Знаю, уважаемый Витаутас, Робертас Суопис был для вас всего лишь способным студентом пединститута, которому вы добродушно (конечно, не без оговорок) пророчили блестящее будущее. А я разглядела в нем нечто большее. Конечно, я не настолько просвещена, чтобы делать категорические выводы, хотя искусству поклоняюсь со школьной скамьи, но у человека, особенно женщины,— дьявольское чутье. Нет, Суопис рожден не для педагогики и не для науки, его истинное призвание — искусство! Это я поняла сразу, увидев его первые, еще любительские работы. Думаете, он бы бросил пединститут, чтоб поступать в художественный, будь рядом с ним другая женщина? Если б я, вместо того чтоб поощрять в нем веру в собственный талант, только считала бы дни до диплома учителя с назначением куда-нибудь к черту на рога... Думаю, всего этого не случилось бы, милый профессор. Сегодня в нашей республике было бы одним учителем больше, а вот в живописи... Ах, не улыбайтесь, товарищ Станейка, я же не говорю, что откопала гиганта палитры... Робертас несколько робок, это верно, зато трудолюбив и восприимчив по натуре. Да и вообще... Насколько
мне известно, не так уж часто свежеиспеченного дипломанта приглашают преподавателем в институт. Станейка ответил не сразу. Лицо его было сонным и вялым, а голос прохладно-равнодушным, когда он сказал:
— Плохо знаю его. Но от коллег слышал только хорошее: теоретически подкован, обладает феноменальной памятью и умеет увлечь аудиторию, которую, как мы с вами знаем, бездарный преподаватель за собой не поведет. Студенты ценят его. Это высокая похвала для начинающего педагога.
— Педагога? Только педагога? — Вероника пронзила потемневшими глазами Станейку. Попыталась свысока улыбнуться, но на губах застыло лишь жалкое подобие улыбки.—Вы не видели выставки молодых живописцев? Там выставлено целых шесть его полотен. Поклонники искусства о них превосходного мнения. Серьезная газета готовит статью об этой выставке, и Суопису в ней отводится не последнее место...
Станейка отхлебнул коньяку, минутку подумал.
— В сущности, мне должно быть все равно, но я от души рад, что вы столь хорошего мнения о своем супруге. Хочется верить, что любите его не меньше, чем уважаете себя, а сквозь очки влюбленности все выглядит лучше, чем есть на самом деле. Вот и слава богу! Жизнь так устроена, что счастье часто покупаешь ценой самообмана.
Вероника в растерянности посмотрела на Станейку.
— Извините, уважаемый профессор, — буркнула она, чувствуя, что ей следует обидеться. — Ваш вычурный слог мне не по зубам, не понимаю, что вы хотели этим сказать.
— Я видел выставку молодых живописцев. На ней есть действительно интересные работы.—Станейка перечислил несколько фамилий. — Я не знаток искусства, но человеку с элементарными познаниями в живописи, да еще любящему искусство, достаточно беглого взгляда, чтобы понять: любопытные авторы! С собственным взглядом на жизнь, на творчество. Правда, пока их слово звучит приглушенно, не очень-то ярко, скажем — пока видны лишь завязи, но спору нет: уже слышен голос истинного таланта...
— Вы полагаете? — Вероника, не соглашаясь, покачала головой. — А я как-то не запомнила ни одного произведения тех авторов, что вы перечислили. Во всяком случае, не помню такого, о котором могла бы отозваться с энтузиазмом.
Станейка снисходительно улыбнулся.
— Я не говорю, что эта выставка обещает нам гениев. Чюрленисы рождаются раз в столетье, вдобавок мало кто сразу признает их в мире искусства. Но таланты есть! Так сказать, с божьим даром за пазухой, который делает чудеса, если пользоваться им с толком. А все остальные — серая масса. Люди, научившиеся владеть кистью и подбирать сочетания красок, но бессильные вдохнуть в эти краски жизнь. Ремесленники палитры, которые всю жизнь будут притворяться, что служат искусству, а на деле разъедать его изнутри, как грибок древесину, и будут корчить из себя мучеников творчества, не смея даже себе признаться в том, что они всего лишь жалкие неудачники.
«Это про Робертаса, — машинально подумала Вероника, тщетно пытаясь растянуть бледнеющее лицо в улыбке. — Ремесленник палитры, неудачник, грибок искусства...» И все-таки ей удалось справиться с собой, вооружиться непробиваемой улыбкой и мило возразить Станейке:
— Не сомневаюсь в ваших познаниях, профессор, но не могу согласиться с таким строгим тоном. Человек, который любит искусство, должен бы относиться к молодым творцам снисходительнее, переживать из-за их неудач, а в вашем голосе я слышу ненависть...
