Надо было подумать.
Айзенменгер знает что-то и в ближайшее время поделится своими соображениями с этой Флеминг и с Джонсоном. Сама она не имела возможности добраться до Елены Флеминг, но можно было попросить кого-нибудь из коллег поговорить с нею. Ей сразу пришел на ум Люк – она не хотела привлекать к этому делу посторонних. Но как быть с Джонсоном? Она криво усмехнулась. Нет, его ей вряд ли удастся склонить на свою сторону.
Оставался Айзенменгер. Не лишен привлекательности. Интересно, женат он или нет? До нее доходили какие-то слухи о его разводе, но это было давно. И потом, жена не такая уж большая помеха.
Всегда имей наготове запасной вариант.
Такой совет много лет назад дал ей отец, инженер, влюбленный в мотоциклы. Эта любовь и свела его в могилу, когда Беверли было всего четырнадцать.
Итак, все просто. Если один из вариантов – секс, то другой неизбежно – политика. Сексуальный пряник и политический кнут.
Все так же сидя в обнаженном виде за столом в гостиной, она приступила к разработке стратегии.
Это было несправедливо, это противоречило всем понятиям о добре и зле. Это заставляло предположить, что вселенная не только равнодушна к человеку со всеми его бедами и несчастьями, но вдобавок всячески стремится напакостить ему. Даже медсестры в палате, которые ежедневно видели, насколько злобна и мстительна эта самая вселенная, и потому, казалось бы, должны были к этому привыкнуть, и те признавали, что неожиданная смерть миссис Гудпастчер – это исключительно тяжелый удар. В первую очередь для ее мужа.
Она ведь уже понемногу начала приходить в себя после той ужасной катастрофы с сосудами: давление крови пробило нежное серое вещество мозга и уничтожило значительную часть его левой теменной доли. Способность говорить так и не вернулась к несчастной, но Гудпастчеpa заранее предупредили, разумеется очень мягко и тактично, что на это надежды нет. Однако двигательная функция к ней вернулась, и она с помощью ходунков начала перемещаться по палате – на первых порах медленно и неуклюже. И ей уже не мешала жевать эта кошмарная обездвиженная и обвислая правая половина лица, делавшая его похожим на тающий от жары серо-розовый воск. Все это было хоть какой-то компенсацией за огромную цену, которую заплатила миссис Гудпастчер.
Ужасную цену.
Ее муж смотрел на свою жену по сто раз в день, и всякий раз одна и та же мысль сверлила его мозг: это плата за него, за его вину. Бог покарал его через нее, заставив ее страдать, а его обрек ежедневно, ежечасно и ежеминутно наблюдать результат своих кошмарных поступков. Даже по вечерам, когда он оставался в одиночестве в их маленьком домике, уже не таком аккуратном и чистом, как прежде, он садился с чашкой горячего молока перед телевизором, но видел не перипетии сюжета очередной мыльной оперы и не чудеса природы, а отсутствующее, потерянное выражение в слезившихся глазах своей жены. Ее недоумевающий взгляд, взгляд невинного человека, который не может понять: почему.
Он-то знал почему.
Но как это исправить? Этот вопрос не давал ему покоя, мучая постоянно, словно пронизывающая до костей боль. Как ему искупить вину перед женой и перед Творцом?
Собственно говоря, он знал как, но решиться на это было очень трудно, а главное, убеждал он себя, пытаясь оправдать собственное бездействие, это только ухудшило бы все.
Но миссис Гудпастчер умерла – совершенно неожиданно, около девяти часов утра, когда за окном дул порывистый холодный ветер, а ей должны были принести картофельную запеканку на завтрак.
А он, когда это случилось, уже вышел из дому и направлялся к ней в больницу, и связаться с ним не смогли. Не удалось дозвониться и до ее сына Джема.
И когда он пришел к ней, то увидел задернутые занавески у постели и обеспокоенные, огорченные глаза медсестер, которые те пытались спрятать от него. Старшая сестра улыбнулась Гудпастчеру так, что у него внутри все похолодело, и повела его к себе в кабинет.
Он обернулся, бросив взгляд на занавески, и медсестры заметили промелькнувший в его глазах ужас.
Когда Айзенменгер утром следующего дня вошел в контору Елены, опоздав всего на четверть часа, Джонсон был уже там. За окнами лениво, как это и бывает в разгаре зимы, собирался дождь.
– Прошу прощения, – произнес Айзенменгер, но Елена ничего не ответила и даже не посмотрела на него. Он прошел в ее кабинет, и она молча проследовала за ним. – Привет, Боб.
– Выглядите усталым, док. Все в порядке?
– Ночью пришлось поработать.
– Кофе? – предложила Елена, которая стояла как раз возле кофеварки. Айзенменгер кивнул, и женщина, наполнив кружку, протянула ее доктору.
– С чего начнем? – спросил Айзенменгер, когда Елена расположилась за своим столом. Не получив ответа, он предложил: – Может быть, пусть сперва Боб расскажет, что ему удалось найти? – Сейчас Айзенменгер чувствовал себя так, словно председательствовал на врачебном консилиуме.
