Долго сидел в раздумье Хабрау и решил: коли единственное оружие в его руках перо и бумага — их он и использует.
Когда в доме все стихло, он написал коротенькое письмо на имя Камалетдина-мавляны и Нормурада. Взял голыш, которым придавливал бумаги, и тщательно обернул его письмом. Теперь оставалось попроситься по нужде во двор и выбросить письмо через высокий дувал на улицу. Если попадется в руки доброму человеку, то отнесет его мавляне. О том, что добрый человек должен быть и грамотным, Хабрау как-то не подумал.
На другое утро Хабрау все и исполнил. Умываясь возле протекающего через сад арыка, он заметил, что человек, приставленный к нему в караульные, уселся совершать омовение, и, достав из-за пазухи увесистый бумажный сверток, метнул через стену.
Весь день у Хабрау работа валилась из рук. То ошибка проскочит, то уже в самом конце письма поставит кляксу. Все его мысли были о письме, которое должны доставить мавляне и Нормураду. Нашел ли его кто-нибудь? А коли нашел, то доставил ли по назначению?
Наступил вечер. Стемнело. Наступила ночь. Хабрау с горькой усмешкой покачал головой: «Эх ты, наивный человек! Да, ничего не скажешь, хитрую ты уловку придумал, куда уж хитрей! Конечно, никто письма не заметил, и его, наверное, затоптали в землю снующие туда-сюда прохожие. Ну, скажем, нашел его человек, а читать-то и не умеет,— вдруг осенила догадка.— Куда он пойдет? В ближайший дом, где есть люди, знающие грамоту? А какой дом ближе? Конечно же контора достопочтенного Абдулкадыра!» Говорят, растерявшаяся утка задом в воду ныряет — вот и Хабрау... задом нырнул. Надо снова думать, искать другой способ. Он уже достал с полки одеяло и тюфяк, приготовился лечь спать, как распахнулась дверь и вошел Кривой в сопровождении двух дюжих молодцов.
— Одевайся!—взвизгнул старик. Единственный его глаз зло блеснул в свете свечи.
Один из молодцов сдернул со стены халат и бросил его Хабрау.
Держа халат в охапке, Хабрау прокатился по ступеням, вылетел во двор и упал на землю. «Что поделаешь, если большинство добрых людей безграмотны...— еще хватило у него сил усмехнуться.— А эти ждали, когда стемнеет».
Его подняли и поволокли.
— Куда вы меня тащите? Отпустите! — кричал он, хотя знал, что и не ответят, и не отпустят. Но просто так, словно тюк, мотаться в их руках было совсем унизительно.
Те двое подтащили его к лошади, туго, так что заломило затылок и стало тяжело дышать, завязали глаза, завернув за спину, веревкой замотали руки. Потом забросили его в седло, вдели ноги в стремена, и они поехали.
Сколько ехали и куда ехали, Хабрау не понял. Только осталось в памяти: лошади пошли рысцой, потом пустились галопом, поворачивали то влево, то вправо, шли в гору, потом вниз.
Наконец лошади стали. Ему развязали глаза, размотали веревку на руках. Но и когда сняли платок с глаз, он не сразу смог что-нибудь разглядеть, кругом была непроглядная тьма.
Хабрау слышал, что у Абдулкадыра есть загородный дом. Видать, туда-то его и привезли. Что-то большое, высокое чернелось впереди. И ни звука вокруг. Даже собачьего лая не слышно.
Но все же, когда начальник конторы, позвенев ключами, открыл ворота, внутри дома блеснул огонек. К полуночным путешественникам подбежали двое, в их руках мерцали обнаженные сабли. Они перекинулись несколькими словами с приехавшими, узнали их и поклонились одноглазому:
— Ждем, давно ждем, господин!
Высокое строение впереди оказалось двухэтажным домом. Быстро прошли через огромную комнату внизу и поднялись наверх. Хабрау втолкнули в такую же, как и в городе, маленькую узкую комнатку. Кривой вошел следом.
— Впредь будешь работать здесь! — заверещал он.— И знай, если задумаешь бежать отсюда или эту свою подлую выдумку захочешь повторить, а может, новое что придумаешь — эти двое тебя не пожалеют. Запомни, приказ им дан простой: заметят что подозрительное — смахнут тебе голову с плеч. Сабли ты их видел.— И он бросил на стол бумажный комок. Но комок не отскочил от стола, а стукнул коротко и лег. То было его злополучное письмо.
— Тьфу, будьте вы прокляты! — сказал Хабрау.
Но голоса его, кроме него самого, уже никто не услышал.
Всю ночь не сон был, а долгий бред. Он бежал и бежал от разбойников в черных личинах на вороных быстрых конях, оглядывался на бегу, и они уже настигали, настигали, настигали его...
Только теперь понял Хабрау, на какую участь он обречен. До конца жизни, пока не потускнеют глаза, за одно лишь пропитание будет работать он на Абдулкадыра. Любит почтенный торговец в своих письмах пофилософствовать о совести и справедливости... Вот его совесть, вот его справедливость! В единственном окошке — железная решетка. Тяжелую, из цельного карагача, дверь вечером запирают на замок с тюбетейку величиной. Неужели ни суда, ни кары нет на этого злодея?
