С половины налетал тихий, безмятежный ветер, осторожно принимал песню на свои крылья, и, печалясь, уносил ее за горизонт...
У мужчины дома один угол.
Мужчина на работу, жена — дома.
Мужчина по делам, жена — дома
Мужчина в дорогу близкую, жена — дома.
Мужчина в дорогу дальнюю, жена — дома.
Потому что у женщины дома три угла.
Звон ложек, вилок и ножей, позванивание стаканов, бокалов и маленьких рюмок, звяканье тарелок, глубоких и мелких, суета женщин и повелительный голос сестры Терезы, грохот печных дверец, подбрасывание дров — надо же, чтоб еще что-то успело закипеть и свариться, перемещение горшков по плите, шум колеса и звяканье цепи на колодце — кто-то набирал воду, наконец, стук топора под навесом дровяника, неподалеку от окна той комнаты, откуда ушел Иван, — ничто не могло вывести ее из дурманного, тупого забытья.
Когда двор обезлюдел, когда процессия удалилась вдоль по улице, Олена под окном маленькой комнаты, выходившем на хозяйственную часть двора, увидела две стоявшие рядом скамейки — на них недавно лежал, глядя в небо, Иван. Она зашаталась, еле устояла на ногах и очутилась на опустевшем Ивановом ложе.
Очнулась. От резкого запаха уксуса пришла в себя и, точно в тумане, коснулась рукой сестры Терезы.
Сидела на диване. Чувствовала такую слабость, что казалось: вот сейчас свалится и уснет.
Но нет. Вспомнила, что надо принимать Ивановых гостей, что все для этого готовится, и куда только девались усталость и слабость.
Страшно болели колени.
. Сперва хотела проводить Ивана в последний путь, но ее отговорили — не потому, что слаба, на гору не
взобраться, а потому, что дома нужна: 'кто же на Ивановых поминках всему лад даст? Куда там! Силы совсем оставили Олену, да еще обморок этот — пришлось довериться сестре.
— Тереза, сестра моя дорогая! — уронила она руки на плечи сестры. — Распоряжайся сама как знаешь... Лишь бы все по-людски, как Иван любил...
— Отдыхай, Олена!.. Все сделаем! Не будет к тебе Иван во сне с жалобами являться... — Младшая сестра готова была все взвалить на себя.
«Оленка-а!» — почудилось хозяйке последнее Иваново слово.
Не насчитаешь на деревьях столько листьев, а в поле зеленых травинок, сколько раз слышала она от Ивана свое имя, произнесенное с радостью и без радости, в хорошие дни и в плохие, в разные времена года... Но последний раз Иван выдохнул его так, точно не было на свете ничего важнее. Никогда раньше он не произносил так ее имя... Только один раз... И Олена знала, что именно это услышит она в свой смертный час.
Взгляд ее замер на голой груше, росшей у летней кухни, и спазм сдавил горло. Она закрыла руками лицо, словно желая прогнать видение. Но не могла. Видела все снова и снова. В тот далекий предвечерний час Иван шел по двору с огромным снопом соломы. Обхватил сноп, насколько хватало рук, и нес, даже босых ступней его не было видно. Будто соломенная гора сама двигалась по двору.
Улыбающийся, счастливый, несмотря на все заботы и усталость, Иван старательно выстилает ложе на полу в поставленной на скорую руку риге, которая все лето будет служить жилищем молодоженам.
Хаты тогда еще не было, только сруб стоял. Потом Иван до конца дней своих жил в этой хате...
«Было это или не было?..» — шептала Олена.
— Люди уже пришли! — вывел ее из забытья голос Терезы.
— Откуда?
— От Ивана!
Олена вскочила, взяла белые рушники — лежали, припасенные, на посудном шкафчике. Во дворе Ивановы побратимы медленно, тихо мыли и вытирали руки.
Кто-то зачерпнул воды, кто-то вскользь, но почтительно заметил, что этот колодец останется как память об Иване: сам копал его, сам укреплял... Кто-то поинтересовался, давно ли? Этого никто не знал, но по козырьку из дранки, позеленевшему, поросшему мохом, было видно, что колодцу много-много лет. Хозяйка, наверно, помнила, в каком году впервые добыли воду на их усадьбе. Но спрашивать ее об этом было неудобно. Наконец кто-то сказал, что не так уж важно, в каком году колодец вырыт, хорошо, что его вообще вырыли.
Гости Ивана сначала как бы неохотно входили в хату.
Переступив порог, каждый на миг невольно останавливался: в углу, прислоненная к стене, немо и глухо стояла палка Ивана. Они видели ее здесь и раньше, когда приходили с ним прощаться, когда Ивана уже обрядили и положили в гроб. Наверно, их поражало, что эту палку, с которой он никогда не расставался, не дали ему с собой в вечный путь.
