Наверняка беспомощны вроде меня.
Перед Рудо я вчера в машине пустил слезу. Позорище! А он, паскуда, меня же еще и утешал. И слезы мои были столь обильны, что, соединись они в одну, затопили бы целиком Житный остров, и жита не собирали бы там целых семь лет. С соленой-то земли!
Будь я как тот вон амбал, мыши его задави, все на свете перенес бы, не то что какую-то там паршивую операцию!
Тому вон ногу оттяпали, а настроение у него — первый сорт, рот от смеха не закрывается. Как у того еврея, что козу из дому выставил и ему сразу вольготней сделалось. Не стоит трястись раньше времени. Если меня настигнет безносая, душу свою мне легче будет выплюнуть, чем какому-нибудь тузу с толстой сумой! А учитель, тот, что целыми днями курит в туалете? Жена его обихаживает, душу выкладывает, переживает, глядя на него, не знаю, правда, из-за него ли только, улещает всячески, бьется с его вздорным характером, а он знай покуривает. «Едва ли мне удастся избавиться от моей заразы, уж моим дыхалам никакой трубочист не поможет»,— приговаривает он, снова отправляясь заседать на троне в учреждение, куда и сам король пешком ходит.
Грустно-невесело среди этих белым-белых стен. И сияющая усмешка того малахольного шута горохового нарочита и натянута. И сразу для тебя из-под всего выступает истинный смысл происходящего, и он однозначен. Вздохнешь, криво улыбнешься, словно похлопал добряка по плечу, когда тот пытался тебя подбодрить.
Но — было бы дело, а мастер найдется.
К нам заглянул цыган Арпад и стал учить своему языку.
Послушаем же.
— Джа вага ададиве?
Одноногий, смирившийся с бедностью, покачал головой:
— Сиклюгва пес! — и спросил: — Со?
— Сиклюгва пес лав,— ответил Арпад и начал проверять слова: — Кхабнярел?
— Переспать с женщиной? — уточнил одноногий.
— Оплодотворить ее. Хорошее слово, хоть и не прямо все сказано.
Вошел заместитель главврача.
Житный остров — плодородная долина в Южной Словакии между Дунаем и Малым Дунайцем.
— Ну что, выздоравливаем, Арпад, раз уж кого-то оплодотворять собрался?
Врач заглянул в висевшую на кровати карту, похлопал меня по плечу и подмигнул. Не захотел, видать, портить мне настроение. Арпад предупредительно распахнул перед ним дверь.
Все напряглись, словно тончайшие струны, и уставились на меня.
Какие слова я вытягиваю из себя? Соответствующие. Какова натура, такова и речь. Стариковская, дедовская. Сколько людей, столько характеров, столько и одежек. Кисло у меня нынче на душе. Сердце свое кровоточащее зажал в кулаке, задумалось мое сердце. Вот и речь пошла такая — материнская.
Какова натура, такова и речь.
Что бы там ни было, сам не знаю, как получилось, если б и захотел, не смог бы объяснить, короче — я путешествую. Как и в прежние времена, старым способом — поездом через Траву, Леопольдов, Лужьянки до Нитры. Еду в родной город.
Как и в давние времена, я отправился утром на вокзал, хорошенько выспавшись. Шаг за шагом, с улицы на улицу, на Центральном вокзале выпил черного лимонаду, купил за три кроны газету и глянул на часы. С часов перевел взгляд на расписание, оглядел зал ожидания, перрон. На лавочке приятно ждать, если время не торопит, душа не кипит, а в глазах твоих поселился вечный созерцатель вселенной.
Поезд отправляется в десять? Прекрасно. В одиннадцать? Еще лучше. В половине одиннадцатого? Да ради бога! Понемногу собираются пассажиры. Одним глазом наблюдаю за ними, другой скашиваю на поворот рельсов, откуда выкатывает закопченный поезд.
Ух, проклятье растреклятое! Не скрою — все во мне перевернулось! Только я уселся в уголке у окна, повернувшись спиной к убегающему пейзажу, как меня подняла с места старуха — покорнейше прошу прощенья у почтенной публики,— вся замызганная, одежда — будто корова изжевала и выплюнула, несет от старухи так, что дух спирает. И ко всему еще и занозистая, черт бы ее драл!
Я простоял до самой Трнавы. Ноги у меня покрепче, чем у тех, что на булочках с маслом выросли, но после операции я еще слаб, как муха.
И попробуй сохраняй после этого хорошее настроение и холодную голову!
На стоянке в Багони старуха вдруг принялась мусолить во рту соленый рогалик и клюнула в мою сторону своим кривым носиной.
— Вы чего зыркаете на старую бабу, недовольны, что согнала вас с места? — загугнила она сладчайшим голосом.
Старуха шепелявила и прыскала на сидящих липкими крошками.
— Это вам только кажется,— произнес я с притворной любезностью.
— Вы только послушайте его! Что случилось, того не воротишь! Пришла старая карга и согнала,— скрипуче захихикала она, будто скелеты загрохотали костяшками домино по железу.