Бедному узнику кус в горло не шел, ночами и на короткий миг сон глаз не смежал. С тех пор как заточили его сюда, работы стало еще больше. Закончит писать письма, перед ним кладут старинные арабские свитки, теперь он и их должен переписывать.
Задумается о своей участи, вспомнит с тоской родные степи и отложит на миг перо — сидящий у порога человек сразу рычит, даже камчой замахивается. Да, его решили сделать рабом. Трудно ли обратить в рабство одинокого, беззащитного парня, забредшего из далеких стран на чужбину? Никто о нем не встревожится, никто его не пойдет искать. Что он, что камень, ушедший в воду,— бульк, и нету.
Но Хабрау сдаваться не собирался. Уже прошло два месяца, как он — всего на два дня! — ушел из дома мавляны Камалетдина. Не найдя другого выхода, он решил напасть на часового. Однажды, когда его вывели во двор, незаметно подобрал и спрятал за пазухой круглый увесистый камень... Улучив момент, стукнет часового этим камнем по голове и, когда тот свалится без сознания, вытащит у него кинжал из-за пояса и бросится к наружной двери. Лучше, конечно, угадать так, чтобы второй стражник в это время ушел поесть или был в людской у слуг. Пока поднимется шум, пока поймут, что к чему, он должен успеть перелезть через высокий дувал. И если доберется до зарослей дикого орешника — там уж он будет бежать и бежать, пока, запалившись, не упадет на землю. Потом выйдет на открытое место и где увидит огонек, туда и пойдет. Этот беспрерывно льющий дождь — тоже в помощь ему.
Опасная эта затея с каждым днем все сильнее возбуждала его. В то же время он через окно примечал, где глиняный дувал пониже, высматривал и запоминал все, что было дальше, за оградой. Чтобы не возбудить у сменявшихся часовых подозрения, он усердно исполнял всю порученную работу.
В день, на который был намечен побег, он работал не поднимая головы. Он знал: если прервется, даст себе отдых, то своим нетерпением выдаст себя, свой замысел. Нельзя останавливаться, даже головы поднимать нельзя! «Светоч справедливости, милосердием своим... Светоч справедливости, милосердием своим...» Он и не видел, что этими четырьмя словами заполнил уже целый лист.
Пришел вечер. Реже и тише стали шаги домашней прислуги. Хабрау нет-нет да и скосит глаз на стражника. Затих на улице дождь, по гребням гор на горизонте разлился тусклый свет. Значит, уже завтра может распогодиться. Надо спешить.
Хабрау сунул руку за пазуху, положил на камень, перекрутил его два раза в дрожащей ладони, приподнялся из-за стола... В этот миг в уличные ворота загрохотали с такой силой, словно хотели выломать их. Должно быть, и выломали — тут же во двор влетело человек десять верховых нукеров. Пятеро-шестеро из них, то и дело поднимая лошадей на дыбы, поехали вокруг дома, остальные спешились и с шумом и грохотом разбежались по дому.
Стражника, в растерянности застывшего у двери, схватили, вырвали оружие из рук и пинком спустили с лестницы. Хабрау, отбросив камень в угол, шагнул навстречу нукерам. Попытался пересилить волнение, рассказать о своей участи, выразить свою радость, но его тоже тычками спустили вниз, во двор.
Как его привезли в город, как вместе с пятью-шестью другими схваченными в доме Абдулкадыра людьми спустили в черный зиндан—он помнил только урывками. Оттого что в последние дни он думал только о побеге, все тело его и чувства были натянуты как тетива, видно, ничему другому места в душе не было. Вырвавшись из когтей Абдулкадыра, он расслабился, словно тяжкий груз скинул с плеч, и потому досыта спал, за всю бессонницу отоспался, скудную пищу, которую бросали ему тюремщики, ел с удовольствием. О будущем не тревожился, и в заботах не было.
На третий или четвертый день его вызвали на допрос. Тем же вечером вручили письмо от Нормурада и Миркасима Айдына. Друзья призывали его не тревожиться и духом не падать, обнадежили, что, как только кончится следствие, он выйдет живой и здоровый.
То ли неделя прошла, то ли две, Хабрау не считал.
Ум и чувства — словно омут под ряской, застой и тишина. Он и не знал, что юное его сознание и дух были на пределе, побудь он еще немного под замком во власти этого мерзкого одноглазого — он и духом, и сознанием своим стал бы рабом...
И когда Нормурад и Миркасим вывели его из темницы на божий свет, от радости, от чувства свободы у него закружилась голова. Не подхвати они его на руки, так бы спиной и грянулся на жесткую, как камень, уже прокалившуюся под весенним солнцем землю.
Вернулся Хабрау в дом мавляны Камалетдина и слег. И болеть ничего не болит, но руки-ноги словно наговором сковало, не слушаются его, нет-нет и тьма к глазам подступает. А хуже всего — точит душу непонятная тоска.
