Обо всем хотелось забыть. Настроение, правда, не подымалось, и я пытался хотя бы уговорить себя, что мне все- таки повезло и что действительно самым разумным было ни во что не встревать, да и какой от этого прок — разве что и меня кокнули бы. Даже приближаясь к деревне — откуда утром, прежде чем увидал этих несчастных, а то еще вчера вечером собирался уйти, в самом деле податься домой в Турец,— я не хотел признаться себе, что возвращаюсь в нее только затем, чтоб кому-то рассказать, что я видел, хотя бы кому-то шепнуть, что на этих велосипедистов с их велосипедами люди должны смотреть по- другому, зорче, решительней, я не хотел признаться себе, пусть уже и до этого кое-что осознал, что тянет меня назад и оскорбленная, но как бы дремлющая злость или даже бешенство, а главное, собственный стыд.
Я был очень измучен, должно быть, еще и оттого, что приглушал в себе ярость, но, возвращаясь в деревню, хоть отчасти и понимал, что поступаю глупо, испытывал при этом и радость, что опять могу пойти туда, где многих знаю и где меня знают; в общем-то ведь приятно воротиться в такое место — если не ради чего-то другого, так хотя
бы потому, что не раз через него хаживал, а на сей раз даже подольше там задержался, да вот утром позабыл попрощаться.
Вхожу в деревню, в садике вижу женку — до чего ж хорошо, что можно заговорить с ней.
— Да благословит вас господь, матушка. Как здоровьице?
— Да вот работаем, работаем. Помаленьку трудимся. Петрушку копаем. В похлебочку, в похлебочку. Дед горшок купил, завтра воскресенье, будет в нем вариться свежая похлебочка.
— Хм, и только из петрушки? Ежели у вас одна петрушка, зачем новый горшок?
— Морква уже в кладовке. Нонче уж одна петрушка. Глянь-ка, снег-то уже выпал.
— Хороший снежок. Послушайте, матушка, не найдется ли у вас какого лишнего грошика? Может быть, венгерского. Либо я могу и на тайны считать, в серебряных и золотых тоже толк знаю, дайте пятак, одолжите. Глядишь, уже полдень на носу, а я еще не ел ничего, но больше всего хочется пива или чего поострее, чтоб оно по горлу как ножом полоснуло.
— Экой шалопут! Молиться-то нету охотников, я вот языком молоть да людей баламутить...
— Все ж таки снежок выпал!
Она нагнулась, пошарила под юбкой и нашла кошелек, сперва положила его на колено, порылась в нем, а потом, словно разозлившись сама на себя, пошуршала бумажками, опять их куда-то упрятала, затем высыпала на ладонь мелочь, покопалась в ней... Тут я, недолго думая, просунул руку сквозь дощатый забор, пальцы мои подскочили, и я хвать у нее с ладони металлическую пятикронку.
— Негодник! Я хотела дать крону.
— Значит, пять раз дали! Новый снежок выпал! Вчера, кажись, я и не ел, да и нынче во рту ничего не было, может, я эти пять крон и заслужил...
Вхожу в корчму. Есть ли у меня деньги или нет, корчмарь, когда пиво имеется, всегда подносит мне кружечку, пусть и не очень большую. Ну а сейчас я и вовсе при деньгах. Корчма пустая, селяне, даже те, у которых водится монета, вряд ли ходят по будням до обеда в корчму. Кто ж работать будет на них?
За одним из длинных зеленых столов сидел командир. Пожалуй, его-то я и искал. Перед ним лежал развернутый кулек, он что-то выбирал из него. Судя по запаху, это была рыба. Я это понял, когда сел через два стола от него, нет, верней, еще когда проходил мимо. И я не ошибся: он действительно ел рыбу. Наверно, я ему даже немножко завидовал или, может, просто меня брало любопытство, где он ее раздобыл. Я сел и прежде, чем отставить, прислонить к лавке костыли, поднял руку с вытянутыми двумя пальцами, указательным и средним — так приветствуют, дело известное, друг друга солдаты на фронте, когда, сменяясь на посту или в окопе, по-товарищески дают понять, обычно только взглядом, что они солдаты и что должны вновь и вновь сменяться, а стало быть, выживи или погибни они, все равно придет кто-то другой, и снова будет так или этак...
Однако на приветствие мое он не ответил. Он ел рыбу, копался в ней пальцами, словно бы даже не замечая того, что я вошел. Ничего бы и не случилось, будь где-то рядом корчмарь, но тот куда-то запропастился, а другого, с кем можно было бы завязать разговор, поблизости не оказалось. Должно быть, мне просто не повезло. Сызмала у меня в характере заводить с людьми разговоры, и если я где- то задерживаюсь и не вижу поблизости друга, я стараюсь отыскать его, не то убираюсь прочь.
