Ветер шевелил волосы на груди Томаса, и он наконец обнаружил, что лежит на куче веток обнаженным до пояса. Живот плотно стягивают чистые полосы ткани, на боку под тканью чувствуются толстые прутья, там жжет, щиплет, печет.
— Спаси Бог, — прошептал Томас. Губы едва шевелились, получилось «Спасибо». — Ты кто?
— Калика перехожая, — ответил паломник. Голос его был сухой, безжизненный, но могучий.
— Калека? — переспросил Томас.
— Калика, — ответил странник. — Это...
Томас пытался удержать сознание, но голос странника истончился, как леденец во рту, исчез. Очнувшись много позже, нашел ту же серую пелену, догадался стащить мокрую тряпку, но тут же водрузил обратно — лоб горел, словно уже колотился им о самый толстый котел у Вельзевула.
Калика сидел возле небольшого костра, сгорбленный, неподвижный, как валун. Его плащ был под Томасом, и рыцарь содрогнулся от жалости и отвращения: калика был ужасен худобой. Скелет, обтянутый кожей, кое-как прикрытый лохмотьями. У костра калика разогрелся, оттуда шел гнусный запах немытого тела.
— Как твое имя, — спросил Томас слабым голосом, — из какой ты страны?
Калика медленно, словно с усилием, повернул к нему голову. Глаза были темными, а в зрачках блестели красноватые искры.
— Я родом из Руси, — ответил он медленно. — Меня зовут Олег. Я был в Святой земле, как и ты, ради подвига...
Томас закашлялся, скривился от острой боли в боку. Он чувствовал ушибы, кровоподтеки: доспехи хоть и выдержали удары, кроме одного, но прогнулись под тяжелым разбойничьим топором...
— Ничего, — утешил Томас, задыхаясь, — в этот раз не получилось, в чем-то другом повезет.
Калика ответил бесцветным голосом:
— Получилось... Все, как я желал.
Томас поперхнулся воздухом, от удивления даже приподнялся на локтях, терпя режущую боль:
— Святой калика, но у тебя такой вид, словно только что выпустили из сарацинского подземелья! А до этого каждый день о твою спину ломали все прутья, что растут на землях от Нила до Евфрата!
— Подвиг, — повторил калика глухо.
Томас лег, возразил устало:
— Подвиг — сразить дракона! Ворваться на горячем коне в гущу сарацинского войска, повергнуть сильнейших, отнять прапор! Подвиг — спасти принцессу, а похитителя вбить по ноздри в землю...
Он замолчал, перед глазами запрыгали черные мухи. Калика Олег молчал, с задумчивым видом помешивал прутиком багровые угли. Нагнулся, выхватил что-то похожее на камень-голыш, перебросил с ладони на ладонь:
— Испек дюжину яиц. Тебе надо есть, ты иначе не умеешь.
Томас потянул ноздрями, ощутил будоражащий запах. Вспомнил, что ехал к этому лесу голодный как волк, мечтал поесть, отдохнуть, полежать вот так в тени под деревом.
— Ты умеешь иначе, — ответил он, не утерпев. — По тебе видно.
Отшельник выгреб из огня остальные яйца, пальцы Томаса тряслись, когда сдирал скорлупу. Полдюжины яиц проглотил, почти не распробовал, лишь когда в желудке приятно потяжелело, спохватился:
— Прости, святой калика!.. Голоден был.
— Просто калика, — поправил Олег кротко. — Бывают святые волхвы, святые отшельники, наставники, но калики — только калики.
Он переменил рыцарю повязку, осмотрел рану. От жара Томас терял сознание, в боку все еще жгло, но острая боль медленно уходила.
— Бог тебе зачтет, — сказал он неловко, но с чувством достоинства. — Из-за меня и ты запаздываешь в свои края.
— Я не спешу, — успокоил калика. — А ты поправляешься быстро. Не терзайся, ты ничего мне не должен. Ты защитил меня от своры злых псов, я лишь возвращаю долг.
