— А что вы скажете, ребятки, о Петковиче? Вот дьявол, веревку у меня просил, ему, видите ли, надо привязать на шею голубю письмо, а голубь — далеко! Да еще вбил себе в голову, что должен быть поставлен в равные условия, как все, ходить на прогулку. Совсем человек рехнулся, газ надо доложить начальнику тюрьмы.
— Он уже знает! Не трудитесь, папашка,— загородил ему дорогу Рашула.
— Ну и что? — не успокаивается Бурмут. Гульден у него в кармане, и ему не так надо доложить о Петковиче, как на минуту смотаться из тюрьмы и опрокинуть стаканчик сливовицы.— Я свои обязанности знаю.— Он ткнул Рашулу ключами.— Следует доложить обо всем! — он заковылял к воротам, попутно рявкнув на заключенных, хотя никто в кругу не нарушал порядка.— Тихо, ребятки. Пункт десятый. Без разговорчиков гуляй!
Он вышел, а вместе с ним словно бы откатился за ворота и его крик. Двор затих. Он безмолвен, как солнечный шар, что поднялся над крышей здания на улице, ближе к свободе, и сияет на небе, точно лучисто-золотой круглый сгусток краски на голубой палитре. По другую сторону, у самого края тюремной крыши разлилось желтоватым овалом пятно, размытое с одного края лазурью. Это половина луны, задержавшаяся на небе, но уже бледнеющая и постепенно исчезающая. Кажется, там, наверху, большой медовый леденец, который под теплыми лучами солнца тает в голубизне неба, как сахар в кофе. .
И граница солнечного света во дворе опускается все ниже, скользит по поленнице дров, которые понемножку подсыхают и слегка дымятся.
За курятником возле самой стены, где бак для мусора, Майдак вырыл ямку и закопал в нее канарейку,
а сейчас принялся мастерить из щепок крест на ее могилку. Забыв обо всем на свете, он с головой ушел в это занятие. Мысль поставить крест воодушевила его. Он сидит на дровах, стругает щепку, влюбленно смотрит на Петковича и поминутно оглядывается, поднимает голову — интересно, как уйдет с неба луна.
Микадо-Майдаку, который когда-то на заре вдыхал запах розы, исходящей от утренней звезды, этот остаток луны представлялся ломтем дыни на широком голубом подносе. Он с удовольствием выращивает и ест дыни и этим летом велел приносить их и в тюрьму. Хотя ему очень жаль, что луна так быстро исчезает на небе, точь-в-точь ломоть дыни в голубых челюстях, он наслаждается картиной, созданной собственным воображением. На мгновение он забывает о тревоге, которая после разговора с Рашулой гложет его, стоит ему подумать о Петковиче. Умиротворенный, словно погруженный в транс, он скрепляет крестик для канарейки могилки.
А на крыше стоящего на улице дома, нахохлившись, греются на солнце голуби, воркуют глубоким альтом, словно выводят аккомпанемент печальной и дисгармоничной арии этого утра.
ОТ УТРА ДО ПОЛУДНЯ
Подняв воротник пальто и сдвинув набекрень шляпу с широкими полями, благородный Петкович шагает в змеей обвившейся вокруг каштана цепочке заключенных. На лице счастливая улыбка, он что-то бормочет себе под нос, жестикулирует, как будто ведет диалог с невидимым собеседником.
В его голове зародилась приятная мысль, светлая и теплая, как этот день. Сегодня непременно придет ответ из дворцовой канцелярии. Забыл Петкович, что с этой надеждой он живет уже несколько дней. Так повторяется каждое утро, когда заключенных выводят на прогулку и когда те, для кого наступил день выхода на свободу, нетерпеливо расхаживают у ворот, ожидая вызова к начальнику тюрьмы, где их вычеркнут из списков и выпустят на волю. И сегодня какой-то молодой человек стоит у ворот. Ба, да это Юришич!
— Доброе утро, господин Юришич!
— Доброе утро,— отозвался Юришич, но Петкович
уже не думает о нем.
Да, сегодня непременно придет ответ дворцовой канцелярии. Пора бы уж. Нет никаких сомнений, что в Вене обстоятельно изучили все письма, апелляции и меморандумы, которые он им послал. Они заслуживают того, чтобы их изучили. Поэтому так долго и не отвечают. Но сегодня, сегодня ответ наверняка придет. И непременно с подписью Его Величества. Сам апостольский Франц Иосиф Габсбургский благоизволит помиловать покорного раба, хорватского дворянина Марко Петковича из Безни и распорядится незамедлительно выпустить на свободу этого ложно обвиненного дворянина.
А потом, после выхода на свободу, Петкович сядет в свой автомобиль. «Регина, хочешь со мной?» Он отвезет ее в Вену, явится на аудиенцию к императору и попросит помиловать и его врагов, и врагов его народа. Чтобы их тоже выпустили и предоставили свободу. Зачем им страдать? Месть бессмысленна. Ваше Величество! Тюрьма не для людей, она никого не исправляет. Нет такого правительства, которое не могло бы стать достойнее, а лучше всего, когда нет никакого правительства. Я анархист, но лояльный, ибо верю, что объединение югославян возможно только под жезлом Вашего Величества.
