Она обнимала нас обоих за шею, не переставая путано извиняться и недоумевать, что же такое с ней произошло, и голова ее моталась из стороны в сторону.
Мы остались ждать ее за дверью, налили себе выпить и продолжали болтать о том о сем.
– Не мне тебе говорить, что все это – мура собачья, – рассуждал Марк, делая широкий жест рукой. – Жить просто – ни у кого не получается.
– Иногда кажется, что мы вообще не в состоянии взглянуть на вещи реально. Я часто себя спрашиваю, что я, собственно, делаю.
– Такие вопросы, блин, задаешь себе каждую минуту. Ну и что из того? Каждую минуту, блин!
– А сколько всего непонятного, необъяснимого, – подхватил я, опираясь на косяк. – Меня не покидает ощущение, что нас ничто не сдерживает. Можно сделать что-то хорошее, а можно гадкое. И нет ничего, что могло бы нас остановить.
– Вот именно. Ты абсолютно прав, старик.
– Все зависит от того, нашел ли ты любовь. От того, веришь ли ты в нее.
– Чего-чего? Чего нашел?
Мы услышали, как спускается вода.
– Ну, назови это как-нибудь иначе, – сказал я, завершая разговор.
Я заметил, что в доме никого нет. Они все наелись, напились, накурились и угомонились. Наболтались бог весть о чем, о катастрофе, которая нависла над старушкой Европой, о том, что пора плюнуть Америке в морду. Они уютно устроились в саду или покачивались на прозрачных надувных матрасах посреди бассейна, бездвижные, как трупы. Джоан уселась в спасательный круг и созерцала собственные ноги, болтавшиеся в воде перед ее носом.
Я стал делиться впечатлениями с Одиль, которая закивала, надкусывая только что распечатанное эскимо.
– Будь осторожен, – заметила она с невинным видом, – мне кажется, Соня следит за нами.
Я незаметно проверил, что делает Соня. Как всегда, она была окружена целой свитой и так поглощена общением, что я мог бы дом поджечь – она бы ничего не заметила. И все же Одиль была права: Соня внимательно за нами наблюдала. Ее лицо выделялось сред-и остальных, словно она пробила брешь в окружавшей их непроницаемой оболочке, чтобы не упускать из виду то, что происходит вокруг. Она даже освещена была иначе и казалась бледнее остальных.
Мне не нужно было формулировать, чего именно я хочу. Все само складывалось как надо. Зубчатые колесики невозмутимо и безжалостно сцеплялись между собой, приводя в движение некий механизм и попутно стирая нас в порошок.
– Прекрасно. Доедай мороженое, и пошли, – сказал я.
Я задул часть свечей, потому что занимавшаяся заря уже высветлила небо над головой и посеребрила синие головки чертополоха, который Соня выращивала в горшках, чтобы придать террасе оригинальный вид.
На пороге дома я столкнулся с Марком и его блондинкой, которая укололась чертополохом, и Марк облизывал ей палец, подмигивая мне. Значит, место было свободно. Я уменьшил свет. Сердце мое стучало – но не от предвкушения того, чем я собирался заняться с Одиль.
Сердце стучало при мысли, что Соня, возможно, следит за моими движениями, только я не осмеливался проверить, хотя отчаянно на это надеялся. Надеялся, откровенно говоря, изо всех сил, потаенных, темных, прятавшихся где-то в недрах моего существа.
Одиль сунула руки под струю воды, и я взял ее сзади в полумраке кухни. Через несколько минут она захотела повернуться, чтобы видеть мое лицо, и мы продолжили.
– Для меня это очень важно, – прошептала она. – Что бы ты об этом ни думал. И не только потому, что это ты. Просто я так привыкла.
Я кивнул и взялся за нее с удвоенной энергией. Меня подстегивала мысль, что нас могут застать. Вскоре это и произошло.
Только на сей раз мы с Одиль успели дойти до конца. В тот момент, когда я выходил из нее, я заметил Соню, которая стояла на пороге, как изваяние или призрак, выплывший из тумана, и неотрывно смотрела на нас.
Одиль, занятая тем, что укладывала грудь обратно в купальник, ничего не заметила. Я застегнул штаны, не спуская с Сони глаз, а Одиль положила руку мне на плечо и торжественно заявила, что поверить не может, неужели это наконец произошло.
В следующую секунду Соня повернулась спиной и исчезла так же бесшумно, как появилась.
Одиль достала из холодильника новое эскимо.
– Ну что, неплохо, а? – спросила она.
Я слабо улыбнулся и кивнул, еще не успев прийти в себя после недавнего сюрприза. Я был удивлен, что не последовало никакой сцены, хотя обычно когда на вечеринке случаются подобные вещи и распадается какая-нибудь пара, то дело доходит почти до драки, люди говорят друг другу в лицо ужасные слова и все кончается проклятиями и слезами.
