.. народ в революции не участвовал. А революционер неожиданно превратился в зятя падишаха! Какого падишаха? Несчастного дряхлого старца, любителя коньяка, которого насмешливо называют Белым быком. Представьте себе Энвера, Талаата и Джемаля, когда они, подойдя к трону, на котором сидел этот «Белый бык», целовали полы его платья. Говорили: «Нужен халифат, потому что существуют мусульманство и мусульмане... Нужен турецкий национализм... Потому что турки — единственное крепкое объединение в империи... Нужно западничество, потому что необходимо идти в ногу со временем». Если после победы в Анатолии Мустафа Кемаль поступит так же, то какими бы убедительными ни казались его мотивы, все равно он совершит великое преступление. Опять ничего не изменится. Вот о чем мы говорили с Ихсаном. «Не беспокойся,— сказал он, — на этот раз дело принимает совершенно другой оборот. Тогда свободу принесла «революционная армия» — другими словами, часть армии падишаха... Сейчас в Анатолии нет армии... Воюет народ, люди, не призванные в армию, добровольцы. И если в дальнейшем будет создана настоящая армия, это будет не часть падишахской армии, а армия народная».
—- Разве это большая разница?
— Ихсан говорит, что да. На этот раз народ волей-неволей окажет влияние на движение... Никто не сможет игнорировать его требований. Сейчас противодействующая сила может лишь на время задержать дело освобождения, но не ликвидировать его. Что потеряла Французская революция от того, что ей изменил Наполеон? Несколько
десятков лет, которые по сравнению с историей народов меньше секунды... Вот и все. Разве вы не понимаете разницы?
— Да, конечно. Вы правы.
Несмотря на множество забот и определенный риск, Кямиль-бей был доволен газетой и своим новым занятием. Он гордился работой, хотя и пытался это скрывать. Хорошо понимая, что сейчас долг каждого истинного патриота сражаться в Анатолии, Кямиль-бей сознавал, что у него никогда не хватило бы мужества пойти по этому единственно правильному пути, оставив Нермин и Айше на произвол судьбы, одних и без денег.
Занявшись газетной работой и не принимая непосредственного участия в освободительной войне, Кямиль-бей первое время немного стеснялся чувства удовлетворения, которое он испытывал, но постепенно, оправдывая свои действия законом распределения труда, уверовал в то, что если бы находился в Анкаре, то не принес бы делу даже и такой маленькой пользы. На сердце у него было радостно от того, что он помогал отважной жене товарища, попавшего в тюрьму за любовь к родине. Он совершенно успокоился и еще сильнее привязался к работе в газете. На деньги, вырученные от продажи золотого Будды, он заказал новые клише для заголовков и купил другой инвентарь. Недиме-ханым была против такой траты денег и старалась сократить расходы. Но, увидев, что ее муж радуется этим новшествам, как ребенок, она поняла, что мужчины иногда придают большое значение мелочам, забывая о главном, хотя и готовы порой ради этого главного пожертвовать, не задумываясь, своей жизнью, жизнью своих жен и даже детей,— и молчала. У мужчин был и ум и опыт, была 'способность умирать и убивать, и все же они оставались большими детьми. Это вызывало к ним чувство жалости и любовь.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Однажды в пятницу утром Недиме-ханым приехала к Кямиль-бею, чтобы познакомиться с Нермин. Она не надела своего обычного пальто, которое ее очень старило, а была в красивом черном шелковом чаршафе.
Торопясь к калитке навстречу гостье, Кямиль-бей вдруг понял, что эта женщина не только его товарищ по работе, но близкий и родной человек.
— Почему вы не предупредили нас? —спросил он, протягивая руку с той нежностью, которую питают к женам близких родственников мужчины, не имеющие сестер.
— А что, вы приготовили бы ревани?
— Ревани все равно будет приготовлен.,. Но... мне кажется, если бы вы предупредили, было бы лучше.
— А где ваши женщины?
— Проходите, пожалуйста. Айше будет очень расстроена... Она наверняка хотела бы показаться более нарядной тете Недиме-ханым.
— Мне очень хочется увидеть эту маленькую испанку.— Недиме-ханым быстро подошла к Нермин, которая в этот момент показалась в дверях. — Я вас не побеспокоила своим приходом?
— Напротив, я вам очень рада.
— Где же ваша Кармен?
— Одевается... Побежала наверх. Она у нас дикарка.
— Неужели? Вы, конечно, не догадываетесь, что я пришла сватать ее за сына!
Пока в гостиной не появилась Айше, беседа проходила сдержанно, словно знакомство с девочкой было единственной целью везита.
Айше, маленькая, худенькая, черноволосая с черными умными, живыми глазками, вошла, не стесняясь, поцеловала руку Недиме-ханым и подставила ей лоб для ответного поцелуя.
— О аллах! Какая миленькая! Просто прелесть! Ты сядешь ко мне на колени?
