Я прокручивал в голове ход беседы с Серым, сидя в камере-одиночке с зарешеченным окном. Вообще-то мне ничего не стоило написать любую расписку этому Серому. Я бы выкрутился. Во всяком случае, Меркулов бы мне поверил, что у меня не было другого выхода и я просто-напросто спасал свою жизнь. Ей-богу, я сам себе удивлялся, валяясь на нарах, почему я этого не сделал. Но еще не все потеряно. Серый мне дал срок для раздумий. Все будет выглядеть очень натурально: все взвесил, решил, что погибать ни за что в таком возрасте не стоит. Берите своего Ивонина, я его в гробу видел… Но вот ведь какая штука: я знал, знал с самого начала, что ни при каких обстоятельствах не пойду на компромиссы.
Но если быть до конца честным, то я не верил, что они меня прикончат. Ивонин лишен охранительного разума, это ясно. Но ведь генерал Серый умный мужик. Он-то понимает, что ему придется отвечать за пропавшего следователя Мосгорпрокуратуры…
В камеру кто-то вошел. Конвоир, решил я, пришел отвести к Серому два часа истекли.
- Стален велел спросить, чего надумал?
Передо мной стоял Ивонин. На этот раз он был в гимнастерке без геройской звездочки. И мне почудилось, что он другой, чем тогда, в бункере. Нормальнее, что ли.
- Какой Стален?
- Серый, Стален Иосифович.
Ах, вот что. Этого Серого звали Стален, Сталин-Ленин, два вождя в одном имени, не много ли?
- Можете передать: никаких бумаг, никаких сделок…
Я отвернулся к стене, не встал с нар.
- Эй, следователь! Как тебя? Турецкий, надо поговорить!
От этих нормально произнесенных слов я ощутил беспокойство. Какую-то новую форму страха, словно гиена обрела вдруг человеческую речь…
- Зачем говорить. Тем более здесь, в такой-то вот обстановке.
- Другого раза не будет, слышь, Турецкий! Я бы сейчас хотел.
Он не требовал, не угрожал, хотя был в выигрышном положении и запросто мог сейчас пырнуть меня финяком, как пырнул Ким. Или даже пальнуть в лоб между глаз. Он смотрел на меня, как смотрят мальчишки на старшего товарища, когда хотят поделиться своими проделками и попросить совета, как бы лучше их скрыть от родителей.
- Я не совсем понимаю, о чем говорить. О чем ты хочешь говорить со мною?
- Об этом деле. Об этой девчонке, как ее; Ким, что ли. Я ее убил! Это точно! Точно, говорю, ты расследовал.
- Ну и ну! Такого поворота событий я, признаться, не ожидал. И за что ты ее убил?
Ивонин сел на нары, протянул мне пачку "Сэлем" и зажигалку.
- По уставу убил.
- По какому "уставу"?
- Такая у меня профессия, вздохнул Ивонин, я военнослужащий, приказ выполняю, вернее, не приказ, а устав. У нас есть наша библия, "Устав афганского братства" называется. Там сказано, это я наизусть помню, память у меня отличная: настраивать отборную молодежь на смертельную войну не только на сегодня и завтра, но и на послезавтра… На первое место необходимо поставить преобразование общества с тем, чтобы избавиться от балласта в своей среде, а затем взяться за расширение и преобразование жизненного пространства, но и там проводить политику избавления от шлаков среди населения… Для страховки нравственной чистоты народа следует истреблять худшие экземпляры и поощрять кастовость, стратификацию… Поголовное истребление чужеродного начала залог достижения благородного конца… Нет более благородного дела, чем быть солдатом. Интеллигент раб мертвого разума, а солдат господин жизни… Судьба человека равна его силе и его породе. И чтобы народу не выродиться, чтобы не стать рабами и роботами, надо возродить и утвердить навек здоровый и ведущий к истинному бессмертию культ культ солдата, прошедшего испытание огнем и мечом в Афганистане. Для этого и учреждается наше "Афганское братство"…
Я был потрясен этим безумием.
