Глаза ее повлажнели. Она вспомнила Фирюзу, мать Фируза... Они дружили как сестры, хотя Шарофат была значительно старше.
В последний раз она видела Фирюзу в роддоме. В тот день, захватив свежих яиц и пиалку меда, она собралась навестить подругу. Встав на сломанные кирпичи и еще приподнявшись на цыпочках, она заглянула в палату, где лежала Фирюза. Чувствовала та себя
неважно, глаза запали, однако она старалась улыбаться. Впрочем, приходу Шарофат она и вправду обрадовалась.
— Спасибо — из такой дали пришли навестить. Голова моя словно коснулась неба...
— Какая даль, сестра? Исполнилась ваша мечта, у вас сын, и я радуюсь вашей радости. Дай бог, скоро еще навещу.
— Не стоит беспокоиться. Через два-три дня меня отпустят домой. Тогда и навестите снова.
Желая порадовать ее, Шарофат напомнила о платье, которое та заказала ей.
— Платье ваше уже готово. Такое красивое получилось... Носите на здоровье. Приду еще — принесу его: выйдете отсюда в новом платье — светлый день ведь для вас...
Однако Фирюза на этот раз грустно ответила:
— Не утруждайте себя. Выйду, сама заберу.
— Ну что вы говорите, сестра!— настаивала удивленная Шарофат.— Я принесу. Как же, ведь радостный день.
— Ну хорошо, раз хотите, воля ваша,— согласилась Фируза.
Через день, взяв кувшинчик с куриным бульоном и не забыв новое платье для подруги, Шарофат снова пошла в роддом. Моросил . мелкий дождь, первый дождь той осени. Грустно шелестели пожелтевшие
листья.
Встав на кирпичи под окном, Шарофат заглянула в палату, однако Фирюзы там не увидела. Она хотела было спросить у женщин, но тут в палату вошли врач и сестра; заметив ее, врач опросил строго:
— Что вы тут делаете?
— Я просто... сестру свою хотела увидеть. Принесла
угостить ее.
— Зайдите в приемную, отдайте дежурной. Здесь вам нельзя быть.
Шарофат послушно отошла от окна.
В приемной за столом сидела женщина в белом халате, в очках, что-то записывала в толстую тетрадь. Услышав имя Фирюзы, она положила ручку, помолчала. Поднялась с места.
— А вы кем приходитесь ей?
— Я?—удивилась Шарофат. «Для чего ей знать, кем прихожусь?»— Соседка я, но мы с ней как сестры.
— Сестры?.. Зря вы принесли передачу. Теперь ей уже ничего не нужно.
Женщина опустила голову.
— Как это, не нужно? Почему?
— Не нужно... Возвращайтесь обратно,— сказала дежурная, не глядя на Шарофат.— Скончалась она, сообщение в селение уже отправили...
Кувшин выпал из ее рук, разбился, и лужица растеклась по полу. Следом, не помня как, очутилась на полу и сама Шарофат — ноги, видать, подкосились, помнит только: сидит, где стояла, руками за голову схватилась...
Когда тело Фирюзы предали земле, муж ее, дядя Аслам, по совету родичей и с согласия своего младшего брата отдал своей невестке новорожденного мальчика шести дней. Отдал со словами: «Станет твоему сыну молочным братом; считай, теперь два сына у тебя — не один». У невестки был свой мальчик, месяц назад родившийся, и Шарофат сердцем чувствовала: не желает она в сыновья чужого ребенка, не хочет лишних забот. Однако слово мужа было законом, ослушаться, да еще на людях, значило проявить неслыханную дерзость... Дядя Аслам, потеряв жену, боялся потерять еще и сына. Он знал, что только женщина, полюбившая ребенка как своего, способна выходить шестидневного. А кто ж и полюбит, кто и пожалеет, как не жена единокровного брата? Поэтому отдал ребенка невестке, поэтому мягко отклонил просьбу Шарофат, которая хотела взять ребенка себе, выкормить, вырастить и воспитать.