— Тогда квиты...
Несколько раз просыпался в жару, всякий раз сверху нависало крупное лицо с печальными глазами. По щекам текли холодные капли, на лоб опускалась тряпка настолько ледяная, что Томас пытался убрать, но сил не было. Наконец заснул так крепко, что когда просыпался, оказывался лишь в другом сне, и так несколько раз, пока наконец не увидел себя под знакомым дубом.
Его одежда висела на дереве, под собой Томас нащупал толстый слой нарубленных веток, укрытых его плащом. Отшельник сидел в трех шагах перед догорающим костром, равнодушно смотрел в покрывающиеся серым налетом угли. Томас ощутил, как в желудке забеспокоилось, задергалось, взвыло.
Олег поднял голову. В запавших глазах блеснули и погасли красные искорки:
— Очнулся?.. Рана заживает. Можешь потихоньку подниматься.
— Святой отец, — проговорил Томас дрожащим голосом, — у меня голодные миражи, словно я все еще иду через сарацинские пески. Чудится жареное...
— Я подстрелил кабанчика, — ответил калика безучастно. — Тебе религия не запрещает есть свинину?
— Не запрещает! — воскликнул Томас горячо, даже закашлялся. — Еще как не запрещает!
Он приподнялся, удивился, что в самом деле поднялся, лишь в боку кольнуло. Олег заостренным прутиком раздвинул угли, воткнул острие в плоский коричневый камень, поддел и подал Томасу. Тот схватил, сообразив , что это не камень, а прожаренный ломоть мяса. На пальцы капнуло горячим соком, обожгло, он помянул Сатану недобрым словом, уронил мясо на землю, подхватил и, не стряхнув налипших травинок, жадно вонзил зубы. Поспешно выплюнул — горячо, перебросил с ладони на ладонь, пожирая глазами ломоть, истекающий соком в прокушенном месте.
— Чем убил? — спросил он торопливо. — У меня лука не было. Лук вообще не рыцарское оружие!
— Сделал, — отмахнулся калика. — Палки растут везде, а вместо тетивы я взял шнур из твоей перевязи.
Томас грыз мясо, посматривал на калику с удивлением. Впрочем, кабанчик мог оказаться непуганым. Или одуревшим. Или уже раненым, умирающим.
— А тебе вера не мешает убивать?
— Почему бы? — удивился калика. — Нет, вера в богов никому убивать не мешает.
— В богов? — переспросил Томас в ужасе. — Язычник!
Снова уронил, подхватил с земли, не замечая хрустящих на зубах песчинок и сухих стеблей травы. Калика равнодушно двинул плечами:
— Моя вера добрее. Никого не гоним. Поставь и Христу столб или крест возле наших богов. Уже приняли Хорса, Симаргла, даже кельтского Тарана...
— Язычник! — повторил Томас с отвращением. — Христос — бог богов!.. Он главнее всех.
— Поставь рядом, — повторил калика. — Понесут жертвы ему одному — оставим только его.
— Христос не принимает жертв.
— А хвалу, песнопения, курение благовонных смол?
Томас хотел заткнуть уши, но на углях жарились сочные ломти розового мяса, исходили паром и ароматами, калика накалывал прутиком, подавал Томасу ломти, наконец отдал и сам прутик. Томас кое-как проглотил кус, просипел полузадушенно:
— Сам-то почему не ешь?.. Просвечиваешь на солнце...
Олег с сомнением глядел на последний ломоть мяса, распластавшийся, как раздавленная черепаха среди багровых углей, задумчиво двинул острыми плечами:
— Не знаю... Долго жил медом и акридами... Траву ел, листья. А мясо будит в человеке зверя.
— Гм... Во мне, к примеру, будит только аппетит.