Я сел. А поскольку я всегда уверен во всем и привык считать, что могу из недруга сделать друга, я улыбнулся и командиру, о котором уже успел узнать, что он австрияк. Улыбнулся я почти что добросердечно и, только заговорив, вроде почувствовал, что горю желанием оскорбить его, что, пожалуй, даже искал его ради этого:
— Приятного аппетита! Как дела? Все хуже и хуже, Велосипедики как, все еще служат? В свое время вы, случаем, гонщиком не были? Я-то ведь когда-то служил в Вене. Тогда велосипедов было поменьше. Право, пан майор, я уже только из любопытства за всем наблюдаю. Я просто так спрашиваю. Чего становится меньше? Людей или велосипедов?
Я выдал все это на австрийском, а может, на венском или прешпоркском немецком наречии. По-другому не обучен. Но он меня понял. А если и нет, я мог бы кой- какое словцо и добавить, но у него не было охоты со мной вступать в разговор, похоже было, что и рыбу есть пропала охота — он уже только ковырялся в ней. Меня, пожалуй, это чуть рассердило. Да, выходит, я лучше подготовился к этой встрече. Однако решил действовать осторожно, потихоньку этак постукивая, хорошенько вычеканить его, как турок медные тарелки.
Он ни гугу. А мне хочется с ним поболтать. Приходится и .подсыпаться к нему.
— Пан майор, знаете, я вам даже не удивляюсь! Вы, должно быть, в моих годах, много чего в жизни перевидели, будь я на вашем месте, мне б тоже не до разговоров было. Но вы уж мне тоже не удивляйтесь. Право, пан майор, могу я спросить, где вы достали рыбку? Как только я вошел, она мне сразу в нос ударила.
А он по-прежнему не слова... Тут я, пожалуй, чуть заробел. Но он как бы сам напрашивается на разговор, сам меня подстрекает. Я охотно бы и дал задний ход, но всегда, ежели кто мне не отвечает, даже если мне кажется, что слушать меня не желает, во мне — захоти я и совладать с собой, притвориться,— во мне всегда начинает что-то подыматься, а уж когда, знаете ли, подымается, я невольно иной раз могу и хорошего, молчаливого человека изобидеть.
— Я не хотел вас обидеть! Боже избави! Пан майор, я не обижаю людей! А без причины даже рыбку не обижу. Если что и брякну или спрошу о чем, так исключительно из любопытства. Прошу прощения, пан майор! Недосуг мне газеты читать. Да и купить их не на что. Но временами все ж таки в газетки заглядываю, и вот уже месяц тому, а то, поди, и больше будет, читал я, что эти сорванцы, которые против вас в Нормандии высадились, перешли уже Сену, научились, разумеется, у вас же, работать Ром- мелем и что уже тогда — даже выговорить трудно — изрешетили в пух ваши фронтовые позиции. И неужто это было под Марной? Говорят, именно там, где в первую войну в сентябре тысяча девятьсот четырнадцатого немецкой армии генерал-полковника фон Клука туго пришлось, но было это в начале войны, и пан генерал-полковник, ну и его адъютанты, да и низшие чины и даже солдаты получили уйму наград, так как сорвали попытку французского маршала Жоффра обойти с флангов немецкую армию. Немцы тогда хорошо держались. А вот в конце войны победителем на Марне оказался не немец, а француз, маршал Фош. И, глядь, снова Марна! Ей-богу, уже месяц тому я где-то читал, что сломлена была и линия обороны на Сене. Опорные пункты, которыми немцы пытались удержать Париж, уже пали. Бедные ребята, тяжело им там приходится!
А он — ни слова. Ковырялся в рыбе, и только. Я, разумеется, хотел его оскорбить, но голод мучил меня, и я чуть было даже не выпросил остаток рыбы. Но уж больно суров был вид у него. Ну, погоди, чертов злыдень!
И я снова давай в него въедаться:
— Пан майор, знаете, что я слышал? Или, может, читал. Теперь наспех и не припомню, читал или слышал, а может, мне кто сказал, что и Роммелю уже капут, якобы он каким-то образом связан с покушением на нашего вождя, пана фюрера. Сам себе капут схлопотал Но знаете, я думаю, что он порешил себя еще и из-за всех этих отступлений. Ведь еще не так давно был в Африке, его даже африканским лисом прозывали. И вдруг почти что дома, в Нормандии, изволь самому работать Роммелем! Просит танки, ему шлют дубовый или буковый тес, пускай, дескать, ребята сами себе танки мастерят. Просит самолеты — вот тебе еще доска, а угодно и две, либо где сам раздобудь картон, приставь на крылья лампочки и изготовь самолеты, потому что война длится долго, а ну как Геринг новых самолетов уже не пришлет?
Вдруг он повертывается ко мне и спрашивает:
— Тебе откуда это известно?
— Пан майор, я старый солдат. Даже если я это и выдумал, сами видите, наград у меня — девать некуда. А уж раз война касается меня только с такой стороны, то я знаю то, что знаю, и могу позволить себе это высказать. Могу говорить напрямик? Допустим, авиация союзников налетает на ваш картонный аэродром, и, знаете, почему? Может, только потому, что хотят вас на смех поднять, а ради потехи на бензин они не скупятся, глядишь, и сбросят на ваш аэродром обыкновенную, деревянную, из дерева выструганную бомбу. Говорят, они уже проделали такое, я слышал об
Участник антигитлеровского мятежа 1944 г., фашистский генерал-фельдмаршал Э. Роммель покончил жизнь самоубийством.