«Не плачьте, сестра,— так сказал он Шарофат в утешение.— Тысячу раз спасибо, что вы сами пришли, что просите отдать дитя вам. Но подумайте, как трудно будет, как намучаетесь...»
Может быть, и не поверил дядя Аслам словам женщины, не родившей собственного ребенка.
Прошло несколько дней.
Как-то утром в ворота Шарофат тихо постучали.
Она вышла и увидела дядю Аслама, напуганного и растерянного.
Обменялись приветствиями.
Дядя Аслам помолчал, потом с трудом проговорил:
— Я пришел, сестра... Тяжелые у меня дни. Ребенок до сих пор не берет грудь. Как назло, и сынишка у брата заболел, жена его словно колючка... Сегодня сказала, что, мол, ее ребенок был совершенно здоровым, а вся болезнь от злой судьбы моего сына.
Шарофат поняла.
— Если пойду к ней, отдаст его мне без скандала?
— Отдаст, да еще и с радостью! Только и повторяет: «Забери своего сархура — мало ему, что мать погубил, так еще и моего ребенка уморить хочет!» И ничего слушать не желает.— На глаза дяди Аслама навернулись слезы.— Брат мой не знает, что делать... Почему бог не забрал меня вместо матери — ребенку она была нужнее!
В тог же день Шарофат приняла из рук невестки дяди Аслама маленького его сына, не имевшего еще имени, и, гордая и счастливая, вернулась с ним к себе в село. Назавтра, пригласив нескольких старушек, она дала ребенку имя: в память о матери назвала его Фирузом.
Ей было очень трудно одной с маленьким ребенком. Несколько раз малыш тяжело болел. Тогда Шарофат ни на шаг не отходила от Фируза. Отец его, дядя Ас- лам, видя старание и любовь Шарофат к мальчику, понимая ее вдовье одиночество, молчаливо признавал теперь Фируза ее сыном. Но как же она боялась потерять ребенка! Это она, она долго не говорила мальчику, что жив его отец... Ибо страшилась того дня, когда Фируз узнает обо всем.
...Тетушка Шарофат медленно поднялась, положила картошку в котел, прикрыла его крышкой, взяла ведра и отправилась за водой.
Становилось жарко.
Фируз осмотрел стену — сдувал вокруг сада, просевший кое-где от ветра и дождя, проверил виноградники — лозы дали хорошие завязи, но трава под ними поднялась стеной; небольшой участок клевера тоже пора было косить. Фируз присел в тени черешки. Ягоды уже поспели, и к дереву то и дело наведывались воробьи и индийские скворцы—беспечно чирикая, клевали крупные глянцевито-красные ягоды.
Фируз взялся рукою за ствол, тряхнул дерево. Птицы с шумом взлетели. Поднялся и Фируз, сорвал несколько черешен, попробовал. Закурил и, окончательно почувствовав, что наконец дома, вернулся — стал думать, с чего начать завтра: выполоть сорняки? Обрезать лишние побеги в винограднике? Или замесить глину и поправить дувал? Хоть дядя Хидоят с Афзалом и помогали матери по хозяйству в его отсутствие, все же видно — двор оставался без хозяина. Пожалуй, сначала надо выполоть сорняки, скосить клевер, обрезать лишние побеги на лозах, а уж потом можно и дувалом заняться.
Из дома донесся голос матери, она звала его;
— Сынок, тебя пришли навестить.
— Сейчас...
Еще издали Фируз увидел возле суфы знакомую легкую фигуру человека, опиравшегося на палку. Сердце его дрогнуло, и странная слабость растеклась по телу... Справившись с собой, он пошел навстречу отцу.
Только перед самым вечером выдалась передышка.