Калика растянул в подобии усмешки бескровные губы, зубы блеснули белые, хищные, острые, как у зверя. Он взял последний ломоть голыми руками не морщась, задумчиво покрутил в ладони, помял. Лицо оставалось неподвижным, но у черепа, обтянутого кожей, трудно понять выражение. Томас даже задержал дыхание, когда калика поднес мясо к губам. Бескровные губы раздвинулись, потрогали жареное мясо. Ноздри подрагивали, вбирая запахи. Затем калика очень осторожно коснулся мяса зубами.
Томас следил, как ел калика, боялся шевельнуться. Когда калика проглотил последний кусок, разжеванный так тщательно, словно готовил из него кашицу, Томас выдохнул с облегчением:
— Ну вот! А то медом и акридами!
Калика повернулся, в глазах было непонимание. Кивнул наконец, просветлел:
— Ты не понял... Запретов на еду в моей вере нет. Это и есть часть моего подвига!.. Труднее всего одолеть себя. Пост — это власть духа над телом. Я жаждал мяса с кровью, но ел только листья, жаждал женщин, но проводил время в пещере... Только полное воздержание помогает искать Истину.
Томас спросил разочарованно:
— Значит, ты еще не отказался от своей языческой веры?
— Власть моего духа достаточно сильна, чтобы не дать плоти задрожать при виде мяса, обильной еды. Теперь могу есть мясо. Значит, могу перейти из Малого отшельничества в Большое...
Томас уже спал, осоловев от сытости.
На седьмой день рыцарь попробовал влезть на коня. Едва конь пошел шагом, Томас побледнел как смерть, покачнулся. Калика едва успел подхватить падающего рыцаря.
Когда Томас очнулся, он лежал под тем же дубом. Весь день калика кипятил в его боевом шлеме вонючую гадость из трав, корней, сбивал с берез черные наросты, измельчал, кипятил, заставлял Томаса пить отвратительную горькую смесь, в которой плавали жесткие крылья жуков и чьи-то когтистые лапки.
Томас клял Везельвула с Астаротом, но пил, ибо в лекарствах не понимал, как и положено благородному рыцарю, а новому другу верил на слово.
Калика поил настоями и отварами, умело сшибал самодельными стрелами птиц. Однажды подшиб молодого барсука. Томас ел, молодая сила быстро вливалась в мускулистое тело, закаленное в сражениях, походах, лишениях. Он поднимался, прислушивался: рана в боку ныла, но острая боль ушла.
— Святой отец, когда ты мылся в последний раз?
Олег ответил рассеянно:
— Месяц тому я попал под сильный ливень...
— Гм... А где ты берешь воду? Я видел мельком ручей, когда падал с коня...
— Близко, — подтвердил калика. Он задумался, сказал медленно:— Кстати, я совсем забыл... В Большом отшельничестве можно все, что дозволено другим. Так что я могу...
Вернулся он с прилипшими волосами, мокрый, с блестящими глазами. Томас смотрел с удивлением: волосы калики оказались цвета спелой рябины, а лицо белое, не тронутое солнцем. Странные зеленые, как молодая трава, глаза смотрели печально.
— Ты не сакс? — спросил Томас.
— Славянин. А ты из Британии?
— Родился на берегу Дона, — ответил Томас мечтательно. — На излучине близ устья стоит мой замок... Вокруг леса, леса... Болота, топи. Вся Британия — леса и болота. Холм, где стоит мой замок, — единственное сухое место на сто миль вокруг. В лесах тесно от туров, оленей, кабанов, а про зайцев или барсуков и говорить нечего. От птичьего крика шалеет голова. Рыба бьется головой о борта лодки, просится в сеть...
Олег кивнул:
— Я тоже любил бывать на Дону.
Томас живо развернулся, глаза заблестели:
— На Дону?
— Десятки раз.
— Не видел ли высокий замок из белого-белого камня? На излучине, защитный вал и ров слева...
Олег покачал головой:
— Я бывал на берегах Дона в Восточной Руси, Палестине, Колхиде, Аравии, Гишпании, Элладе... Везде, где прошли сыны Скифа, остались реки с именем «Дон».