Айше казалась злой и непослушной, но в действительности была мягкой и ласковой, как шаловливый котенок. Какое-то мгновение она внимательно рассматривала Недиме-ханым.
— Вы приехали на фаэтоне?—спросила она.— Я вас видела в окно.
— Вот как? В таком случае ты, конечно, узнала меня, как только увидела...
— Нет! Не узнала.
— Почему же? Разве мы не ехали вместе на пароходе?
— На каком пароходе?
— На огромном пароходе... На пароходе, который привез вас сюда... Ну-ка вспомни, пароход, на котором был Негро.
Недиме-ханым говорила о шлюпе, привезшем их из Испании. Она слышала эту историю от Кямиль-бея. Айше, прищурив глаза, старалась вспомнить.
— Негро был арабом, он совсем черный, — сказала она,— а вы ведь не черная.
— Но ведь я не Негро, потому и не черная... Я повариха. Неужели не помнишь? Сколько раз я давала тебе пирожные.
— Вы давали пирожные? Ну, конечно, верно!—Немного подумав, Айше наклонилась к Недиме-ханым и понюхала ее.— А почему же вы не пахнете сладостями? — спросила она по-французски.
— Разве кондитерша так пахла? Смотрите-ка, она вывела меня на чистую воду. Мне надо было надушиться ванилью.
— Слезай с колен,—сказала Нермин,— ты беспокоишь Ханым-эфенди.
— Что вы! Нам с ней очень удобно.
— Как чувствует себя ваш супруг?
— Благодарю, он шлет вам привет!
— Нермин хочет как-нибудь пойти к нему,— почему-то солгал Кямиль-бей,— а я все откладываю. Надо раньше спросить разрешение у Ихсан-бея.
— Он разволнуется от неожиданности.
— А вы привыкли? — Нермин с любопытством ждала ответа.
— Конечно, волей-неволей,—скупо улыбнувшись, ответила Недиме-ханым.
— Вы там, наверное, плачете?
— Где? В тюрьме? Нет, не плачу.
— Не верю. Разве можно не плакать?
— Первое время мне, правда, хотелось плакать. При первом и втором свидании я плакала. Несколько раз плакала, выходя из тюрьмы. Вот тогда впервые в жизни я увидела пользу от пече: опустив его, можно спокойно плакать. Потом я, видимо, привыкла к посещению тюрьмы. К тому же я видела, что мои слезы еще больше расстраивают мужа.
— Это похоже на посещение больного?
— Отчасти... Вы кого-нибудь навещали в больнице?
— Нет!
— Тогда послушайте, как это бывает. Если при последнем посещении больницы вы оставили близкого человека в тяжелом состоянии или болезнь сама по себе опасна, вы идете туда в страхе, боясь не застать его живым. Когда вы идете на свидание в тюрьму, такой опасности нет... Вы знаете, что вас ждет здоровый человек. Он только что побрился, переоделся и ждет вас с улыбающимся, веселым лицом, а когда вы появляетесь, он даже счастлив...
Недиме-ханым на мгновение задумалась и продолжала:
— Но если это продолжается долго и вы наблюдательны, вы не сможете не заметить другое. Человек, лишенный свободы, несчастен, и это чувствуется во всем, и чем дальше, тем больше. В тюрьме часы свиданий проходят очень быстро, расставаться страшно тяжело. Вас тяготит мысль, что вы не Можете продлить свидание, это не в ваших силах. В больнице посетитель смущается оттого, что сам здоров, в тюрьме же он стыдится своей свободы. Когда вы выходите из больницы, вы чувствуете, хотите вы этого или нет, эгоистическую радость оттого, что, к счастью, вы здоровы. Возможно, посетители тюрьмы также чувствуют радость от сознания, что они свободны. Не знаю, я никогда этого не испытывала. А вы, Кямиль-бей?
— Я не такой герой, как вы... Иногда я радуюсь тому, что свободен, забывая, что я человек плененного города и даже плененного государства...
— Ихсан об этом говорит так: «Разве есть разница между птицей, посаженной в клетку, и птицей, запертой в комнате?» Этим он успокаивает меня.
Наблюдая за лицами взрослых, черноглазая Айше старалась понять, о чем идет речь. Она тихонько сползла с колен и осталась около Недиме-ханым, опираясь на руку, придерживающую ее за талию.
Нермин хотелось задать Недиме несколько вопросов, по-видимому внушенных ей беседами с теткой и кузиной. Воспользовавшись тем, что муж вышел из комнаты, она спросила:
— Газета не утомляет вас?
— Наоборот, она придает мне силы. Не подумайте, что я хвастаюсь или выдумываю. Работая в редакции, я даже отдыхаю.
— Мы... Я думала иначе. Ведь это мужское дело... В особенности в нашей стране... В редакции бывает много посторонних мужчин... Вероятно, грубые люди...
— Сначала я думала, как вы, и даже немного боялась. Но, оказывается, мы ошибались. Наши мужчины чувствуют к женщинам высокомерное сострадание. В Европе мужчины или уже утратили это чувство, или скоро утратят. Там женщины давно соперничают с мужчинами в разных профессиях. Мы еще не представляем такой опасности для наших мужей.
