мозга, словно птенец под крылом нашей усмиренной памяти.
— Теперь я понимаю, какую сделала глупость,— Софико закурила сигарету.
— Какую же?
— Неужели ты в самом деле думаешь, что я не могу тебя забыть?
— Нет, не думаю.
— Тогда зачем ты пришел сюда?
— Просто так.
— Просто так никто ничего не делает, особенно..»
— Особенно такие, как я. Верно?
— Допустим...
Я усмехнулся:
— Если ты хочешь надо мной поиздеваться, скажи — посмеемся вместе.
— Нет, Гига,— она почему-то огорчилась.—- Ты не знаешь, как мне трудно...
— Что тебе трудно?
— Так с тобой разговаривать.
— Тогда зачем ты себя терзаешь?
— Мне на самом деле очень хотелось тебя повидать.
— И ты нарвалась на старого, тщеславного, выжившего из ума осла, не так ли? О, какое великое открытие. Как смешно!
— Нет. Я просто истосковалась по тебе.
— Истосковалась?
— Да. Тебя это удивляет?
— Очень.
— Знаешь, Гига, я хочу, чтобы все люди на этом свете были хорошими. Наверно, я так и не образумилась...
А ведь пора — мне тридцать восемь лет! Я не только по тебе истосковалась, по всем своим друзьям, по юности, когда я была счастлива. Я боюсь...
— Чего ты боишься?
И я увидел, что она плачет.
— Почему ты плачешь?
Она улыбнулась сквозь слезы:
— Я никогда не образумлюсь.
Она пошла в ванную, вскоре вернулась оттуда и со смехом сказала:
— Вот какой странный гость был у тебя сегодня, из дворца Посейдона!
И снова мне показалось, что былая непосредственность на мгновение восстановилась между нами.
— Я рад тебя видеть, Софико...
Я медленно вел машину.
«Твой дворец Посейдона — мусорный ящик,— думал я.— В него нужно сбросить все сентиментальные воспоминания, чтобы избавиться от них раз и навсегда. Иначе они, как кляп, пропитанный слезами, пахнущий сожалением, задушат тебя. Но как избавиться от них?
Клубок ниток распутывается и тает. Так ответь же! Скажи что-нибудь!»
Не знаю, кого я звал, чей голос надеялся услышать. Знаю одно — я боялся оставаться наедине с собой. И неотвязная мысль о том, что мусор лучше всего сбросить в реку, пугала меня еще больше.
Это был неожиданный и необъяснимый страх; я боялся самого себя, как некоего первобытного человека, только что проснувшегося, одурманенного воспоминаниями, стремящегося преодолеть последний рубеж, влекомого бездной, сулящей покой и забвение. Он, этот человек, мог заломить мне руки, и машина, разумный железный зверь, беззвучно скользящий по пустынной набережной, разобьется о каменный барьер и рухнет в реку вместе со своим испуганным дрессировщиком, согнувшимся под тяжестью ящика с мусором.
Вдруг я услышал Лиин голос, так явственно, словно она сидела рядом:
— Будь осторожен!
О господи! Осторожность — мой единственный друг и спаситель. В отличие от многих, я вовремя научился уму-разуму. И в этом утешение, прощение, свет!
Я остановил машину и пошел пешком. Как будто убежал из железной клетки.
У меня была семья. Был дом, где сейчас спал мой сын, маленький Юлий Цезарь, и видел во сне программу завтрашних телепередач. Внезапно с удивительной ясностью я ощутил уют и покой нашей квартиры, прохладу чистых простынь и тишину, подтверждаемую едва слышным дыханием Лии.
В моем доме хранились мои любимые вещи, покорные и готовые к услугам. Я уже стар. На аптекарский стерильных полочках моей старости, как склянки с лекарством, лежали мои очки, мои шлепанцы, моя пепельница, мои ножницы и моя непрочитанная газета. Лия и Мамука спали, но свет в большой комнате горел и три окна маяками сияли в ночи.
Мой дом был полон моим голосом, стуком моей пишущей машинки, дымом моих сигарет, шепотом моей жены, криками моего сына, воркованием телевизора, и сеть, сплетенная из этих звуков, вытягивала меня из мутной ледяной воды, влекла за собой на сушу, потому что я должен был жить, жить, жить!
1 2 3 4 5 6 7 8 9