- Но это уже было! Было! "Вся Европа у нас под ногами. Мы раса победителей! Долой евреев, цыган, славян и прочее!"
- Нет! спокойно ответил он. Такого еще не было. Наше братство решило уничтожить худшую часть населения, чтобы расцвела лучшая!
- И сколько же вы хотите уничтожить? холодея, проговорил я.
- Уничтожим семьдесят процентов. Может быть, даже восемьдесят. Зачем быдло? Быдло выполнило свою миссию, нарожало столько, что на земле не повернешься! Теснота! Самые лучшие идеи испоганены из-за тупости быдла. Оно выдвигает правительства, достойные его самого. А те, видите ли, берутся за реформы. Нельзя идти на поводу у масс. Это недостойно правительства. А если недостойны и правительства, то и их надо уничтожать…
- А при чем тут эта девочка? Она-то вашему братству чем помешала?
На его лице возникла противная улыбка.
- А как же она не мешала? Ты сам посуди, Турецкий. Ты же следователь. Ей этот Дубов послал документы нашего братства. Секретные планы. Он продал нас. Получил свое. А она, сучка, обнародовать это хотела.
- А этот, напарник твой, с кем ты убивал, кто он солдат? Офицер? Он здесь, в Афганистане? Или в Москве?
Он долго смотрел на нагрудный карман моей ковбойки, как будто прицелился в самое сердце.
- Этого ты никогда не узнаешь…
- Почему не узнаю?
- А потому, Турецкий, что за тобой смерть пришла. Через пять минут явится прапорщик Цегоев и разрежет тебя на куски… И подбросит их к афганцам. Не нашим, а душманам. И объявят твоей маме, что погиб, мол, сыночек смертью храбрых… Может, посмертно звездочку отвалят. Как Дубову…
Снова меня везли куда-то, но не в грузовике, а в "газике", которым управлял Ивонин, а Цегоев коренастый небритый мужик, сидел, прижавшись ко мне и обдавая гнилым дыханием.
- Еще нэмножко патэрпи, дарагой! И он показал мне ряд желтых редких зубов, что, должно быть, означало улыбку.
Где- то я видел эту харю совсем недавно. И эти злые, звериные глазки. Я весь сосредоточился на воспоминаниях, как будто от этого зависела моя жизнь, мое спасение.
Я всматривался в его лицо и видел, как эти глазки, попадая в луч восходящего солнца, из темно-серых превращались в прозрачно-зеленые.
И тут я вспомнил: он был среди телохранителей Зайцева, стоял за спиной генерала, когда тот вошел в отсек-капсулу отнять у меня Ивонина.
- Сейчас будет "Соловьиная роща", уточнил Цегоев и, поняв, что мне эта информация ничего не говорит, добавил: Лихое мэстэчко, прострэливается насквозь. Пули как шальные соловьи…
И как иллюстрацию я увидел обгоревший остов автобуса, завалившегося в кювет, на асфальте бурые пятна крови. Я вглядывался в заросли садов: хоть бы душманы, черт подери, напали…
Теперь подъем с каждым метром становился все круче. Дорога, пружинистая как каучук, стала колдобистой, петляла по самому краю ущелья, прижималась к отвесным скалам. Тишина стояла в прозрачном горном воздухе. Хотелось, чтобы тишина эта оборвалась спасением. И еще я подумал: если они действительно прикончат меня, не будет наказания палачам, не будет мести за расправу над Ким. Ведь для этого я должен выполнить свою работу, исполнить профессиональный долг. Но я знал чудес на свете не бывает и дело мое дохлое…
Цегоев и Ивонин выволокли меня из "газика" и повели. Мы шли довольно долго.
- Здесь, сказал Ивонин.
Я прислонился спиной к стволу кипариса и запрокинул голову. Малиновый рассвет озарял верхушки деревьев. Небо было в легких облачках, как родное, московское. Кто-то дышал рядом со мной, судорожно, со всхлипами. Это я дышал. Боже мой, неужели я плачу.