Я промолчал. Сидящие наблюдали за мной с придурковатым видом.
— Но господину-то каково, у него не больно весело жилки играют, верно? — вопросила она, обращаясь к соседям, но ухом поворотилась ко мне.
Я не пикнул, но меня подмывало отойти к другой лавке.
— Ишь какой гордый! Да я вот что скажу, господин хороший, как вы мне, так я вам — око за око: словом господь мир создал, словом Иуда господа предал. Пустые слова лучше при себе держать.
Я решил пригвоздить ее к месту взглядом.
Не получилось.
— Чтоб не устраивать скандала, без всяких обид и объяснений я помолчу, буду держать язык за зубами, если вам так угодно. Мне дважды повторять не надо!
Ой, умора! Она оскорбилась!
Перечница старая!
— Если не верите, взгляните на мои косточки.— Она приподняла фартук выше лодыжек и вытянула вперед кулаки.— Ей-богу, мочи нет, ни ногами, ни на колесах, болят мои ноженьки, и все тут. Послали меня в Пештяны1 на грязи, да нешто можно им верить? Избавиться от меня задумали, вытряхнуть, как блоху из тулупа! А я еду и даже радуюсь, что еду! Верите? Хуже тюрьмы тот приют для стариков! Директор у нас вроде энтого,— она кивнула в мою сторону,— все ходил вокруг меня, подъезжал и так и эдак, вы уж пообещайте, говорит, что не сбегёте! А я взяла и убегла! И на сю пору. Третий день меня ищут, хе-хе! В воскресенье послали меня в Пештяны, а я приеду только в субботу, хи-хи! Вона как.— Она притопнула ногой и только что не плюнула в мою сторону.
— Я вас знать не знаю и знать не хочу, чего привязались! — прошипел я, а вокруг любопытные сдвигали головы и воротами распахивали рты.
— «И когда пройдет при тебе, не увидит тебя, и когда окликнешь его, он не услышит тебя!» Провались, дескать, старая баба.— Она таращилась на меня и все повышала голос: — Ежели хочешь свое иметь — купи, так ведь на то купилки надобны, значит, трудиться иди. Ах, кума, добрая душа, за свою жизнь поостерегись! — Она воздела руки.— Я тут чую смерть, зловоние адское, чадом преисподней повеяло, могильным холодом от тебя тянет, бесстыжий господин!
Я не выдержал и взорвался. Обложил старуху как ломовой извозчик, верьте не верьте, как Люстиг, тот, что уголь развозит и орет, когда его доходяга жеребец не слушается.
Мне передали мою полупустую сумку, и я протолкался в другой конец вагона, но и сюда до меня долетал верезжащий старухин голос:
— А ка-ак? Бывалоча, в прежние еще времена, случилось такое, шастал один по густым зарослям на берегу, подстерегал там моего сына, шакала, да не дождался. Хотел донести, засудить, сукин сын!.. Смердящих самаритян кто не сбежит, кто по доброй воле променяет свою свободу на ломоть хлеба, что тебе подают с попреком!
Какой-то пассажир постучал себя пальцем по лбу.
Другой тянул шею, чтобы увидеть, кого там прорвало безумными речами.
Ей попытались было возразить, но старуха спуску не дала.
— Ах, распроклятые! Меня с толку не собьешь, ежели я чего говорю, то и стою на своем! — разозлилась она, вообразив, наверное, что над ней насмехаются, а уж гнев разума не прибавляет.— Я жила в Куопровой, а меня схватили и увезли. Только вам не запихнуть меня в клетку!
Когда явился проводник с компостером, его едва не поколотили. Он потребовал у старухи билет, которого у той не оказалось, и он собрался ее высадить. Не тут-то было, кондуктора стиснули с боков и сзади, на него посыпались тычки, кто-то пощекотал его под ребрами, и, лишь когда стоявшие рядом мужчины вытеснили его животами за дверь в тамбур, он радостно перевел дух.
А старуха объясняла:
— Меня продавали бы с выгодой: кому за грош, кому
задарма, но лучше не за деньги, а за доброе слово.
Как бы там ни было, но вот уже и Лужьянки, пригород Нитры, и не успеет паровоз вытащить тряские деревянные вагоны по старой колее со станции Лужьянки, как за окном мелькнет дражовский романский костелик, который обожает рисовать график Янко Зеленяк; линию горизонта окаймляют Лупка и Зобор, кряжистые гребни, и тут уж никто не оторвет меня от окна.
Возвращение в родные края. Как всегда, взгляд впивается сначала в Лупку. «Заказник Лупка известен в научном мире благодаря двум факторам...» — говаривал мой сосед, ботаник-любитель, и я невольно повторял за ним с гордостью, что, «во-первых, на переднем склоне горы совершенно иная флора, нежели на заднем, и это объясняется различными субстратами, а также губительным влиянием акации на растительный покров». Вот вам, любители акации. (К которым, кстати, отношусь и я.)
— Замечтался, что ли? А то ведь мы и сами управимся.