Я лоялен, Ваше Величество, хотя я и был одним из тех, кто поднял руку на Вашего доверенного. Я этого не скрываю и не хочу лгать. Два человека убиты. Но разве бы это случилось, если бы они от Вашего имени не потворствовали тем, кто угнетал мой народ? Они были у Вас на службе, и Вы виновник их смерти. Неужели Вам нужна еще и моя? От имени народа я требую жизни и для Хорватии, и для себя. Слишком много тюрем в Вашем государстве, а это нехорошо. Мы, хорваты, мы, югославяне, хотим быть свободными!
Мы этого хотим. Кто мы? Мало тех, кто мечтает о свободе, еще меньше людей о ней говорят, и совсем ничтожна горстка борцов за нее. Большинство, может быть, даже и не думает о свободе и не знает, какой она должна быть. Главное для таких людей — собственное благополучие, и чем оно полнее, тем меньше им нужна свобода. Но они тоже недовольны, хотя волю
Рыцарь Кайзера, благороднейший из благородных (нем.).
к свободе расшевелить в них очень трудно. Их, стало быть, надо разбудить от сна. Но если им, даже избавившимся от спячки, личное благополучие важнее, чем свобода? Значит, им надо дать это благополучие, пусть даже с ущемлением свободы — свободы под скипетром императора. Так считаешь ты, Пайзл.
Но, дорогой мой Франё, я хорошо знаю, что тебе нет никакого дела до чужого благополучия, тебе важнее свое собственное. Быть лидером в партии, иметь деньги и Елену — вот что для тебя главное. Люди говорят мне: отвернись от этого человека, презри его, ударь, он сеет зло, но еще большее зло сделаешь ты, если простишь ему. И все-таки я тебя не осуждаю — я прощаю тебя. Разве имею я право прощать тебе то, что может простить только народ? Не имею! Но и народ тебя не осуждает. Я вижу длинные, взволнованные, шумные реки людей, вижу, как они окружают твой дом, и флаги колышутся на их волнах, словно разноцветные паруса, и сотни голосов обращены к тебе, стоящему со слезами умиления на балконе, как на скале. «Да здравствует Пайзл! Да здравствует Пайзл!» Обманул ты их, легковерных, и тяжко разбить их веру. Во мне ты ее разбил. А я тебе прощаю все, потому что знаю: всю жизнь как путеводная звезда и как звезда сомнений горела в твоей душе мысль о жене. Не обязательно ею должна была оказаться Елена — о, если бы это было так! — однако ею была именно она. Мысль о ней связывает нас там, где мысль о народе разъединяет. А сама она, улыбаясь, покидает нас, каждого в отдельности, как будто проезжает мимо в высокой коляске и смотрит на нас с презрением: что вы так суетитесь возле меня? Разве не видите, рядом со мной другие.
Наступил ли сейчас между вами мир? О, я угадываю глубину вашего несогласия: в Елене течет моя кровь, она не создана для семейной жизни. Ей нужна свобода. Не жена, не мать — легкомысленное существо. Тебя это ужасает, Франё, ты прежде всего муж и отец. О, сколько в вас обоих противоречий! И все же она чище тебя, часто мне кажется, что ты ее не стоишь. Мне тебя очень жаль, Франё, я сочувствую тебе, но мне мучительна эта жалость. Разве мне нужно жалеть кого- то, когда я больше других достоин жалости? О, спросят вас люди: «Что вы сделали для брата и шурина, который вас любил?» Вы искренне ответите: отняли у него Регину.
Вы ее ненавидите, и сейчас вам удалось то, чего вы всегда добивались: вы отняли ее у меня, запугали, поэтому она больше не приходит. Пусть вам останется автомобиль — верните мне Регину! Разве вы не слышите, как по вечерам, когда все замирает, маленькая Гретхен поет о короле Фуле? О, вы прогнали маленькую Гретхен, и она ко мне больше не приходит, а я ее полюбил с того дня, когда она побывала у меня. Да, до того дня она для меня великолепно пела и была Гретхен только на сцене. О, Елена, ты знаешь то, о чем никто не знает: я любил тебя не просто как сестру. Сильнее, сильнее. Так сильно, что сам ужасался и бежал прочь. А Регина мне напоминала тебя. Знаю, вы совершенно разные. Но вы обе пришли из того сада, в котором из гармонии звуков родилась песня; гармония — это безвластье, потому что все мы власть, это лояльность отношений между людьми. Регина мне заменяла тебя, а я ее все-таки не любил, потому что она была не ты. Я восторгался, падал перед ней на колени, а она смеялась, и я смеялся, все это было только шуткой, преходящим увлечением. Но теперь я ее люблю. С того дня, когда она появилась и сказала, что придет завтра, я жду это завтра как высочайшее помилование. Она приносит с собой воздух и солнце, свободу и воспоминания. Знаю, она меня не любит, она всегда лишь играла мной, я был ей смешон, она высмеивала меня при посторонних. Все равно. Пусть меня никто не любит, я люблю всех. Даже эти короли мертвецов из страхового общества не вызывают у меня ненависти. Все это Хорватия со своим солнцем и тенями, днями и ночами, достоинствами и недостатками. Как можно любить ее всю и не любить ее пороков? .