– Хорошо, – согласилась Елена.
Джонсон вытащил из нагрудного кармана свои записи. Поерзав на стуле, он расправил плечи и прокашлялся. Ему, несомненно, представлялось, что он находится в зале суда на свидетельской скамье. Бывший сержант полиции уже открыл было рот, но тут его прервал Айзенменгер:
– Нет необходимости читать все подряд, Боб. Лучше расскажите нам вкратце своими словами о том, что вы установили и к каким выводам пришли.
Джонсон, чуть удивленный, помедлил. Затем обратился к Елене:
– Вы встречались с родителями Никки. Наверное, у вас сложилось свое представление о том, что за девушкой она была.
Елена неуверенно кивнула.
– С вашего разрешения, я попробую отгадать. Она была способной – это видно хотя бы по тому, как она училась. И необыкновенно красивой, какой осталась даже после того, что с ней сделали. Она была полна жизни, общительна, весела, но вместе с тем рассудительна. Примерно так описали ее родители?
– Более или менее. Но чего еще можно было от них ожидать?
– Большинство студентов и сотрудников школы, с которыми я встречался, придерживаются того же мнения. Исключительно привлекательная, энергичная, умная и общительная. На первый взгляд она пользовалась популярностью в студенческих кругах…
– Вы говорите, «большинство» и «на первый взгляд»? – переспросил Айзенменгер, воспользовавшись паузой.
– Постепенно из бесед с разными студентами я убедился, что чем ближе они знали Никки, тем хуже отзываются о ней.
– Включая Джейми Фурнье? – поинтересовалась Елена.
Джонсон усмехнулся:
– Ну, Джейми был влюблен в нее.
– А любовь слепа?
– Точнее, терпима. Но до определенного предела. Даже он, по-видимому, понял, что красота Никки была чисто внешней.
– Вы хотите сказать, что в ней было что-то неприятное?
– Более того, – решительно покачал головой Джонсон. – Никки Экснер была самой настоящей хитрой и жадной дрянью.
Столь емкое определение удивило Елену.
– Объясните, что вы имеете в виду, – пробормотал Айзенменгер.
– Наверное, будет лучше, если вы последовательно расскажете нам, что вы узнали, – предложила Елена.
Джонсон вкратце поведал собравшимся все, что ему рассказали однокурсники Никки, в чем признались Фурнье и Джеймс Пейнет, как отзывались о ней остальные.
– Думаю, нет никаких сомнений, что она регулярно употребляла наркотики. А поставлял их – по крайней мере в большинстве случаев – Билрот.
– Вряд ли это поможет снять с него обвинение в убийстве, – заметил Айзенменгер.
– Как сказать, – отозвался Джонсон. – Вы побывали в доме ее родителей? – спросил он Елену.
– Один раз.
– И что он собой представляет? Дом, я имею в виду. Ее родители состоятельные люди?
Елена покачала головой:
– Да нет. У них половина дома, и та не слишком шикарная. Ее отец, кажется, инженер-строитель или что-то вроде этого.
– А между тем Никки снимала отдельную квартиру, разъезжала на «БМВ», вместо лекций болталась по магазинам и покупала столько наркотиков, сколько хотела.
– И где же она брала деньги? – спросил Айзенменгер, хотя вопрос был скорее риторическим. Один тот факт, что в ней была обнаружена сперма троих мужчин, говорил о многом.
– Зарабатывала своим телом. Я думаю, наркотики она получала у Билрота в награду за секс и часть их продавала.
– И это известно точно? – спросил Айзенменгер, записывавший все, что говорил Джонсон. – Кто-нибудь признался, что покупал у нее наркотики?
Джонсон ответил, что таковых, к сожалению, найти не удалось.
– Но как иначе она могла доставать деньги? – бросила Елена.
– Вообще-то есть еще один способ, – медленно произнес Джонсон. – Шантаж.
– И это подкреплено какими-либо свидетельствами? – поднял голову Айзенменгер.
– Есть показания одного из бывших студентов. – И Джонсон рассказал о Джеймсе Пейнете.
– Да-а, тогда понятно, почему вы назвали ее дрянью, – протянула Елена.
– А этому Пейнету можно верить? – спросил Айзенменгер. – Может, он все это выдумал?
Джонсон уверенно покачал головой:
– Ручаюсь, он сказал правду.
– И вы говорите, у него есть алиби?
Джонсон кивнул:
– Как, в общем-то, и у Фурнье. Он просидел с приятелями в пабе до одиннадцати часов и к тому времени, по их словам, практически не держался на ногах. Они под руки довели парня до дома. Нет, он не способен на убийство. По крайней мере, не был способен в тот вечер.
– И к тому же это не похоже на убийство из ревности или в состоянии аффекта, – заметила Елена.
– Не знаю… – пробормотал Айзенменгер настолько странным тоном, что она тут же спросила:
– Что у вас на уме?
