Я посмотрела на нее – настоятельница уже водрузила очки на место и теперь рылась в ворохе бумаг.
– Мой долг – уведомить вас, синьорина, что вы снова не в числе figlie, чье вступление в coro будет отмечаться в это воскресенье вином и пирожными. Среди них – Джульетта даль Виолинчелло.
Она наблюдала за мной – очевидно, хотела угадать мое отношение. Но за Джульетту я могла только порадоваться.
– А также Бернардина даль Виолин.
Вот, значит, как. Бернардина. Знала ли она уже о предстоящем голосовании в тот момент, когда притворялась моей сообщницей? Когда помогла мне в очередной раз пропустить урок? Может быть, она сама и донесла сестре Джованне, что меня нет? То-то, должно быть, ликовала, когда мое имя снова вычеркнули из списка!
Я что было силы закусила нижнюю губу, уставившись на ступни архангела Гавриила. Настоятельница все так же молча перебирала бумаги. Я встала со стула.
– Минуточку, синьорина.
Она вынула из кипы бумаг несколько нотных листков, свернула в трубочку и перевязала голубой ленточкой.
– Это прислал вам дон Вивальди. Здесь партитура концерта ре минор, написанного для троих новичков – тебя, Бернардины и Джульетты. Вы вместе должны были сыграть его на праздновании вступления в coro. Мне еще предстоит решить, как быть с этой… – она долго подбирала слово, – неувязкой.
Протянув мне сверток, настоятельница пояснила:
– Дон Вивальди выразил желание, чтобы именно ты репетировала первую сольную партию скрипки. Он утверждает, что, по его мнению, только ты – кроме него самого – обладаешь для этого достаточной искусностью.
Милый маэстро!
– И самое последнее…
Я глядела на настоятельницу, гадая, какие еще ужасные известия она припасла для достойного завершения нашей беседы.
– Я уже сказала Бернардине – ты будешь дважды в неделю давать ей частные уроки. Закрой рот, Анна Мария, это выглядит неприлично.
Возможно, я ошиблась, но мне показалось, что настоятельница улыбнулась, и я даже решила, что она насмехается надо мной. Бернардина скорее умрет, чем будет учиться у меня, тем более что теперь она полноправная участница coro! Тем не менее ей придется смириться, если она не желает потерять свое место.
– Чего же ты ждешь, дитя мое? Иди!
Я еще раз присела перед ней и вышла, стискивая в руке ноты. Последние новости бурлили у меня в крови.
Скрипичное соло, как и предупреждал маэстро, оказалось дьявольски сложным. Пальцы большей частью работали так близко к подставке, что играть становилось почти невозможно. Уединившись в учебной комнате, я прилагала все усилия, чтобы чертово соло зазвучало, как вдруг почувствовала легкий сквозняк: кто-то открыл дверь в класс. Обернувшись, я увидела на пороге Джульетту.
– Ты сама это сочинила?
– Нет, конечно! Но почему ты здесь, саrа? Разве портрет уже закончен?
– Никто, кроме тебя, не знает, что я здесь, Аннина. Я пришла забрать вещи.
– Что ты такое говоришь?!
– Я услышала, как ты играешь… Так играть можешь только ты… или наш маэстро.
– Что значит «пришла забрать вещи»?
– Больше всего в моем замысле меня мучило, что я не смогу попрощаться. А теперь, выходит, могу.
– Джульетта! – У меня перехватило горло. – Ты что, сбегаешь?
Джульетта взяла меня за руки, но напрасно она пыталась встретиться со мной взглядом.
– Розальба говорит, что такое случается только два или три раза за всю жизнь. А у некоторых и вовсе один. Если упустишь эту единственную возможность…
– Ты не можешь убежать прямо сейчас!
– …если не будешь придавать значения его словам, когда он шепчет их тебе на ухо…
– Послушай меня!
– …если упорно пытаешься остаться скромницей, трусихой и недотрогой… и стараешься делать только то, что подобает, а не то, что велит тебе сердце…
– Джульетта, тебя ведь собираются принять в coro!
– Мне это теперь все равно, саrа. Я влюблена.
– Ты хотя бы подожди, пока примут! Маэстро написал концерт для нас троих – для тебя, меня и Бернардины. – Я показала ей ноты. – Вот он, этот концерт.
– Поцелуй меня, Аннина. Поцелуй и скажи: «Addio!»
– Не с кем теперь будет играть его, кроме как с этой циклопихой!
– Я тебе пришлю весточку, как только мы отыщем место, где сможем поселиться. Правда, он говорит, что мы, может быть, еще долго будем кочевать, как цыгане.
– Ты уйдешь, и Клаудии скоро семнадцать, а мне, видно, никак не уберечься от неприятностей, так что меня вообще не примут в coro.
– Я собираюсь и дальше играть на виолончели, а он будет искать повсюду заказы. По всей Европе сейчас большой спрос на венецианских живописцев.
– Прошу тебя, Джульетта, – не бросай меня здесь одну!
Она обняла меня, а я вцепилась в нее так, как держалась бы за свою мать, когда та оставляла меня в приюте, будь я не беспомощным новорожденным младенцем, а достаточно большой и сильной.