— Не сегодня, так завтра!
Я не ослышался? Резко повернув голову, вижу широко улыбающиеся лица двух приятелей, которых встречаю разве что на празднике сбора винограда. В иное-то время и не видимся.
Они катали винные бочки, и вино укатало их самих. Друзья этого и не скрывали. Р-раз — и бутылка вина в моей сумке, только пробка торчит, два — из другой булькнуло мне в глотку, разлилось по жилам, три — каждый еще делает по два глотка, и в бутылке остается лишь на донышке, ну и четыре:
— Айда с нами, в винном погребке найдется дело и для троих!
Нет.
А в итоге «да». Мы сидим в «Виноградском» погребке, прохладная темнота обнимает меня за плечи, я сочувственно смотрю на подвыпивших дружков и выступаю в роли слушателя. Они в один голос спрашивают, где я буду ночевать и что вообще здесь делаю.
— У тетки. Дегустирую вино.
Я долго еще поддакиваю им и обещаю, что с нынешнего дня мы отправимся пробовать вино непременно втроем, и когда пройдем всю Нитру и у всех подряд перепробуем,
тогда, может быть, объявим тетке и всему свету, как нам жилось в нашем родном городе.
Все гиль и тлен!
Сперва мне все показалось абсурдным, потом я заподозрил ошибку, несколько дней назад я был предельно угнетен, а теперь покорился судьбе.
Какой вопрос, такой и ответ.
Все гиль и тлен? Действительно ничего уже не имеет значения?
Это ли я приехал узнать в родном городе? В городе моих детей и моей первой жены?
Признаюсь, вся моя жизнь впустую крутила бы колеса, если б я изменил своей единственной большой любви — любви к родному городу. Бывает, мать отрекается от сына, жена не стоит и междометия, про детей вовсе сказать нечего; брат отречется от брата, на порог кухни не пустит, но родному городу изменить невозможно. Даже мертвые продолжают жить в нем, а еще не родившиеся определяют его будущее. Тебя все могут забыть, предать, но только не твой родной город, ему просто неведомо это слово.
Отвергаю надпись: «Первая станция расставания». Я приехал не прощаться с Нитрой, я привез ей жестокую весть, свою болезнь. Как она поведет себя, узнав эту новость? Я напугал ее, она что-то сбивчиво объясняет мне, с пониманием повторяет незнакомые термины, делает непонятные жесты, пока я не велю ей прекратить. Я подмигну ей как старой и все еще привлекательной подружке, с которой ничего нового, никакие новые тайны мы не откроем.
Я шагаю не сказать чтоб устало или неуверенно. Я шагаю под прицелом полной безнадежности, это чувство определяет все, а вокруг, как ни странно, будто светлое рассветное утро или закат дня, краски ясные, стряхнувшие с себя солнечную пыль забот, и ты глядишь во все глаза, насторожив слух и раздувая ноздри. Вижу горы, силуэты холмов на горизонте. С давних-давних пор этот уютный, теплый и сыроватый край был прибежищем работящих людей. Вот тут, на этом самом месте человек начал писать историю своего рода-племени, своей семьи. Десятки тысячелетий поднимался к небу дым родного очага, сначала из пещер, землянок, потом над хижинами, а также и над дворцами и замками. В течение тысячелетий вдыхали здешний воздух мои предки, сгоняемые с мест, избиваемые кельтами, авара
ми, гуннами, татарами и турками, мадьярами и немцами. Сколько победных кличей и бед пронеслось над этой долиной, над нижними отрогами Карпат и уходящей вдаль низменностью, где шелестит Дунай. Город выжигали и грабили, но он снова поднимал голову из руин и черной золы. Нитра — красавица, которая расплачивается за свою красоту самым ценным, что у нее есть,— она платит собой. Сколько раз ощущала она в себе пустоту и глухое эхо недавнего прошлого? Горы отчаяния, жестокая судьба матери словацких городов, оставляли следы на ее отмирающих членах, поглощенных алчной землей, которая время от времени извергает их, будто несъедобные ядра и скелеты. Достославный город, осужденный на вечную гибель и вечное возрождение... Город без летописи укреплений, без пышных фасадов достойных его старинных кварталов.
Откуда во мне столько пафоса! Развожу сантименты в насмешку над собой. Не лежит ли на характере жителей . роковая печать судьбы самого города? На моем характере?
Нет людей, которые не гордились бы родными местами. Но едва ли найдется больший патриот своего города, чем житель Нитры. Достаточно хотя бы мысленно пройтись по здешним местам, и память прямо-таки на каждом шагу выдает картины гордости за свой род.
Свой род.
Я у тетки, мы сидим с ней, доброй, тихой женщиной, в четвертый раз повторяющей мне (как будто я вообще ничего уже не соображаю), что мое происхождение четырежды по мечу и дважды по прялке относится к колониховским земанам, дворянам то есть. За заслуги на гайдуцкой2 службе прапрадед Рачка получил привилегии и земли в Дюрковом поселении, выращивал виноград, сеял хлеб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14