— Высокомерное сострадание? А не вернее ли будет сказать, что они навязчивы?
Недиме-ханым сдвинула брови.
— Навязчивость — это пустяки! Они привыкли к чаршафу, к пече. Когда мы в масках, наши мужчины чувствуют себя, как на костюмированном балу или карнавале. Поэтому они и навязчивы, но стоит показаться с открытым лицом, как сразу видишь, что на свете нет более воспитанных, более деликатных мужчин, чем наши; конечно, это в том случае, если мы открываем лицо не для того, чтобы кокетничать...
Кямиль-бей приготовил кофе в больших чашках. Когда он вошел в комнату с подносом, Нермин забеспокоилась, встала и, взглянув на мужа, сказала:
— Какой стыд! Простите меня, я совсем забыла.
-— Что вы, Нермин! Вы так хорошо беседовали. Вот я и не хотел вам мешать. Не взыщите, если получилось не так, как вы привыкли.
— Зачем вы беспокоились? Разве эта взрослая ханым не могла сварить кофе для тети Недиме?—спросила Нермин, кивнув в сторону Айше.
— Вчера вечером я жарила рыбу для папы. Вместе с мамой.
— Какую рыбу?
— Рыбу...
— Разве она не имеет названия?
— Просто рыба.
— У каждой рыбы есть свое название. На свете много девочек, не всех, же их зовут Айше...
Недиме-ханым отпила глоток.
— Вы очень хорошо сварили кофе, — похвалила она. — Вы и пристыдили нас и сделали своими должниками.
— Мы будем квиты, если вы разрешите мне закурить трубку.
— Пожалуйста, табачный дым меня не беспокоит, я привыкла.
Кямиль-бей быстро набил трубку, раскурил ее и затянулся несколько раз подряд. Сейчас он был очень похож на англичанина.
— О чем вы без меня говорили?—спросил он.
— У наших мужчин, оказывается, есть высокомерное сострадание к женщине. Такого мнения придерживается Недиме-ханым,— сказала Нермин.
— Высокомерное сострадание... Хорошо сказано... И красиво, и правильно... Мы действительно такие. Вы пришли к нам—и смотрите, как стало хорошо. Во-первых, вы раскрываете нам правду о нас самих. «Почему наша литература такая поверхностная?» — думал я. И понял, что это из-за того, что наши дома разделены на гарем и селямлык. Вы делаете нас полноценными людьми.
— Что вы... Смотрите, я рассержусь, Кямиль-агабей.
— Да, вы делаете нас людьми... Я все думаю об этом. Если бы вместо вас Ихсана замещал в редакции его брат, обо мне вряд ли вспомнили. А если и вспомнили, то я сам не отнесся бы к этому серьезно. Если женщины вступают в борьбу рука об руку с мужчинами, то разве можно победить такой народ? Ведь так было еще в древние времена, в самом примитивном обществе, но как-то получилось, что потом об этом забыли. Все глупость мужчин... В любое время, в любой стране, если мужчины, находившиеся у власти, отвергали помощь женщин, страна погибала.
— В Анатолии с давних пор мужчины и женщины вместе работают на полях. А все-таки мы потерпели поражение. Почему? Как это объяснить? Я думаю, что, говоря о народе, вы ошибочно имеете в виду только городскую интеллигенцию, ремесленников и чиновников,— сказала Недиме-ханым.
Кямиль-бей придавил большим пальцем табак в трубке и вздохнул:
— Да, к сожалению, это так... Но тогда почему же мы потерпели поражение?
— Одно дело заставить женщину работать из-под палки, как пленницу, как рабыню. Совсем другое — признать ее полное право на борьбу в государственных и общественных делах наравне с мужчиной, ее человеческое равноправие... Бывает, что плебей и патриций объединяются, и тогда в первое время заметен некоторый прогресс, они чего-то добиваются. Но такое общество не может считаться устойчивым я нормальным. У нас в Анатолии положение женщины гораздо хуже, чем даже положение крепостных крестьян. Какое влияние может оказать на общественную жизнь существо, которое продают, как животное, с мнением которого не считаются даже в вопросе создания семьи? Такая женщина ведет общество лишь к разложению. Подумайте только, ведь половина населения страны остается на положении животных!— Посмотрев на Нермин, она грустно улыбнулась.—-Не так ли, дорогая?
— Крестьянки в Испании в таком же положении. Такое бесправие повсюду. Видимо, так было и так будет!
— Не думаю... Разве в Испании нет женщин, работающих в различных областях человеческой деятельности?
— Есть, но только образованные, аристократки...
— Правильно... Это значит, что, когда ей дают возможность, женщина работает. Во время войны были женщины-дворники. Они подметали улицы без чаршафа и даже в штанах.
— Говорят, это были пожилые женщины из низшего сословия, — сказала Нермин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43