Я не могла говорить. Я не хотела отпускать ее.
Джульетта наконец расцепила мои руки и вытерла мне слезы уголком фартука.
– Если у меня родится дочь, – весело утешила она меня, – я назову ее Анной Марией.
Много лет назад Розальба прислала мне подарок – миниатюрную копию полотна, которое она написала по заказу короля Фредерика. Теперь Диана грезит об Актеоне на моем столе.
Венецианские знатоки утверждают, что это Кристина, дочка гондольера, изображающая многочисленных мадонн и святых на фресках Тьеполо. И лишь те из нас, кто помнит Джульетту, знают, что живописец выбрал дочь гондольера себе в натурщицы потому, что она походила на первую любовь Тьеполо – девушку, которую он боготворил, но не смог уберечь, когда был еще юношей. На красавицу Джульетту, которая умерла, рожая его ребенка прямо в поле, когда они вдвоем нищенствовали, скитаясь по Словении.
Мне так и не удалось дознаться, была ли это девочка. Сейчас у меня в приюте есть ученица, тоже Анна Мария – скрипачка с каштановыми кудряшками. Дочерью Джульетты она быть не может, та была бы младше – но не намного, всего на пару лет. Я ей часто рассказываю о Джульетте, о всех наших чудных проделках, и мы, бывает, смеемся вместе подолгу и от души. Пока живет эта Анна Мария, я могу быть спокойна, что имя моей подруги не забудется. Когда она называет меня «zi?tta» – и делает это с радостью, – меня переполняет к ней любовь столь же сильная, как если бы это и вправду была дочка моей милой, навсегда ушедшей Джульетты, названная в честь меня. Это очень одаренный ребенок; я не сомневаюсь, что однажды она сама станет маэстрой.
11
Мы сидели на уроке вышивания, когда в дверь проскользнула маэстра Эвелина и, как положено, подождала, пока маэстра Роза оторвет глаза от Священного Писания, которое читала вслух. Пока они вдвоем о чем-то перешептывались, мы все делали вид, что прилежно работаем, хотя сами старались не упустить ни звука.
Странно подумать, что на пяльцах у меня в тот день была цветущая гранатовая ветка. Я вышивала обивку для стула – того самого, на котором сейчас сижу. Цветки с тех пор поблекли, ткань потерлась, но тем не менее этот стул навсегда останется для меня самым любимым. Я вспоминаю, как тогда за работой я воображала себе уже законченную вышивку на стуле в том доме, где мы поселимся с Францем Хорнеком. Там, в моих мечтах, пылал огонь в очаге, на коврике у ног копошились двое или трое всклокоченных ребятишек, а я читала им что-нибудь из Овидия или Гильермо Шекспира – но ни в коем случае не из Священного Писания.
Колокола возвестили время отдыха, но маэстра Роза попросила меня остаться. Я сидела и терпеливо ждала, пока другие девочки вереницей тянулись из класса. Одна или две из них обернулись, чтобы подбодрить меня взглядом.
Маэстра Роза долго молчала, прежде чем сообщить, что меня ждет посетитель. Я даже удивилась: стоило ли задерживать меня только ради этого? Мне показалось, что она испытующе на меня поглядывает, но потом решила, что никаких особых причин так смотреть у маэстры Розы нет и все это лишь мои фантазии. Она меж тем улыбнулась, собрала вещи и ушла.
Тот день был как раз предназначен для посещений, но обычно ко мне никто не приходил.
Одиночество – это вовсе не значит, что ты все время одна. И днем, и ночью я находилась в обществе подобных мне, разделявших со мной столь многое, но без Джульетты, Клаудии и Марьетты я окончательно лишилась ощущения своего места в мире и надежд отыскать в нем хоть крупицу счастья. В отсутствие подруг я выменивала царство каждодневных забот на мир, населенный любящими меня людьми – не важно, живыми или усопшими, настоящими или вымышленными. Я проходила через одну жизнь, а пребывала совсем в другой.
Пока я шла в parlat?rio, спускаясь по мраморным ступенькам, во мне росло волнение. Кем еще мог быть этот неизвестный посетитель, кроме как посланцем от Марьетты? Как быстро она все провернула! Я и не ожидала так скоро получить от нее весточку.
Маэстра Эвелина поприветствовала меня, едва в состоянии скрыть радостное оживление.
– Эта посетительница к тебе, cara, – сказала она, повернувшись к решетке.
По ту сторону сидела благородная дама в черной накидке и в маске. Столь непроницаемый покров не позволил бы мне угадать, кто она, даже если бы мы были близко знакомы. Неужели сама Марьетта пришла ко мне в новом обличье – в одеянии, которое совсем скоро станет привычным для нее, – пришла затем, чтобы рассказать мне о медальоне? На миг у меня в голове мелькнуло фантастическое, невозможное предположение, что эта zentildonna в маске и есть моя путеводная звезда, получательница моих писем. Может быть, она наконец пришла ко мне?