Но лежать без дела, ссылаясь на болезнь, которая и не болезнь, он не мог. В саду кипит работа. С десяток поденщиков раскапывают зарытые на зиму виноградные лозы, очищают от старых веток плодовые деревья, вскапывают землю вокруг них. Хабрау тоже надо бы туда, дармовой хлеб есть он не привык.
Вечером к нему заходят Нормурад с двумя-тремя сокашниками или Миркасим.
— Ты уж зла на меня не держи,— сказал однажды Нормурад.— Ну... это же я тебе насоветовал идти к Абдулкадыру.
Хабрау удивился. Так ведь если ему суждено было пережить то, что он пережил, при чем здесь чьи-то советы или отговоры? У каждого своя судьба, и что кому суждено — то и на лбу написано. Но сказал только:
— По пустому не переживай, мирза Нормурад. Никакой твоей вины нет. Это тебе столько хлопот, столько переживаний из-за меня, ты сам меня прости.— И приложил руку к груди.
— Не говорю «забудь», однако об этом нечестивом доме старайся думать меньше. О надежде на будущее думай, оно лучше,— попытался ободрить друга чуткий душой Миркасим.
Узнав из их рассказов, как им удалось спасти его, Хабрау начал выходить из застойного своего омута. А ведь он мог на всю жизнь остаться в неволе. Не то что вернуться на родину, окинуть взглядом родной окоем, вдохнуть полынные его ветры, он даже милые лица своих друзей, которые были здесь, совсем рядом, не увидел бы никогда! Подумает об этом Хабрау, и в глазах тем-
неет, в горле — что уголек горячий. Есть ли беда страшнее рабства? Голоден будь, гол и бос — лишь бы дух твой и тело не были в оковах. Кто жизнь в нищете мыкает, кто горем разбит, даже кто на смертном одре лежит — в каждом есть еще уголек надежды, дышит и тлеется. Нет ее только у раба.
Вздрогнул Хабрау, взял в руки домбру, которая три месяца без него в сиротстве прозябала, полою халата вытер с нее пыль.
И горестные переживания, задор и вдохновение — все было в новой его песне, которая сама лилась из сердца. И раздвинулись тесные стены худжры, наполнились светом. И не знает Хабрау, где он, кто сидит перед ним. Закрыл глаза и улетел туда, к горам Урала. И чем дольше играл, тем больше смывалась странная мертвящая накипь с души и душа наполнялась болью.
Ни Миркасим, ни Нормурад, ни другие шакирды больше в этот вечер не сказали ни слова. Опустив взгляд влажных глаз в землю, разматывая нить сокровенных своих дум, пошли они по домам.
Утром Хабрау вызвали к следователю. Разумеется, в этот раз Нормурад не захотел отпустить его одного и даже позвал с собой еще двоих шакирдов. По пути вызвали и Миркасима.
Следователь протянул Хабрау какую-то бумагу, велел подписать, потом сказал:
— А здесь то, что ты за два месяца и двадцать дней наработал у Абдулкадыра, врага божьего и государства,— и сунул ему в руки увесистый кожаный мешочек.
Когда он вышел на улицу, друзья шумно обступили его, принялись поздравлять, высыпали деньги из мешочка на гладкий камень. А Хабрау стало грустно, и, пока товарищи, двигая по камню монеты, считали их, он стоял и комкал в руках кожаный мешок. Словно какая-то постылая тяжесть из мешочка легла на сердце. Он смотрел на маленькие, блестящие кружочки серебра в паутине букв и узоров — вот дни его заточения, его страх и тоска, тяжелое небо за решетчатым окном и тусклая безнадежность.
Хабрау знал, что Абдулкадыр кроме караванной торговли занимался поставками продовольствия и фуража войску эмира. И попался на том, что подсунул две тысячи тюков плесневелого риса. Гнев эмира — гнев божий, узнаешь, когда он уже ударил: все имущество велеречивого торгаша конфисковали, а самого увезли в далекий
вилайет и бросили там в зиндан. Об этом Нормурад рассказал Хабрау еще в день его возвращения. Любил Дбдулкадыр в своих посланиях о чести, о совести, о справедливости поразглагольствовать, столько наговорит — печати на письме трещат. Что ж, теперь узнаешь настоящую справедливость. Вот с тех неправедных богатств и перепало Хабрау, и немало, видать. Сам Хабрау здешних денег так и не узнал, но два товарища Нормурада заговорили наперебой:
— Разбогател, друг Хабрау!
— Знатные сапоги купишь!
— Что сапоги — с головы до ног оденешься!
Они собрали деньги, ссыпали в мешочек и положили ему за пазуху. Хабрау поморщился, словно что-то скользкое сунули.
Когда шли через площадь Регистан, он заметил стариков, которые сидели на весеннем солнцепеке и что-то жевали всухомятку. Хабрау подошел к ним.
Видно, что пришли старики издалека, усталые, изможденные, одежда густо присыпана пылью, обувь изношена и разбита так, что смотреть страшно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40