Преисполненный чувства собственного достоинства, не вынимая из карманов ватника озябших рук, в светлицу вошел Сидорко Штым. Поглядел туда-сюда и тотчас направился к палке. Мгновение поколебавшись, взял палку за олений рог и ни с того ни с сего описал ею круг в воздухе. Его подняли на смех:
— Ох, Сидорко, будет вам Иван сниться!
— Будет за вами с палкой гоняться!
Холодом повеяло на Сидорка, палка будто примерзла к его ладони. Ну словно он без позволения выхватил ее из мертвой руки Ивана.
Штым, задрожав, ткнул палку в угол.
Ивановы побратимы, ближайшая родня, соседи тихонько рассаживались за столом. Держались все скованно, сдержанно, больше молчали, точно воротились после тяжкой-претяжкой работы.
Женщины подавали — кому не хватило — тарелки, ложки, вилки, поспешно протирали полотенцем стаканы. Народу было много, сидели тесно, то у одного, то у другого вырывался вздох — как эхо того, что свершилось на кладбище, как отзвук песни, которую отец Климентий на прощание пел для людей. Чудились в этих вздохах дыхание бубна и тихий-тихий перезвон тарелок в оркестре.
В комнате запахло сливовицей — ее разлили по бутылкам из двух огромных четвертей, все уже положили себе на тарелки закуску, что кому нравилось и кто сколько мог съесть после первой рюмки, и тогда встал ровесник Ивана, самый близкий его друг Таврило Петрашко. Говорить он был не мастер, к тому же заикался так, будто кто-то отсекал у него слова и пускал их камнем на дно. Постоял Гаврило, растерянно оглядывая всех, точно ему должны были что-то подсказать, в чем- то помочь, а может быть, даже спасти. И вдруг, словно по мановению невидимого волшебника, рухнула запруда и пошло и пошло. Побратим Гаврило говорил с Иваном как с живым, вспоминал детство, когда они бегали, светя голыми пятками и исцарапанными коленками, вспоминал их весны, лошадей, работу на фабрике, потом фронтовые кровавые дороги на службе у цесаря, не забыл, сколько раз менялись в старину государственные режимы — как приходили, так и уходили. С уважением говорил о том, как Иван вил свое гнездо, покупал землю, пахал, сажал и сеял. Рассказывал, как он любил Ивана, советовался с ним и теперь тоже, начиная любое дело, большое и малое, будет думать, с какого боку приступил бы к нему Иван.
Гаврило умолк, но продолжал стоять. Чтобы поминающие, не теряя зря времени, дружно взялись за дело, Гаврило держал бокал так, будто выглядывал за столом того, с кем должен был чокнуться и кому должен был поклониться.
— Вечная память!.. Светлая память Ивану! — прижал он руку к груди. Но почему-то не спешил выпить. И не садился. Точно обращался Гаврило не ко всем присутствующим, а говорил сам с собою. Тихо вязались слова.
С тех пор как стоит этот дом, без Ивана тут гости не сиживали.
Не сидели в этой хате, за этими столами без Ивана.
Потому что не было в этой хате вдовы и сирот. Отныне будет здесь вдова и будут сироты...
Сын на этом месте построит новую хату. Наверно, она будет больше, светлее. Но в новой хате никогда не будет так, как было в старой.
Сюда будут приходить Ивановы дочери и сыновья. Будут приходить не так, как приходили при отце. И сами будут уже не прежние. И все будет другим...
Гаврило поднес ко рту стакан, залпом выпил и сел.
Все молчали, еще минуту молчали, а потом языки развязались, и скоро в комнате стало шумно.
Олена примостилась у самых дверей, чтобы всех видеть, и все говорила-говорила со свахой Василиной. Давно не виделись.
— Силы небесные! До чего болезнь может довести человека!.. — Олена точно оцепенела, помолчала задумавшись. — Как его, бедного, трясло... Я думала, всю душу вытрясет!.. Посоветовались мы и решили, что надобно ему еще раз кровь перелить — знаете, человек рад каждому дню жизни... И то сказать: каково нам здесь, мы знаем... Хорошо ли, худо ли — это здесь, а уж там — это там!..
— Ой, верно, верно... Кто ж его знает, как оно там, коли оттуда еще никто не возвращался, ничего не рассказывал... — поддержала вдову сваха Василина. И приготовилась слушать дальше.
— Ну и приехали из Ужгорода двое на машине с красным крестом. И шофер им помогал... Сперва думали, кровь примется — моего на сон потянуло. А потом как началось, как началось... Такой трясучке впору вытрясти душу из здорового, а уж что говорить о хвором человеке, которого болезнь измотала, да которого без конца лекарствами пичкают. Понял бедняжка Иван, что напрасно он позволил перелить себе кровь. Да было поздно...
