Навряд ты купил его.
— Не новое, говоришь? Значит, ты слепая. Новое оно! Я что, стал бы старое платье покупать? Выгладить его надо, и все.
— Плевала я на платье! И на тебя тоже. Думаешь, не отличаю нового от старого?
— Скажи, чем оно не приличное? Ведь как новое. Да оно и есть новое, совсем как новое. А если и не новое, что с того? Считай, что это подарок.
— От кого? Наверняка от Марики. Мне разве от нее подарки нужны?
— Ах ты, господи! И почему сразу от нее? Почему сразу зацепки-подковырки? Что ты за цаца такая, что тебе нельзя даже подарок послать?! Да хоть бы оно от сатаны было, его же я тебе принес. Не хочешь его примерить сейчас, примерь завтра. Мне все одно. Завтра меня уже тут не будет. Завтра сматываю удочки. Потому что послезавтра мне уже на работу.
Платье пришлось ей в самую пору. Сердило ее лишь то, что оно от Марики. Однако и с этим она быстро смирилась: «Стану носить его, когда Яно дома не будет. А он-то теперь невесть когда пожалует! Работу вряд ли нашел. Этот соврет — не дорого возьмет! И сейчас, должно, набрехал. Скорей всего, таскаются с этой Марикой туда- сюда, весь край небось прочешут. Пока Яно домой заявится, платье, глядишь, и изорвется».
Немного спустя Фила поостыла и уж особенно не злилась на Марику. Наверняка она потаскушка, порядочная женщина с чужим мужиком разве стала бы связываться? Однако ж носить ее платье и чихвостить ее?.. Черт с ней! Плевать на нее! На обоих! Леший обоих их унеси!
Вскорости он прислал денег. Немного, но все равно она порадовалась. Иной раз порадует человека и кронка, особливо если придет в самую пору. Пускай Яно не ахти какой, но все же за долгие годы он выказал себя перед Филой и с хорошей стороны.
А потом прислал посылку, а после еще и еще. Круглым счетом их было пять или даже шесть. Но во всех были одни пустяковины. В одной пряники, в другой пакетик кофе в зернах, две поломанные граммофонные пластинки, коробочка английских булавок, апельсин и кусок пахучего мыла, даже мешочек глиняных шариков, с какими дети играют. Она отнесла их братниным ребятишкам. Да и во всех прочих посылках тоже одни безделки, правда, в каждой и кулечек муки. Фила сперва думала, что это мука с тех самых мельниц, но он ей потом написал, что это не так, что все, дескать, а значит, и мука, от Марики. Фила злорадно засмеялась: «Знать, уже взялся за дело. Уже и ее мало-помалу обирает! Так ей и надо! Зачем его заманила?»
И вдруг посылки перестали от него приходить. Не получала она и писем, зря только ждала их. Когда молчание слишком затянулось, сама попробовала ему написать. Однако две недели спустя письмо вернулось назад. Почта сообщала, что адресат в означенном месте не проживает, хотя на конверте значился тот самый адрес, который Яно указывал в письме и на посылках.
А потом то и дело Фила попадала в какие-то передряги. Сперва пришел жандарм и спросил: Фила, где муж у тебя?
— Разве я знаю, где он?
— Как так не знаешь? Кому ж тогда о нем знать? Давненько его тут не видать.
— Я о нем ничего не знаю. Нечего было вам тут его дергать. Лучше бы приличную работу дали. А вы у него еще и ружье отняли. Позволь вы ему здесь ходить на охоту, он бы и за зверьми, и за угодьями присматривал. Ничего больше ему и не нужно было. Велика ли беда* если иной раз он и поймает зайца или фазана? Разве мало в округе фазанов? Когда надо было в лес зверям соль отнести, кто ее всегда носил? Что ни год он на закорках соль в лес волочил и кормить ходил, когда сугробы наметало. Когда стояли лютые морозы, господа в тепле рассиживали, а он одним-один все кормушки обегал, а потом только докладывал господам, что все в порядке. Зимой-то он подходил даже к косулям, и они из его руки ели.
Попусту зверье никогда не обижал, хоть и городской был человек, а со зверушками в ладу жил. Ну и было бы у него ружье, он что, по-вашему, перестрелял бы тут все? Зверь своего человека чует, запоминает, кто в лес соли или сена принес. Неужто такой человек не заслуживает зайца или куропаточки? И загонщик был хоть куда! Ни одна охота без него не обходилась. Господа всегда шли на охоту с ружьями, а он, хоть целый год об угодьях заботился, ходил без ружья и знай прислуживал тем, кто по большей части петушка от курочки отличить не может. Трудно вам было дать ему разрешение на охоту? Еще жандармов на него наслали! И вы, негодники, враз побежали: чтоб, дескать, не украл, не браконьерствовал. Сами-то вы воровали и меня обокрали. Потому как его ружье было на мои деньги куплено, за мое имущество.
— Ну будет! — зло отрезал жандарм.— Не для того я пришел, чтобы нотации выслушивать. Где Яно?
— Ищи ветра в поле!