Томас дернулся, спросил угрожающе:
— Когда это дикие скифы завоевывали Британию?
— Я без всяких завоеваний побывал в Святой земле, не так ли? Когда-то великий вождь скифов Таргитай... или это был Колоксай?.. решился старую богиню Дану, покровительницу скифов-кочевников, заменить на Апию, мать сыру-землю. Хотел кочевников разом обратить в землепашцев! Понятно, кровавая распря... Староверы после битвы откочевали через всю Европу, переправились на Оловянные острова. Там выстроили жертвенники на старый лад из огромных камней-дольменов. Не видал? Жаль, красиво... Стоунхендж зовется. Дали имена рекам. А вообще-то река по-скифски — «дон». Город, который выстроили в устье реки, нарекли Лондоном, что значит: стоящий в устье. У нас тоже такие города зовутся Усть-Ижора, Усть-Илим, а то и просто — Устюг...
Томас оборвал надменно:
— Не видал там никаких лохматых! Мы, англы, испокон веков живем на берегах Дона. Господь создал нас прямо на его берегах, а весь белый свет сотворил чуть раньше. Всего за шесть месяцев!
— За шесть дней, — поправил калика кротким голосом.
— Сам знаю, — огрызнулся Томас. — Я боялся, что ты, язычник, не поверишь! Все-таки за шесть дней... гм... а за шесть месяцев даже твои боги сумели бы, если бы собрались кучей.
Глава 2
На десятый день Томас сумел влезть в доспехи. Он шатался от слабости, калика помог ему забраться в седло. Конь заржал, застоявшись, пробовал пойти гордо, калика поспешно ухватил повод, и конь встал как вкопанный. Ладонь, державшая повод, была широкая как весло, а сама рука — костлявая, жилистая, уже малость обросшая мясом — казалось вырезанной из старого дуба. Калика раздался в плечах, хотя они и раньше были широки, лицо чуть ожило, но в глазах осталась все та же смертная тоска.
— Спаси Бог, — сказал Томас. — Позволяют ли твои боги принимать плату?
— Сэр Томас, мне надо очень мало. Когда нет травы, я могу грызть кору на деревьях. Сплю на камнях, голой земле. Будь здоров! Удачи тебе.
Рыцарь пытался приподнять копье для салюта, но не сумел. Лишь улыбнулся виновато, а конь пошел ровным шагом, стараясь не трясти хозяина. Калика поднял свой плащ, взял клюку, то бишь посох, и пошел той же дорогой, но не спеша, весь погруженный в нелегкие думы.
Дорожка вилась между деревьями, вдали уже мелькал просвет. По ветке над дорогой пробежала белка, цокнула острыми зубками, заметив бредущего человека, задержалась от любопытства. Тяжело пролетела крупная птица, попыталась сесть на ту же ветку, но застывшие в гнезде лапы цеплялись худо, и она долго махала крыльями, качалась, пока когти обрели былую уверенность.
Олег брел тихо, узнал птаху, высиживающую птенцов. Брюхо светило жалко-розовым, выщипано до голой кожи на утепление гнезда, исхудала — редко выпархивает, почти не кормится, греет птенцов, стережет...
Бесстрашно прошла в двух десятках шагов олениха, за ней бежал тонконогий олененок. Она шевелила ушами, настораживалась, на Олега лишь покосилась — странник не казался опасным. Она тыкалась в ветки, срывала листок, жевала, томно прикрывая глаза. Олененок, для которого все делалось, больше глазел на стрекоз.
Деревья расступились, Олег окунулся в жаркий воздух. Солнце обрушилось на плечи, в плаще стало жарко. Олег сбросил на спину капюшон, открыв голову жарким лучам. В Малом отшельничестве человек совершенствуется в уединении, вдали от мирской суеты — в пещере ли, пустыне, лесу или в горах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12