Я хотел бы упиться любовью чистой, а вокруг меня сплошная грязь, да и я не тот, каким хотел быть. Женщины, прочь от меня, прочь от меня, призраки, влекущие в пропасть! Короли мертвецов терзают тело Хорватии. Надо их свергнуть с престола, воздвигнутого на костях! Смотри-ка, они против моего помилования, они жаждут моей смерти, чтобы присвоить себе страховку. И ты, Франё, среди них. Я ждал тебя ночью. Я ждал тебя, как луч света, а ты принес темноту. Что вы замышляете с этим директором Рашулой? Уж не мне ли вы готовите западню? С того дня, когда я тебя увидел здесь, обнажилась вся твоя подноготная, черное твое нутро. Я знаю, всю Хорватию ты хотел бы взять
под свою опеку, хотел бы диктовать ей свою волю. А меня не возьмешь! Как прежде, так и теперь я заявляю — нет! Моим опекуном будет другой, ты пока не знаешь, это — император! Он возьмет меня под свою защиту. Кто? Неужели император?
Каким застывшим было его лицо, как из красного воска, и как холодно смотрели на меня его глаза! Два шага разделяло нас — страшное, огромное расстояние! Как будто мы пришли из разных миров! И конечно, он меня не слышал, не понимал, я был для него чем-то вроде придворного шута. Дзинь-дзинь-дзинь, звенят колокольчики, а это звенели его шпоры. Ха-ха-ха, император будет моим опекуном!
Что ты, Пайзл, думаешь об императоре? Ты можешь не отвечать как политик. Но иначе не умеешь. Хорошо. Тогда вообрази, что твои политические цели могут осуществиться и без императора и вопреки императору. Остался бы ты и в этом случае лояльным? Нет. Ты ведь мне сам об этом сказал. Но против него ничего сделать невозможно — согласились мы. Каждый, даже малейший шаг к свободе лежит через поклон трону. Но ты так низко поклонился, что уже простерся перед ним, а свобода далеко за троном плачет в оковах.
Тебя интересует, что я думаю об императоре? О, всех нас, когда мы были податливы, как воск, учили, что император превыше всего. Волшебный замок и сказка тысячи и одной ночи, мягкое, доброе сердце — вот чем был для нас император. Что я думал о нем, когда желторотым кадетом стоял в строю и в упор смотрел на него? Это было на каком-то параде. О, Франё, ты не ведаешь, что такое парад, когда ты песчинка среди тысяч. Трубят трубы, грохочет артиллерийский салют, люди, словно тысячи свечек, кучка блестящих генералов и наш полковник Гомбос, напряженный и нервный, тот самый полковник, который всегда смотрел на меня горящим взором, казалось, в нем отражалось пламя сожженных вами по случаю прибытия императора флагов. И вот теперь император прибыл, и все сделалось странным, таинственным, все заледенело, подавляя дрожь, и словно в неземном сиянии предстал император перед полковником и прицепил ему на грудь орден. И я смотрю на это и кричу вместе со всеми: «Да здравствует император!» Я приветствовал императора. Но что я тогда чувствовал? Какая тоска и отчаяние охватили мою душу, когда я увидел, как император
награждает того, кто ненавидит меня и мой народ! Нельзя одновременно служить императору и народу, вот что!
Но чтобы служить народу, нельзя трогать императора. Ну хорошо. Для народа я анархист, для императора — лояльный гражданин. На пути народа к свободе император для меня как скала, которую невозможно сокрушить, следовательно, ее надо обойти. Обходный маневр — вот моя лояльность. И только это?
О, страшным он мне кажется и бесчувственным, как будто он из железа, он строг с моим народом, как фараон с израильтянами. Я должен его ненавидеть, но кровь веков пульсирует в моих жилах, голос веков говорит: отдай кесарю кесарево, и все эти века свидетельствуют: нельзя дать народу, если даешь кесарю. Но не отдал ли ему народ себя сам? Поэтому отдаю себя и я. Да здравствует император, дзинь-дзинь-дзинь! Я не стану придворным шутом. Да здравствует народ! Нет государя, который не мог бы быть достойнее, но лучше всего, когда нет никакого!
Но он меня помилует, и я окажусь на свободе вместе с тобой, Франё. И ты выйдешь на свободу, да, ты сказал это вчера вечером. О, как это дивно и как Елена обрадуется! Может, тебя уже нет здесь, может, тебя еще вчера выпустили? Ты и вправду пришлешь ко мне Елену, как обещал? Вчера, когда она была здесь, я слышал ее смех, доносившийся со двора, она звала меня, хотела меня видеть, а ты меня не мог найти. Думаешь, я этому верю? Она забыла меня, и это мне причиняет боль. О, скажи ей, пусть придет. Я не хочу, чтобы мы ссорились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53