Несколько лет она ничего не знала о Яно. Нет-нет да и заглядывал к ней жандарм и спрашивал о нем, но что она могла ответить? Повторяла то же самое, что сказала ему в первый раз, когда он только начал разыскивать Яно. А однажды даже раскричалась на жандарма:
— Поди прочь, лоботряс! Проваливай отсюда и уж боле на глаза не попадайся! Чего повадился меня допекать? Нешто я его из дому выгнала? Сам ушел. Может, вы-то его и выгнали. Катись отсюда и больше не лезь ко мне!
А дня через два пришли к ней двое гардистов и давай опять выпытывать:
— Где муж?
Она выставила зад и сказала:
— Вот вам! И чего вы, нечисть черная, человеку покоя не даете!
И вмиг, вбежав в горницу, замкнула дверь.
— Ну-ну! — пригрозил один из них.— Веди себя прилично! Не то не ровен час поплатишься за свои слова!
Они подергали дверь, потом ушли.
В городе становилось все оживленнее. Запестрели новые формы: жандармы, гардисты, гитлерюгенд, словацкие солдаты, а потом и немецкие. Глинковская молодежь волчата, орлы, юнаки. Только у волчат, словацких орлов и словацких юнаков, у них лишь шапки были по форме — на все остальное, видать, не хватило. Было здесь, впрочем, и много парней из протектората, говорили, что это чешские студенты; хаживали они изо дня в день под немецкую песенку окопы рыть — рыли и в дождь и в снег, и когда полевая кухня привозила им на обед вареную кормовую свеклу, бедняги никак не могли ею насытиться. А вечером, частенько вымокшие до нитки, усталые и загвазданные, снова маршировали по городу с той же — ни в коем разе не с чешской, а все лишь с немецкой песенкой.
У гитлерюгенда были и барабаны и дудки. Когда они маршировали по городу, все гремело, звенело, и стекла в окнах, в витринах маленьких магазинов и лавчонок так и дребезжали. Иногда они устраивали меж собой поединки; командиры делили их на несколько групп, отсылали прочь из города, каждую в иную сторону, и гоняли вдоль и поперек по угодьям, по полям, виноградникам, по лугам, пашням и холмам, а когда одна группа встречалась с другой, затевалась отнюдь не детская игра, не походило это даже на ученье. Ей-богу, эти огольцы сшибались по-настоящему, кулаков не жалея. И работавшие тогда в поле или на винограднике люди вертели головами: «Господи боже, что ж такое они вытворяют? Почему эти дети так мучаются?» Но на другой день ребятки уже снова гордо шагали по площади, барабаны отбивали такт, а пронзительные, высокие звуки дудок резко ударялись в стекла магазинов, квартир и квартирок, пока наконец командир или воспитатель не приказывал им петь: « ха-ха!»
Куда уж было глинковской молодежи тягаться с ними, хотя она и пыжилась быть им под стать! Разве шапки-г пилотки могли заменить полную форму? Не было у них ни барабанов, ни дудок. Правда, один-то барабан имелся, но не было при нем достойного барабанщика. Обычно барабан нес сам командир и бил по нему всегда одной палочкой. Вторую палочку он, видать, где-то посеял либо украли ее, а может, у этого парня — их вожатого — рука была вывихнута, и он только зря колотил одной палочкой по своему барабану. Но тем пуще подбадривал их: «Веселей, мальчики! И тверже, тверже шаг! Левой, левой, левой!..» Только что делать, ежели и он путался?! Выкрикивал «Левой!», а ударял правой, и рука всегда совпадала с ногой! Выкрикивал: «Левой!», а ударял на правую! Вот как оно получалось!
Да и петь их совсем не научил. Будто времени не было! Но ведь и в школе могли их научить двум-трем приличным песенкам. Учили, да черта с два научили.
Но когда эти мальчики шагали без учителя или без вожатого, словом, если были предоставлены самим себе — стоило их послушать!
Липшер плачет: эко дело! Фабрика совсем сгорела, изразцам моим конец.
Пышут печи, дышат паром. Почернели от пожара бревна на Шпитальской...
Как полагаете, кто эту песенку сочинил? Один паренек. Ученик с изразцовой фабрики. И она прижилась. Весь город ее распевал.
Но когда маршировала гарда, бывало повеселей. Ведь гардисты были упитанные и все в сапогах, а на сапогах подковки. Каждый, уж коли был в гарде, стремился, чтобы его путем подковали. Наверняка все отдавали свои сапоги даже гвоздиками подбить, потому как сапог только топает, а железо, то есть гвоздики с подковкой, придают этому топанью дзинь и щелк. Оно и дзинькает и щелкает, тут уж точно рассказать или написать об этом невозможно, но когда все это сливается: дзинь-дзинь, щелк-щелк, топ- топ, дуп-дуп, тогда звук становится на редкость густым. И кто однажды это услыхал, тот уж по одному звуку всегда отгадает, что идут тяжеловесы, иначе сказать гарда. Жаль только, что и они, маршируя, не пели! У таких здоровенных и солидных дядьев определенно луженые глотки. Правда, потом они наверстывают упущенное. Одни в кабаке, другие в кофейне.