Было около пяти утра. Я тупо уселся на высокий табурет, а Одиль пристроилась у меня между ног, чтобы угостить меня своим мороженым. Она считала, что обещанная роль в сериале – это лучшее, что послала ей судьба за долгие годы, и от счастья готова была поделиться всем, что имела. Я со своей стороны размышлял над тем, что же я такое сделал. Но было пять утра, и я не очень хорошо соображал. Мне даже не удавалось почувствовать себя виноватым. Удовлетворения я тоже никакого не испытывал.
Я вышел в сад и замер на мгновение на террасе под гневным Сониным взглядом. Потом она отвела глаза. С первыми лучами дневного света гости начали шевелиться, потихоньку собирать вещи, точно к ним вдруг вернулась утраченная на время память.
Я не знал, к чему готовиться, и представлял себе, что Соня вот-вот взорвется и прямой наводкой поразит свою лучшую подругу прямо в сердце.
Но они обнялись так же нежно, как всегда.
Последние разговоры заканчивались уже на улице, в начавшей таять утренней дымке и в стойком запахе газа, про который никто не знал что и думать.
В небе не было ни облачка. Я сказал это Соне, но она никак не отреагировала, безучастно наблюдая, как машины отъезжают от тротуара и, выстроившись вереницей, движутся в сторону центра.
– Хочешь, поговорим? – предложил я.
– Нет. Не хочу я с тобой говорить.
В этот момент на улице появилась чета Дорсе, они возвращались домой. Мы помахали друг другу и обменялись несколькими приветливыми словами. Дора заранее начала разуваться и запрыгала по дорожке, звонко хохоча, как только она одна умела.
Я снова открыл было рот, но Соня велела мне молчать, что оказалось в конечном итоге к лучшему, потом) что сказать друг другу нам все равно было нечего. Я смотрел, как за Дорсе закрывается дверь, и думал о нашей собственной двери, которую мы тоже сейчас закроем за собой, думал о непостижимости и ничтожности тайны, наполняющей наши жизни. Свет рождавшегося дня предвещал ровную, как ладонь, пустыню, в которой ни один предмет не подскажет нам, двигаемся мы куда-то или топчемся на месте и вообще в какую сторону надо идти.
Мы стояли словно парализованные этим скорбным открытием, этой пустотой, которая вокруг нас образовалась и которую ощущали практически все наши ровесники, напоминавшие глупую беснующуюся собачью стаю, – и одновременно светом затопляющего нас дня, иллюзией, будто он даст нам силы преодолеть то, что нас ожидает.
Мы стояли, слегка покачиваясь, переминаясь с ноги на ногу, не зная, что теперь делать, как вдруг дом четы Дорсе разлетелся на тысячу кусков. Огненное облако заволокло все кругом, и нас подбросило в воздух взрывной волной.
Придя в себя и встав на ноги, я увидел, что моя жена лежит мертвая.
* * *
Однажды утром Сандра влетела в магазин издательства, точно за ней гнался черт. Коринна, стоявшая на стремянке, замерла.
Нам только что вымыли витрину, и яркий дневной свет радостно врывался с улицы.
В следующую минуту Сандра рухнула всем телом на стол, где были разложены книжные новинки, главным образом по женскому вопросу, и залилась слезами.
Ночью у нее погибли отец с матерью, они сгорели заживо в своем загородном домике, едва успев отметить первую годовщину свободной пенсионной жизни.
Я рассказал о случившемся матери. На этот раз она лежала в клинике со множественными ушибами: за неделю до того она врезалась в дерево, в три часа ночи, недалеко от своего дома. С директором клиники я был знаком. Мать помолчала с минуту, потом пожала плечами и заключила, что уйти на пенсию – это уже одной ногой ступить в могилу.
В свои пятьдесят восемь лет она начала замечать, что время проходит, и вокруг ее рта временами появлялись горькие складки. Тогда я решил, что немного поработать ей не повредит.
В книжный магазин заходили в основном женщины, и в отсутствие Сандры и Коринны с ними беседовала моя мать, а я ограничивался тем, что сидел на кассе. Еще я приглядывал за собакой Сандры и Коринны по имени Беатрис. Эта Беатрис не выносила природу, поэтому, отправившись в дремучую провинциальную глушь хоронить родителей Сандры и решать семейные проблемы, хозяйки оставили ее на мое попечение. Беатрис торчала целый день в их квартире над магазином или сидела в самом магазине, и в мои обязанности входило ее выгуливать. По вечерам мы отправлялись бродить по улицам. Я останавливался выпить что-нибудь, потом мы шли обратно. Я отводил Беатрис домой. Мне кажется, она ко мне привязалась.
Прошла неделя, и лицо моей матери приобрело человеческий вид. Хозяйки позвонили узнать, все ли у нас в порядке. Судя по всему, оказавшись вдвоем в маленьком, романтическом гостиничном номере, они почувствовали новый прилив страсти. Во всяком случае, возвращаться они не спешили.