Но понравлюсь ли я ей? Я схватилась за щеки, поправила волосы. Вдруг она во мне разочаруется? Мне страстно захотелось быть и повыше, и попухлее, и иметь такие же притягательные зеленые глаза, как у Марьетты, и глянцевитые золотистые локоны, как у Джульетты, и прелестную грудь, как у Клаудии.
Но ничего этого у меня не было.
Маэстра Эвелина мне подмигнула:
– Ты ведь не станешь возражать, cara, если я отлучусь на минутку-другую?
Я проводила ее взглядом, а потом медленно двинулась к решетке, замирая от страха. Дама жестом предложила мне сесть. Я повиновалась. Затем она склонила голову совсем близко к решетке и едва слышно прошептала:
– Я хочу коснуться тебя, дитя мое. Дай подержать твою руку.
Посетительница не была Марьеттой – в этом я уже уверилась окончательно. Я просунула два пальца сквозь решетку, и дама в маске ухватилась за них – вцепилась в мою руку с поразительной силой. Она склонилась ниже, и я ощутила, что мои пальцы тут же намокли от ее слез.
А затем я услышала голос, которым столь часто грезила наяву.
Он поцеловал мне руку, и его усы защекотали мне кожу. В меня словно ударила молния, и разряд пронизал меня насквозь.
– Франц!
– Ангел мой…
– Ты меня не забыл!..
– Как бы я смог?
Он поднял маску, и я увидела его глаза – его, Франца Хорнека! Я сквозь решетку коснулась его лица.
– Почему же ты плачешь?
– Жизнь так несправедлива.
– Я знаю, знаю!..
Мне хотелось, чтобы он смотрел и смотрел на меня – я не думала, что он мною восхищается, я просто ощущала, что он меня видит.
– Помнишь Джульетту – там, на балу?
– Теперь по всей Венеции только и разговоров что о ее побеге с молодым Джамбаттистой Тьеполо.
Я подумала, уж не хочет ли Франц просить меня бежать с ним. Все последующие годы я не раз гадала, что бы я ему ответила.
– Анна Мария, мне придется уехать из Венеции. Меня вызывают домой.
– Плохие вести от родителей?
Франц сел ровнее, и его лицо отодвинулось от меня.
– Они считают, что это хорошие вести.
Его голос был исполнен горечи. Я сидела и молчала. Что я могла сказать? Какое право я имела спрашивать его о чем бы то ни было?
Он снова придвинулся ко мне и заговорил шепотом, хотя мы были одни в parlat?rio:
– Прошу тебя, верь – если бы я мог выбирать себе невесту, я бы выбрал только тебя, и жил бы с тобой, и любил бы тебя до конца своих дней.
Мои глаза наполнились слезами, но я по-прежнему молчала.
– Но я не волен выбирать. Мои путешествия да еще неудачное вложение отцом капитала почти разорили моих родителей. Они подыскали девушку с хорошим приданым; ее семья не прочь породниться с нашей. И вот, мне придется жениться – совершенно против желания, ведь мое сердце уже отдано другой. О, милая синьорина, тебе принадлежит мое сердце!
Я прижала к решетке руку, а он приставил свою напротив с другой стороны, так что между нами оставалась лишь тонкая ажурная сетка. Я ощущала его тепло, и цветочный орнамент – все те же цветки граната – впечатался в мою ладонь.
– Я сберегу его, Франц Хорнек.
Где-то рядом раздался кашель маэстры Эвелины: она давала понять, что возвращается и что время посещения истекло.
Франц снова опустил маску и прошептал:
– Навечно.
Теперь, оглядываясь в прошлое, я изумляюсь, с какой пронзительной ясностью я тогда рассмотрела и свое будущее, и будущее Франца – все долгие годы, что мне предстояло прожить без него. Словно в некоем озарении я вдруг увидела всю мою последующую жизнь. Люди, которым довелось побывать на пороге смерти, уверяют, что человеку в этот момент дано испытывать подобное: вся жизнь вспышкой проносится перед глазами, когда над нами склоняет свое лицо Ангел Смерти.
Последние слова вырвались у меня непрошенно, против воли. В конце концов, Франц Хорнек собирался жениться на другой, а я была тогда всего лишь четырнадцатилетней девушкой. И тем не менее слова пришли – и я их произнесла.
– Навечно, – прошептала я. – Per s?mpre.
* * *
В лето Господне 1710
«Madre mia carissima!
Милая матушка, в каком отчаянии я пишу к тебе! Иногда мне кажется, что, должно быть, Господь за что-то на меня прогневался, раз покинул меня здесь, разлучив с дорогими моему сердцу людьми. Разве я плохо Ему служу, посвящая свои юные годы Его прославлению? Что я такого натворила, чтобы быть брошенной здесь – снова и снова брошенной здесь? Как бы мне хотелось, чтобы ты нашла способ послать мне весточку, дала знать, что я пишу не напрасно!
Ведь есть же способы! Девушкам, работающим в прачечной, вероятно, здесь легче всего сообщаться с внешним миром. У меня среди них есть союзница – figlia di comun, которой, судя по всему, в радость выполнять наши поручения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35