Наконец, в городе ести и военная казарма. Командир хоть в общем-то и благовоспитанный человек, а всю казарму держит в кулаке, солдатам спуску не дает: каждое
утро все до единого обязаны выйти на зарядку; а делают ее всегда на воздухе, на широкой улице, запертой с одного конца крепостной стеной, что в свою очередь очень удобно, потому как по этой улице нет проезду ни машинам, ни даже подводам, стало быть, зарядке ничто и никто не мешает; впрочем, штатские, женщины и дети, одним словом, пешеходы, ну и велосипедисты, конечно, могут преспокойно сновать здесь, более того, и на лошади можно здесь проскакать или с телегой сюда дотащиться, только у этой ограды, у городской стены, пришлось бы все равно телегу заворачивать и ехать назад или же подождать там немного, любуясь войском,— а то не ровен час какой- нибудь бестолковой суетой и нарушишь армейскую стройность. Ох уж и армия! Такая маленькая армиишка, собственно, частица ее, кусочек от нее, всего лишь несколько словацких, одетых в форму, утроб; каждое утро, когда они умываются в ручье, протекающем вдоль улицы, раки предлагают им свои услуги: «Возьмите от нас хотя бы клешню». Но солдаты клешнями гнушаются — умывшись в ручье, они спешат одеться; их как раз столько, сколько полагается такому маленькому городку, но когда они уже одетые, при параде, начищенные до глянца, выстраиваются на другой, главной улице, с противоположной стороны казармы, и потом чеканят шаг по направлению к площади и особенно когда спускаются по ней, и в ногу им бодро трубит горн, тут тебе уже свой щелк и свой дзинь, даже каждый бряк-звяк кажется самое малое сильней на пятак; благо, в таком ладном и действительно нарядном городишке порой звякает оно действительно точно, строго, четко и действительно твердо: левой, правой, дзинь-дзинь, щелк-щелк, топ-топ, дуп-дуп, топают, будто полк дубов, дуб с дубом, дуб за дубом, знай дубасят и толкут, но пока еще в такт, а в этом ладном городке, тук-тук, толк-толок, толк-толок, толк-толок, толкут, толкут, толкут мак...
Иной раз, но тогда горн замолкает, да, иной раз и солдаты, шагая по городу, затягивают песенку. Они знают много песен, но больше всего любят петь про Зволенский замок, что посреди гор. Начнут петь спокойно, а потом как разойдутся! Иное слово волной раскачают, а потом растянут, словно хотят, чтоб оно знаменем взвилось, а бывает, это волнистое и реющее слово им до того понравится, что ради него они весь куплет повторяют.
Черный замок Зволенский стоит посреди гор.
Милая мне пишет, что лю-ю-бит до сих пор,
милая мне пишет, что лю-ю-бит до сих пор...
Есть там оно, это знамя? Лю-ю-бит! Попробуйте подладить это слово под мелодию, и вот вам настоящее знамя!
Но припев им тоже по нраву, видать, даже больше, потому что они поют всегда с таким подъемом, словно бы командир сказал, что им пора взять столовые миски и топать на обед, а то иной раз так поют, будто бы у них уже полные миски.
Девка из окошечка смотрит на солнышко, скоро ли зайдет...
Ну и так далее. Обо всем тут нет нужды распространяться. Разве знамени и миски недостаточно? Что еще надо солдату? Пускай в казарме ему невесть что вдалбливают в голову, пускай его убедят даже, что пушка важнее и много дороже миски, и пусть солдат с этим согласится, однако про себя-то он распрекрасно знает, что пушку с миской и сравнивать нечего. Ведь про миску, хочешь не хочешь, а вспомнишь и при пушке, тогда как за миской, даже за пустой миской, сиди возле нее хоть целый день, а то и неделю, тебе ничто не напомнит о пушке и не заставит о ней думать, да вряд ли за миской вспомнишь про пушку. Разве что ради самой миски. Кое-кто может тут возразить: пожалуй, ради миски стоит и бороться; а кое-кто может вполне подумать, что раз нельзя иначе, так хотя бы с помощью пушки — даже если бы и пришлось лишиться пушки, потерять ее,— нужно бороться за миску. Что ж, резонно! Но стоит ли бороться за пушку только потому, что речь идет прежде всего о пушке и что пушка несравнимо дороже миски? Есть ли смысл из-за пушки миску терять? Пожалуй, такое сравнение покажется глупым, но действительность переплюнет любую глупость. Связь между миской и пушкой в самом деле имеется. В миске, правда, есть что-то естественное, пожалуй, самое естественное; к примеру, нет у вас ни кружки, ни стакана, ни даже той же миски, но вы подходите к ручью, прикладываете ладонь к ладони — и вот вам уже миска. И родничок миска. Из миски берете, ею зачерпываете, пьете из нее, это ли не естественно? Ну а пушка, пусть это даже самая лучшая, самая дорогая, самая точная и самая мощная пушка, но пушка-то есть пушка! Люди добрые, это ведь всего только обыкновенная стальная скотина!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16