— Это жалость, Вероника, а не ненависть,— с простодушной откровенностью ответил Станейка. — Жалость и злость. Я понимаю, зряшное дело, но, видя это, всегда свирепею. Думаете, счастлив человек, не обладающий талантом и по легкомыслию выбравший путь художника? Вы скажете: он сам не понимает бессмысленности своих занятий. И что же следует? Разве его трагедия оттого меньше? Ведь вся жизнь такого человека — чистый обман. Формально он числится в искусстве, а по сути является чужим подданным, добровольно сославшим себя в искусство, чужеродным телом, которому не суждено познать истинного счастья творения, творческих мук и минутной сладости удачи. Это одна, так сказать, личная сторона дела... А если посмотреть с общественной...
— Бедный мой Робертас! — прервала Вероника, разражаясь истерическим смехом. — И во всем этом, конечно, виновата я! Сжальтесь, профессор!
Станейка немного помолчал, кусая побледневшие губы. Он волновался, ему было страшно неловко, но глаза говорили, что он не сожалеет о сказанном.
— Прошу простить меня... товарищ Суопене. Не хотел вас обидеть. А раз уж так получилось... виноват... язык мой — враг мой.
— Пустяки, пустяки, уважаемый профессор. Мы, женщины, должны терпеливо и снисходительно относиться к мужчинам. Особенно к стареющим...— Вероника бросила беглый взгляд на часики и вскочила.— Было очень приятно посидеть с вами, профессор! Очень и очень! Увы, мне пора. Совсем забыла: надо встретиться с подругой. На пять, нет, на десять минут опоздаю. Проклятая рассеянность! Будьте добры, возьмите мою долю за обед. Нет, нет, что вы, профессор ! Ни за что! Не выдумывайте! Я вас не оскорбляю, я просто скромно защищаю свои права. А может, вы против женского равноправия? Ну, видите... А теперь — всего хорошего, товарищ Станейка. Надеюсь, в следующий раз посидим подольше, найдем друг для друга слова помягче. Как знать, вдруг жизнь успеет к тому времени все поставить на свои места и вам волей-неволей придется признать, что вы ошиблись в отношении Робертаса Суописа. Но я не ставлю вам в вину вашу человеческую слабость, ведь мне известен ее источник: не так легко признать превосходство мужчины, которому досталась женщина, которую вы когда-то любили.
Витаутас Станейка пошевелил губами, собираясь что-то ответить, но, пока он нашелся, Вероника — подтянутая и гордая — уже успела дойти до двери.
6
Надо было тогда сразу сесть в троллейбус или взять такси, и, быть может, она бы избежала этого рокового стечения обстоятельств. Но понесла ее нелегкая пешком, да еще окружными улочками, где поменьше народу. Одно время мелькнула мысль заглянуть к Теличенасам — так хотелось поговорить по душам с Даной, рассказать о встрече с первой любовью и вместе с ней посмеяться над Станейкой, над этим закоренелым холостяком, у которого из всех благ жизни осталось одно: завидовать чужому счастью. Но тут же отбросила эту идею, поняв, что не сможет быть откровенной с подругой, — о том, что больше всего задело ее в разговоре со Станейкой, нельзя рассказать никому. Ну конечно, он идиот, последний осел, этот профессор; она, Вероника, совсем другого мнения о выставке молодых, но зачем знать Дане, что существуют люди, которые относятся к Робертасу как к серому ремесленнику палитры? Наконец, так ли это на самом деле? Талант — это призвание, стихийное стремление к той или иной области деятельности. Разве Суопис, не будь у него таланта, писал бы на досуге свои любительские картинки, хотя тогда он еще и не помышлял о художественном институте? Станейка хочет в первых же работах видеть большого художника, а она, Вероника, убеждена, что для зарождения Рембрандтов и Микеланджело необходимы время, воля и черная работа, — тогда и крохотная крупица способностей превращается в золотые россыпи. Но разве Дана это поймет? Женщина, которая не стесняется цинично смеяться над книгами своего мужа и ценит произведение лишь с точки зрения выданного за него гонорара... Серьезней отнеслась бы, пожалуй, к статье о выставке молодых, но и здесь перевесил бы копеечный расчет. («Да что ты говоришь, Верка! Будет упомянут и твой Роби? С хорошей стороны? Поздравляю, поздравляю! Ого, благосклонный отзыв печати делает погоду! Вот увидишь, сразу же найдется какой-нибудь покупатель, пойдут заказы. Две-три сотни за работу, не меньше. Зависит от формата, говоришь? Ого, даже до семи сотен за такую! Что ты говоришь! Тогда лучше писать простыню побольше».) Но пока такой статьи нет и неизвестно, когда будет. Конечно, напишут. Кебла или кто-нибудь другой. Должны бы. Но сомнительно, отзовутся ли там о Суописе так, как хотелось бы Веронике... Сама не понимает, как случилось, что она нафантазировала об этой статье Станей-ке, и теперь не могла думать об этом без досады. Можно себе представить, какая будет пощечина, если такая статья появится, а в ней — ни строчки про Роби! Или, что еще хуже, строчка-то будет, но уж такая, что уважаемый доктор наук, прочитав ее, со злорадством ухмыльнется в воротник: разве я не говорил!