И вот однажды, когда мы уже закрывали магазин, Беатрис вдруг бросилась на мою мать. Это была рослая сука с довольно внушительными клыками. Не знаю уж, что ей взбрело в голову, но она сбила мать с ног, та упала навзничь, из руки хлынула кровь.
Мне уже когда-то случалось убивать собаку. Беатрис рычала, мать кричала. Тогда я схватил бронзовый бюст Анаис Нин и ударил Беатрис по голове. Я бил ее по голове до тех пор, пока на стены не брызнул мозг.
В те годы у меня не было официальной подруги. Время от времени я спал с женой Бориса – того самого, который был директором клиники. А мать регулярно заводила любовные истории, абсолютно бессмысленные и бесперспективные. Иногда мы их обсуждали. Разумеется, не напрямую. У нас были такие способы, как недвусмысленный взгляд, выразительное молчание, книги, раскрытые на описании наших неудач. Мы с матерью прекрасно понимали друг друга. Что же касается наших несложившихся жизней, нашего убогого одиночества, то мы и сами не знали, плакать нам или смеяться.
Теперь мы много времени проводили вместе в магазине, бродили там среди книг, среди всех этих историй, написанных психами, и наша собственная история была не самой ужасной и даже не самой безумной. Далеко не самой. К нам приходили психи и с заговорщическим видом покупали истории, написанные психами. А за окном стоял июнь, и кровь высыхала очень быстро.
На деревянных ножках этажерок еще оставалось несколько кровавых пятен, хотя весь следующий день я отскребал пол и стены в радиусе трех метров.
Мать это коробило. Она держала руку на перевязи и не ходила в ту часть магазина, где все это произошло. Если какая-нибудь покупательница забредала в опасную зону, мать огибала шкафы и поджидала ее с другой стороны.
Пришлось мне пригласить профессионального уборщика. Фирма по уборке помещений прислала своего специалиста, как они выражались, гарантировав отличный результат и даже то, что мыльная вода не зальет весь магазин и не подмочит книжный склад.
На матери было летнее платье. От синяков и ссадин не осталось и следа. Кроме того, я запрещал ей много пить, так что внешне она была в отличной форме. Более того, я каждый день водил ее обедать, и она успела набрать несколько лишних килограммов. Я радовался результатам моих стараний. Конечно, мать делала вид, что в ужасе, но на самом деле была со мной согласна, тем более что эти килограммы очень удачно распределились в самых стратегически важных местах.
На мой взгляд, она была еще вполне хороша собой. Случалось, покупатели долго вертелись вокруг нее, увлекали в глубь магазина и там говорили с ней тихим голосом. Если я спрашивал об этом Коринну и Сандру, они удивлялись, что я задаю такие вопросы, – будто сам не вижу.
Короче говоря, пригласил я уборщика.
Когда он вошел, я говорил по телефону: рассказывал девочкам, что их Беатрис дремлет на солнышке посреди тротуара. Я предпочел отложить на потом неприятную новость. Мать разбирала почту.
Мы посмотрели на него и замерли, точно громом пораженные.
Немного погодя, то есть едва оправившись, мать подошла ко мне и потянула за рукав.
– Знаю, – сказал я прежде, чем она успела открыть рот. – Сам вижу. Просто чертовщина какая-то.
Остаток утра мы глаз не спускали с уборщика, так что в конце концов он стал недоверчиво на нас коситься.
Время от времени мать выходила пропустить рюмочку, и я не в силах был ей помешать.
Для меня это тоже был шок. Сходство уборщика с моим отцом было разительным, я как будто вернулся в детство. Сердце мое сжималось, и старые, давно забытые чувства снова оживали во мне. Я-то полагал, что они давным-давно умерли, эти чувства. Не то чтобы я сам их в себе задушил, нет. Во всяком случае, не на уровне сознания. Так или иначе, я был совершенно растерян и, когда магазин пустел, присаживался на стул. С одной стороны, это все же был приятный сюрприз, а с другой – я чувствовал, как исподволь подкрадывается страх, но гнал его прочь, что не требовало пока особых усилий.
Само собой, этот человек был старше, чем отец, когда я его знал. На вид ему было лет пятьдесят. У него было изможденное лицо, волосы с проседью, сутулая спина, и вообще он весь казался каким-то потухшим – но ошибиться и не узнать его было невозможно.
Стараясь не встречаться со мной взглядом, он принялся намыливать ковролин.
В полдень, не очень хорошо понимая, что делаю, я заказал еду на троих. Мать была не лучше: как будто так и надо, она освободила столик в глубине магазина.
Но этот тип долго не позволял к себе подступиться.
Всю следующую неделю они с матерью встречались в городе – то на террасе кафе, то в ресторане.
– А ты как думаешь? – говорила мне мать впоследствии. – Разве тут устоишь?
Мне казалось, я ее понимаю. Я тоже был смущен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16