Уставшая и набегавшаяся за день тетушка Шарофат мыла на кухне посуду. Фируз оставался на айване, и мысли его были заняты отцом. Очень постарел дядя Аслам, множество дел по дому и по хозяйству на его плечах: жена день здорова, два больна. Чувствует он себя одиноким на старости лет, и нужны ему помощь и поддержка. Если бы дочери жили здесь, в селе, они все бы, да и мужья их тоже, вместе с Фирузом помогали бы ему. Но что делать — дочери живут далеко, в долине. Где мужья, там и они. Сейчас многие, особенно молодежь, оставляют горные села, спускаются в долину. Да, так вот и получается: из всех детей на глазах у отца остался один Фируз.
Его окликнули от ворот.
Обернувшись на голос, он увидел своего дядю — Аскарова, младшего брата отца; раскрыв объятия и улыбаясь, шел он к айвану.
Фируз поднялся навстречу
— О, Фируз!— басил Аскаров.— богатырем стал, с завистью гляжу на тебя! Молодец, молодец!
Из кухни показалась тетушка Шарофат.
— Добро пожаловать, дядя Фируза!
— Будьте счастливы! Сын ваш вернулся, поздравляем!
— Спасибо, дядя Фируза. Пожалуйста, проходите, садитесь повыше.
— Да, вернулся племянник, а нас даже не известили. Случайно оказался на вашей стороне села, встретил брата, от него и узнал.
— Хотели завтра кого-нибудь к вам послать,— оправдывалась тетушка Шарофат.
— Ладно, сестра, ничего. Вот я сам и пришел, избавил вас от беспокойства.
— Очень хорошо, что пришли, дядя Фируза, считайте, дом этот ваш...
Тетушка Шарофат, усадив Аскарова, извинилась и ушла за дастарханом. Гость снял новую капроновую шляпу, вытер платочком взмокшую полоску из кожи внутри, посмотрел, куда положить шляпу, и положил ее перевернутой, чтобы не согнулись поля, на подушку. Довольный собой, обернулся к Фирузу.
— Ну, рассказывай, как служилось?
— Спасибо, неплохо,— ответил Фируз смущенно. Он всегда смущался, разговаривая с дядей, может, от того, что тот обращался с ним несколько свысока и будто подтрунивал; Фируз часто не мог понять, говорит тот серьезно или шутит.
— Да-а,— протянул Аскаров, точно взвешивал, сколько правды содержится в ответе племянника.
— Как вы сами? Как янга1, Абдурахим и Абдумалик?
— Слава богу, все хорошо.— Дядя умолк, затем, легко вздохнув, как очень счастливый человек, у которого нет причин жаловаться на жизнь, продолжил:— Дела у твоей янги, братец, большие. Недавно стала заслуженной учительницей. Не устает трудиться. Зарплата больше трехсот... А Абдурахим мой, сам знаешь, в Ленинграде, третий курс заканчивает. Не забыл название его факультета?
— Нет,— засмеялся Фируз,— физический.
— Да, физический,— подтвердил Аскаров.— Что я тебе скажу: в наше время дела физиков превосходны. Все большие дела, к примеру, начинаются с этой самой физики... Теперь об Абдумалике. Он тоже в прошлом году стал студентом политехнического в Душанбе, на архитектурном факультете. Очень трудно было поступить на архитектурный, однако мы приложили все силы и помогли... Ну вот, о янге твоей сказал, о братьях тоже. Теперь расскажу о себе. Здоровье мое неплохое, два месяца как сижу дома — стал, значит, пенсионером. Так что, сам понимаешь, дядя твой уже два месяца как не председатель сельсовета. Что скажешь на это?
— Хорошо ведь...
— Хорошо?!
— Разве нет?
— Конечно, хорошо! Однако все же, что стал пенсионером, не так уж хорошо. Почему? Потому что, кажется мне, очутился чуть в стороне от важных дел. За два месяца это стало мне ясно. Да... я пришел к выводу, что, если человек находится на посту, с ним даже здороваются по-иному. Ну ладно, все это ничего... легко исправить. Когда провожали на пенсию, мне в райкоме сказали, что, если, мол, соскучитесь от безделья, найдем для вас подходящую работу. Что скажешь на это?