- Сними с него повязку, пусть отдохнет, подышит перед смертью, сказал Ивонин.
- Нэльзя, шуметь будет, потом снимем. А пэред смэртью нэ надышишься, сказал Цегоев.
Он замахнулся огромным, фантастически огромным кулаком, и я догадываюсь, что в нем зажат кастет. Это смерть!
И я делаю подсечку, как тогда на ковре Дворца тяжелой атлетики, где проводилось первенство Москвы по самбо тогда я в первый и в последний раз стал чемпионом столицы в среднем весе, выиграл у непобедимого Родионова. Я делаю свою коронку. Это страшный удар, его терпеливо отрабатывал со мной тренер. Я бью Цегоева левой ногой по руке с кастетом, и тут же правой в живот. Сила удара, помноженная на неожиданность, делают свое дело, и Цегоев камнем летит на землю, хватая ртом воздух. Я бросаюсь на Ивонина, с руками, вывернутыми за спину, и ртом, перетянутым клейкой лентой: ярость придает сил. Я бью его ногой. Но Ивонин проворный, недаром спецназовец. Падая, он парирует мой удар и в свою очередь наносит мне свой под ложечку. Я сгибаюсь, но не падаю, снова бросаюсь на Ивонина. В моем натиске столько дерзкой смелости, что он отскакивает, нанося мне в скулу резкий, но не очень сильный удар. Я прицеливаюсь, я знаю: сейчас я прыгну, как тогда на ковре Дворца тяжелой атлетики, сделаю в воздухе кульбит и нанесу ему удар такой силы, что он не встанет я перебью ему позвоночник…
И вот я готов, я взлетаю… Сзади кто-то бьет меня в спину. Я лечу куда-то. Тело мое обвисает. Оглушительный удар кастетом обрушивается на меня. Это Цегоев. Очухался, гад…
Я падаю навзничь, подкошенный. Острая боль в ушах и носу. Цегоев надо мной. Бьет меня сапогом по ребрам, по животу. Я со стоном перекатываюсь по траве, корням, колючкам. А он бьет и бьет мое скрюченное тело кованым сапогом. Я слышу всхлип уши-то у меня не зажаты клейкой лентой. Я уже не могу набрать воздуха в отбитые легкие, не могу вздохнуть.
И уже палач Цегоев рвет мою одежду на части, трещит ковбойка, сыплются пуговицы.
- Разрэжу на куски гада! ревет Цегоев, и я вижу в его руке кинжал. Я пытаюсь увернуться, но кастет сделал свое дело я потерял координацию. И увертки мои медленны и неуклюжи.
- Кончай его! кричит Ивонин. Быстро! Нам могут помешать!
- Не-ет! это мой последний всхлип.
Удар кинжалом. Я успеваю перекатиться на бок, и кинжал свистит мимо уха в миллиметре от моей кожи.
- Отойди, Цегоев! кричит Ивонин. Я сам!
Надо мной стоит Ивонин. В трех шагах от себя я вижу его искаженное злобой лицо лицо психа.
- Все, отжил законник… шипит он и целится в меня из пистолета.
Он стреляет. Один раз, второй, третий! Я слышу выстрелы, они идут один за другим очередью…
И я проваливаюсь в мир иной, где все лучше. И в этом новом мире я не погибаю, а побеждаю…
Ивонин летит на меня, сваливается и как-то странно дергается, кричит:
- Я-а-а! Тебя-а-а!…
И он ползет на меня. Давит, прижимает к земле, пахнущей плесенью, ползет еще дальше. Уползает в темноту. Он исчезает, а я свободен. Потому что Цегоева тоже нет. Вернее, есть, но он падает в метре от меня. Мне даже кажется, что земля вздрогнула, как при землетрясении. Руки мои по-прежнему стянуты, рот тоже, но ноги, мои ноги свободны. И я приподнимаюсь на ослабевших ногах и вижу афганцев-душманов, бегущих мне навстречу…
Я прислоняюсь спиной к кипарису. Это на том свете. И на том свете подбегает ко мне мой друг Грязнов. Ничего, что он похож на душмана в каком-то полосатом халате и чалме. У меня кружится голова и раскалывается череп от боли. И тогда я понимаю, что не умер. На том свете голова не болит. Пелена застилает глаза, я ничего не вижу. Зашлось дыхание, щиплет глаза. Но я слышу знакомый голос Грязнова:
- Прорвемся, Шурик, не боись!