Настроение Вероники совсем испортилось. Праздничный, галдящий город с транспарантами, развешанными поперек улиц, с флагами на фасадах домов
окружал ее, радостный, сияющий нежной весенней зеленью и солнцем, которое щедро золотило все вокруг лучами, но Вероника видела только один цвет — серый, унылый, раздражающий ее. А мысль уже работала лихорадочно, напряженно, как бывало всегда, когда Вероника оказывалась в каком-нибудь переплете. Надо кому-то позвонить, посоветоваться, что-то сделать. Главное — опередить события. Наверняка статья еще не заказана. А если и заказана, тоже не беда : в столице не одна газета. Главное — поймать видного критика, с авторитетом, и дело уже почти в шляпе. Может, Гегжду? Или Лабониса? Нет, не годятся: первый слишком высокомерен, славится капризами, которые он называет своими принципами; второй относится к начинающим художникам свысока, чуть ли не как Станейка, считая, что молодые таланты надо развивать не поглаживанием, а путем естественного отбора, отнюдь не помогая им в преодолении сопротивления среды, этой скорлупы, окружающей творца, — ведь чем эта скорлупа жестче, тем монолитнее и богаче будет вылупившаяся из нее художественная индивидуальность. Кебла! Вот это идея! Да, Кебла самый подходящий. Во всех отношениях: толерантен, чуток к каждому проклюнувшемуся ростку, прямая противоположность Гегжде с Лабонисом, а главное — и лично знаком. Как-то случайно оказались в ресторане за одним столиком, и Суопис был настолько вежлив (конечно, не без ее, Вероники, намека), что оплатил счет за всех троих. А в другой раз — примерно через полгода — Кебла заглянул к ним с Негром, выдул бутылку коньяка с кофе, а потом танцевал под магнитофон и после каждого танца целовал Веронике ручку, говоря, что такой прелестной, так легко танцующей дамы он в жизни не встречал. Итак, Кебла и только Кебла! Сегодня, конечно, ничего не выйдет, но завтра, во второй день праздников, прекрасный повод. Ужин с рюмочкой, ну, и понемногу, понемногу завяжется разговор о молодых живописцах... Она была так твердо убеждена и так уверена в плодотворной реализации замысла, что даже не почувствовала приближения непредвиденного обстоятельства, которое вот-вот перевернет вверх тормашками все ее планы. И главное — это сделает Негр-Вильпишюс!
Она не сразу увидела его. Вначале услышала вопль из окна пролетающего мимо такси. Потом — пронзительный визг тормозов, и автомобиль остановился у тротуара, пролетев юзом каких-нибудь двадцать метров. Затем с шумом открылась передняя дверца машины, из которой высунулась копна волос, черные очки, а потом появилась и вся гора мяса.
— Веро! Эй! Салют! С праздничком! — ревел Негр во всю глотку, широко расставив руки и метровыми шагами надвигаясь на нее. — Вот милость божья! Едет несчастный сирота по городу, кругом сплошная скучища, а навстречу — самая очаровательная женщина мира. Дай лапку, киса. Я к твоим услугам. Куда прикажешь доставить?
— Привет, Альбинас. — Вероника изобразила приятную улыбку. Вильпишюса она знала еще по пединституту, любила за веселый нрав, но сейчас не было настроения шутить.—Не волнуйся, пешком доберусь куда надо. Хочу полюбоваться праздничным Вильнюсом.
— Этим муравейником? Нашла чем любоваться! Если хочешь потешить душу, давай на природу. К Зеленым озерам или еще куда. Подальше от людей, поближе к богу, голубка. Ну?!
Вероника насмешливо скривила губы.
— Слышала я, одна порядочная женщина за такое предложение наградила тебя пощечиной.
Негр расхохотался.
— А потом эту пощечину компенсировала нежнейшими ласками. Ну как, Веро? Помчались? Хотя, если по правде, у меня сегодня миллион дел. Дьявольское ремесло журналиста — все празднуют, веселятся, а мы должны за гроши носиться с высунутым языком. Описания, интервью, репортажи... У-у, спятить можно! Вот и сейчас: через два часа должен быть в редакции — правка. Ночью дежурство в типографии. А на послезавтрашний номер запланирован мой репортаж, где на солнечном фоне радостно прогремят победные фанфары праздника трудящихся. Ну это — раз плюнуть: возьму прошлогоднюю подшивку и накатаю... Хуже, что не меньше чем через три дня надо положить в секретариате на стол репортаж с выставки молодых живописцев. Так сказать, яркую иллюстрацию нашего расцветшего искусства по случаю праздников. Удружили!
Вероника повернулась к Негру:
— Ты будешь писать о выставке? Что ты говоришь, Альбинас!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59