этом. Может, это шутка? Только вот чья? Не обижайтесь, пан майор, но даже если кто и выдумал такую шутку, то умному человеку кой о чем она говорит. Ну а что делается на Восточном фронте, и вспоминать нечего.
Пожалуй, я всего этого и не сказал. Может, оно только в голове вертелось, а может, мне и больше хотелось сказать, и я понимал, что надо бы попридержать язык, но все-таки молол и молол...
Вдруг он запустил мне промеж глаз недоеденной рыбой.
Возможно, он даже не хотел меня оскорбить, может, просто думал — я испугаюсь. Только я же солдат. И вдруг мне захотелось доказать себе это. Я вскочил на ноги, забыв, что их нету, упал на землю, поднял кулак и только потом стал шарить вокруг себя — искал костыли. Меня трясло от злости, хотелось ударить. Ну, уж этого, окаянный, ты не смел себе позволить! Я старый солдат, и пусть ты выше по чину... К рыбе — даже представить невозможно, откуда он там взялся — метнулся кот, я схватил его и со всей силой швырнул командиру в рожу.
Он мог на месте пристрелить меня. Но он даже не ударил. Я видел по нему, как трудно ему было совладать с собой,— уже уходя, он еще раз оборотился и поглядел на меня так, словно окатил грязью. И я с облегчением подумал, что еще успею скрыться. Но в эту минуту вошел корчмарь.
— Ты один здесь? — Он поискал глазами командира.— Я ходил бочку открывать.
Я даже не успел объяснить что-либо корчмарю — в дверях уже выросли солдаты. В самом деле, четверо, а то и пятеро. Как ему удалось так быстро их скликнуть? Автоматы солдат наведены на меня, а глаза всполошенно рыскают по корчме, словно им приказано перестрелять всю деревню, и вот те на: я всего-то один. Верно, это были наспех созванные ребята, которых я, пожалуй, и знал. Если не по имени, так хотя бы по виду — встречался с ними на улице или видел их на построении. Наверняка они меня тоже узнали — я ведь часто наблюдал за ними и, кажется, могу сказать почему.
В Вене есть улочка, а на ней дом, и во дворе этого дома даже ночью бывали открыты ворота, на воротах не было даже кольца, когда-то выходил из них седоволосый старик — с ним я больше так никогда и не встретился. Но жила в том доме и Лили Марлен, а звали ее Лени Вейсс. Я нарочно до сих пор не называл этого имени, от самого себя и то охотно
утаил бы его, ведь я считал, что у нее уже давно мог родиться ребенок, девочка или мальчик. И не однажды я корил себя, что так ничего никогда и не послал Лени Вейсс, не чиркнул ни слова, не купил для ребенка никакого подарка, правда, на что-то толковое у меня и денег- то никогда не было. А пойти просто на глаза показаться и доложить, что я, мол, Дюрис? Когда, случалось, я глядел украдкой на этих парней при построении или наблюдал, как они катят на велосипедах, мне не раз хотелось крикнуть им, а нету ли среди вас такого, который знал бы Лени Вейсс, не служит ли он, когда речь идет о свинстве, не служит ли он случайно тоже этому свинству? Нет, Дюрис не должен опять служить свинству.
Наставив на меня автоматы, кивком приказывают двигать. Щелкаю костылями. Идем.
Минутой позже меня уже ведут по деревне, и люди таращат на меня глаза, две-три бабоньки испуганно крестятся. Но я порываюсь даже улыбнуться:
— Не бойтесь, я старый солдат, мне ничего не сделают. К тому же я калека, что мне станется!..
А тут откуда ни возьмись и та тетушка — с ней я, пожалуй, меньше часу назад разговаривал и цапнул у нее с ладони пятикронку. Тогда она стояла в садике с петрушкой в руке, а теперь — даже не знаю из какого двора она вышла — стоит на обочине дороги, удивленно пялится на меня и в руке держит порей. Мне бы остановиться, но поскольку я постукиваю и брякаю по дороге с помощью еще нескольких пар кованых сапог, я лишь чуточку замедляю шаг и пытаюсь перемолвиться с ней словом:
— Так у вас и порей, порей тоже есть? В похлебочку, что ли?
И она, полная страху, оглядывает два корешка и показывает их мне:
— Только два корешочка. У соседки взяла.
И мне вдруг стало плевать — пхнет ли меня кто под ребра, толкнет ли, — я как будто даже весело улыбаюсь.
— Утром вы копали петрушку, а теперь у вас уже и порей,— говорю я этой тетушке. Я чуть пригибаюсь, немного наклоняю голову, словно получил приказ повернуть направо, но делаю это лишь для того, чтобы пониже опустить плечо, лучше опереться о костыль. Сую руку в карман и вытаскиваю монету.— Утром вы хотели дать мне пятак и долго не могли найти кронку. Уплыла у вас из кошелька пятикронка.— Я сперва ей показываю монету,
потом возвращаю: — Я, хозяюшка, только в долг взял. Да не было времени даже разменять ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16