Фируз только улыбнулся.
Тетушка Шарофат меж тем принесла лепешки, сладости и чай.
— Пока будет готов плов, подсластитесь чайком,— пригласила она и, потирая поясницу, осторожно спустилась по ступенькам айвана во двор.
Приняв из рук Фируза пиалу с чаем, Аскаров испытующе глянул на племянника и сказал:
— Вот и вернулся ты, отслужил свое... Чем теперь станешь заниматься? План какой-нибудь имеешь?
Фируз, понимая смысл вопроса, чертыхнулся в душе: «Опять старый разговор начинается!» Однако переспросил наивно:
— Какой план, дядя?
— Я говорю о плане, касающемся твоей специальности, твоего будущего. О плане, который постепенно привел бы тебя к какому-нибудь хорошему посту, сделал бы человеком.
— Моя специальность известна мне и без плана,— ответил Фируз, тоном стараясь смягчить смысл сказанного.— Если буду жив-здоров, и будущее от меня не уйдет...
— Кажется, произнося слово «специальность», ты имеешь в виду работу тракториста?— недовольно прервал Аскаров.
Фируз думал о том, почему дядя, никогда всерьез не интересовавшийся им самим, так настойчиво, не в первый уже раз заговаривает с ним об устройстве жизни — в своем, конечно, понимании...
«Какая ему польза от моей учебы? И в чем выгода, если останусь здесь? Понятно, сейчас без хорошей специальности далеко не уйдешь, я и не спорю ведь с ним. Однако он не хочет понять, что на мне долг человеческий, сыновний. Как оставлю мать на пять-шесть лет? Для одинокой ли своей старости растила она меня, после того как спасла от смерти сразу после рождения? И могу ли я оставить отца? Какими глазами буду смотреть на них? А ведь они стали прихварывать. Может и так случиться — приеду с учебы, а смотреть-то уж и не на кого...»
— Почему не отвечаешь? Или, может, опять задумал трактористом заделаться?— недовольно спросил Аскаров, протягивая ему пустую пиалу.
Фируз наполнил ее, поставил перед дядей.
— Работать трактористом разве так уж плохо?
— Думаешь, другие профессии перевелись?
— Нет, почему...— улыбнулся Фируз.— Могу стать и шофером—в армии полтора года за баранкой сидел.
— Удивляюсь я тебе, племянник. Неужели не понимаешь: дядя ведь, к примеру, то же, что и отец. Не желаю тебе зла, желаю добра. Должен тебе сказать— даже и твоя янга жалеет, что не хочешь пойти учиться; в классе вашем, говорит она, не было лучше тебя ученика, самый сильный ученик был, в любой институт свободно поступить мог бы... А теперь, когда ты вернулся из армии, поступить еще легче — знай, в институты в первую очередь принимают таких ребят, как ты, отслуживших...
— Я знаю.
— А раз знаешь, почему сердце твое расположено к машине и трактору?
— Помните, дядя, когда я кончил школу, мы уже говорили об этом. И я тогда вам сказал — дальше учиться сейчас не смогу — как оставлю мать? Кто будет зарабатывать нам на жизнь?.. Если все пойдут в институты, кто же будет трактористом? Откуда возьмется хлеб?
— Ты—это не все. Ты внук моего отца; мой отец, твой дед, был уважаемый человек в нашем селе. Ты мой племянник, а я твой дядя, тридцать пять лет проработал на должностях, руководил народом. Ты сын моего брата; мой брат, твой отец, был до войны не просто так себе человек — был и бригадиром в колхозе, и хосилотом1, и председателем. Что поделаешь, так сложилась судьба: с войны вернулся инвалидом, стал непригоден к труду. Не то сделался бы еще большим человеком, чем я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18