Доктор ответил не сразу. Некоторое время он провел в задумчивости, после чего выдавил из себя чуть ли не вопреки собственной воле:
– Все это пока лишь предположения. Надо провести гистологическое исследование и анализ ДНК.
– ДНК?
Он все так же рассеянно кивнул.
– Главное в науке – не найти ответ или даже способ, каким его можно получить, а задать правильный вопрос. Только это позволяет добиться каких-то результатов. – Айзенменгер подался вперед. – Почему вообще кто-то проделал с ней все это? Вот вопрос, который ведет к разгадке.
– Вы имеете в виду, почему ее повесили, изрезали и четвертовали или почему ее изнасиловали?
– И то, и другое, и вместе с тем ни первое, ни второе. – Айзенменгер посмотрел на Елену. – Видите ли, я не уверен, что она была изнасилована – по крайней мере, в обычном смысле этого слова.
– Но ведь остались следы около влагалища! – возразил Джонсон. – И около ануса тоже. Вы сами их и нашли.
Вместо прямого ответа Айзенменгер сказал:
– Строго говоря, она не была ни повешена, ни зарезана, ни четвертована. Обычно при этом сначала вешают человека и, только когда он умрет, выпускают ему кишки и уже после этого разрубают на части.
Лицо Елены приняло страдальческое выражение, и даже Джонсон сделал пару глубоких вдохов.
– Прошу прощения, – извинился Айзенменгер то ли за живописные детали, то ли за свой менторский тон.
– Может быть, убийца просто сделал вид, что повесил, зарезал и четвертовал свою жертву? – спросил Джонсон. – Так сказать, символически изобразил казнь?
Айзенменгер посмотрел на него, думая об убийстве и о тех следах, которые ему удалось обнаружить.
– Возможно.
– Вы знаете, – продолжил Джонсон, – меня с первого взгляда поразила какая-то, я бы сказал, величественность этого зрелища, театральность. Именно поэтому я никак не мог поверить, что это сотворил Билрот. Тем более накачавшись наркотиками. Все это выглядело как некое жертвоприношение, чуть ли не религиозный обряд.
– А Тим Билрот вовсе не был религиозен, – заметила Елена, поднявшись и наливая себе кофе.
– И дело даже не в этом, – энергично затряс головой Айзенменгер, – все это только ширма. Это было сделано для того, чтобы отвлечь наше внимание, заставить задаваться неправильными вопросами.
– А каков же правильный вопрос? – спросила Елена растерянно.
– Этот вопрос неизбежно возникал у всех, кто там присутствовал, кто читал отчеты об этом деле и видел фотографии. Это первое, что должно было прийти в голову.
Джонсон нахмурился, вспоминая свои впечатления.
– Зачем, – сказал он задумчиво. – Я помню, что прежде всего я подумал: зачем это с ней проделали?
Айзенменгер стукнул кулаком по столу, заставив Елену подскочить на месте.
– Вот именно! Все это было проделано для того, чтобы всякий богобоязненный человек мысленно прокричал: «Зачем?!» – и чтобы этот вопрос вытеснил из его сознания все остальные.
– Какие же, например?
– Например, «что?»
– Я не понимаю… – жалобно отозвалась Елена.
– Вопрос «Что с ней сделали?» или даже, что еще важнее, «Чего с ней не сделали?»
– Ну знаете, – она помотала головой, – мы так не договаривались. – Елена посмотрела на Джонсона, но тот тоже недоуменно хмурился. – В конце концов, нам известно, что ее повесили, выпустили из нее кровь и четвертовали, а также, вероятно, изнасиловали – то ли обычным способом, то ли в извращенной форме. Не важно, в каком порядке. Чего же еще, по-вашему, с ней не сделали?
Неожиданно Айзенменгер начал тихонько смеяться. В контексте всего вышесказанного это выглядело несколько жутковато, – ни дать ни взять, человек внезапно рехнулся. Джонсон уставился на него с ошарашенным видом, да и у Елены глаза полезли на лоб.
Вдруг доктор резко прекратил смеяться и посмотрел на обоих с извиняющейся улыбкой.
– Прошу прощения, – произнес он. – Вы, наверное, решили, что доктор сошел с ума. – Никто не стал ему возражать. – Дело в том, что ни вы, ни все остальные не учли одну вещь.
– Ну и что же это за вещь такая? – спросила Елена усталым тоном.
Улыбаясь еще шире, доктор произнес всего одно слово:
– Некрофилия.
Елена вышла за водой, чтобы приготовить очередную порцию кофе.
– Вы, должно быть, шутите? – спросил Джонсон.
– Честно говоря, я и сам еще не до конца уверен, – вздохнул Айзенменгер. – Надо просмотреть взятые образцы тканей. Но я, разумеется, не шучу.
Елена вернулась, налила воды в кофеварку и обратилась к Айзенменгеру:
– Джон, расскажете толком, что вы обнаружили и к каким выводам пришли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56