Свахи замолчали. Из-за стола, который стоял у стены, выходившей на улицу, один за другим поднимались гости, чтобы помянуть Ивана. Казалось, уж все было переговорено, все сказано, но люди опять и опять просили слова. Говорили о мостах, которые Иван строил, о хатах, которые Иван ставил, о дорогах, которые он прокладывал. Кто-то вспомнил, как возводили в селе большую школу и Иван работал на стройке за мастера, а мастером он был не каким-нибудь, а таким, с которым даже инженеры считались. Потом зашла речь о тех, кого Иван обучил разным ремеслам...
— А уж какой рачительный да хозяйственный был!.. Это мне одной ведомо! — дернула Олена сваху за рукав — все никак не могла выговориться. — Вон и сливовицу пьют ту, которой он сам запасся. Когда понял, к чему дело клонится, велел купить для поминок, чтобы ни у меня, ни у детей хлопот не было. Еще сам, помню, попробовал ее на вкус, хотел знать, какая она, не любил угощать бог весть чем...
Это проняло сваху Василину до слез, а глядя на нее, и Олена заплакала.
— Что поделаешь... Похоронили вы Ивана с почетом, семья у вас хорошая, все ее уважают... Вы должны жить для семьи, ведь вы теперь самая старшая, вы
мать... Вы нужны им... А ему пусть во веки веков земля будет пухом...
— Да ведь мог бы жить и радоваться... Слезы так и текут, как подумаю... Просил, чтоб я напоследок показала покрывало, которое по стелет ему в гроб... — никак не могла успокоиться вдова.
— И показали? — встрепенулась сваха.
— Как же я могла такое сделать? Но что правда, то правда — лежало оно в хате не для жизни, а для вечной разлуки... Я заранее постаралась, чтобы все по-людски было...
—» Ой, верно, дорогая сваха. Человеку на земле всего хватает — и ясных дней, и темных ночей... И весны есть, и зимы... — Свахи тоже подняли рюмки, пригубили. Почувствовали, как по телу разлилась слабость, но зато разговор пошел куда живее.
В хате нарастал шум.
То здесь, то там ненароком вспыхивал смех. За столом, где сидели Ивановы внуки и соседская молодежь, парни бросали ехидные взоры в угол светлицы: там упорно и рьяно боролся со сном — клевал носом, похрапывал и внезапно просыпался — Сидорко Штым. И все- таки не устоял, свесил голову налево, скособочился всем телом, распустил губы, причем нижнюю оттопырил как нельзя больше, словно собирался что-то лизнуть. Людям постарше слабость дьячка была хорошо известна, они делали вид, будто ничего не слышат и не видят, дескать, все мы не без греха! Сидорко оплошал, залпом опрокинув полный стакан. Подумал: почему же их с отцом Климентием не угощали этим напитком, когда они приходили соборовать Ивана? Й тут ему сделалось страшно при мысли, что такой замечательной сливовицы уж, конечно, не хватит, чтобы поить ею гостей весь вечер, и потому он взял и налил себе второй стакан. Через четверть часа его так разморило, так разобрало, что не было сил даже закусывать, даром что сосед уговаривал поесть побольше.
В хате Ивана настала тишина. Из маленькой комнаты доносилось позвякивание посуды — у кухарок еще дел было невпроворот. Но и там как-то сразу все смолкло,
Люди поднимались из-за столов.
Пожилые вставали бесшумно, точно, и в движениях их заключалось сосредоточенное спокойствие. Казалось, они вот-вот начнут прощаться и уйдут, чтобы хозяева
могли отдохнуть. А вслед за ними уйдут более молодые, хотя как раз среди них-то и были такие, которые только вошли во вкус и озирались, из какой бутылки налить бы себе еще.
Все стояли.
Из-за того стола, где любил сиживать с добрыми друзьями Иван, невидимой птицей взлетела, покидая гнездо, песня:
Чуешь, брате, товарищу...
— Боже, он только ее и пел!.. — дернула Олена сваху Василину, шевеля губами и утирая рукой глаза...
И такая мольба звучала в песне, что все, кто был в хате, устремились в светлицу. Кому не хватило места, замер на пороге.
С минуту было тихо-тихо, точно кого-то ждали, точно после слов «товарищу» кто-то должен был войти.
Печально и горько уплывало в холодные сени на высокой ноте:
Журавли в вышине...
Клич «кру-кру» вырывался стоном и внезапно камнем падал на промерзшую землю.
На ночь с вдовой в хате остались дети...

1 2 3 4 5 6 7 8