Зрение возвращается ко мне. Я вижу это Грязнов, мой рыжий Грязнов…
- Сматываемся, братцы, потом будете обниматься, говорит он, и мы "сматываемся", причем идти мне очень легко, руки у меня свободны, и я могу издавать звуки, еще не совсем членораздельные; только вот голова у меня не на месте в полном смысле этого слова, она болтается где-то в воздухе на уровне чьих-то рук с тонкими, почти изящными пальцами, вытирающими носовым платком окровавленный нож. Потом я вижу, как эти руки засовывают нож за голенище офицерского сапога.
И тогда до меня доходит, что я не иду, а меня несет Бунин, перекинув мое тело через плечо. Я бурно протестую, но он крепко держит своими ручищами меня за ноги и не обращает внимания на мое мычание.
Я с трудом поворачиваю голову из стороны в сторону. Наш маленький отряд двигается по узкой тропинке сквозь чащу и выходит к кишлаку. Тяжелым дыханием вздымается бунинская спина.
- Иван Алексеевич, отпустите Сашку, пусть попробует сам, слышу я чей-то очень знакомый голос, и, когда Бунин осторожно ставит меня на ноги, я вижу, что это Женя Жуков в такой же афганской чалме, как и Грязнов. Я бодро шагаю вместе со всеми, но замечаю, что наша группа сбавила шаг. Боли я не чувствую, но к горлу подкатывает тошнота и дома прыгают перед глазами. Кругом квадратные глухие дувалы с узкими бойницами, напоминающими декорации спектакля об Афганистане. Кажется, кишлак вымер. Кто-то быстро говорит на незнакомом языке сопровождают два "всамделишных" афганца с автоматами.
- Что он сказал? спрашивает Грязнов.
- Кишлак вырезан, и кто это сделал не установлено, переводит Жуков.
Еще несколько шагов, сверкнули за поворотом вершины заснеженных гор, и глазам открылась выжженная солнцем долина, по которой разбросаны какие-то древние жилища. Возле ручья стоял вертолет МИ-24.
А тишина была такая осязаемая, хоть бери ее в руки и неси.
- Привал. Приходим в себя и вылетаем.
Кооператив "Эхо" размещался в одном из старых двориков на Пятницкой, и Турецкий с трудом нашел нужную ему дверь. В темном подъезде, пропахшем кошками, попытался набрать код, но дверь резко распахнулась, и на него вмиг навалилось трое дюжих ребят. Сшибли с ног ударами кулаков, схватили за руки. У одного звякнули в руках наручники.
- Вы что, обалдели?! Я следователь прокуратуры! закричал он, предпринимая отчаянную попытку вырваться.
- Только без рук! Шуметь не надо, молодой человек, рявкнул рыжий детина со сломанным боксерским носом, по-видимому, старший в группе, и защелкнул на руках Турецкого наручники. Его втащили в помещение.
- Кто вы такой? Это же беззаконие! Почему вы здесь? задавал Турецкий один за другим вопросы. Я прошу немедленно связать меня с прокурором города!
- Главное управление БХСС. У меня приказ: пригребать всех, кто сюда припрется, невозмутимо продолжил рыжий.
- Возьмите мое удостоверение. Вот тут, в нагрудном кармане.
- Возьмем, когда надо будет. Вы тут, понимаешь, миллионами ворочали. Русский народ грабили. А теперь скулеж подняли. Один кричит: "Я депутат, неприкосновенный!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62