https://wodolei.ru/catalog/filters/
Он смерил меня взглядом.
– Любой дурак увидит, что вы веселитесь на славу, мистер Бассет, это лучшая пора вашей жизни. Вы же не собираетесь расставаться со своей эйфорией, верно?
– …И сейчас существование этих ран, которые ни врачевать, ни исцелить невозможно, хотя бы получило признание. Обида и боль, передававшиеся из поколения в поколение, от отца к сыну, от матери к дочери, наши общие обида и боль, ибо теперь мы, нанесшие их, берем на себя вину. Язык, который ныне у нас общий, язык, навязанный народам Африки нашими злыми делами, перегружен терминами угнетения, но мало пригоден к тому, чтобы просить прощения. Лишь одно слово можно найти, одно слово, столь малое в сравнении с величием поставленной перед нами задачи, но мы произносим его со смирением, ибо это все, что у нас есть. Это слово «извините». Мы просим прощения за ужасающие преступления рабства, мы просим прощения за столетия лишений, мы просим прощения за реки крови, которые мы отверзли. От моего собственного имени, от имени моей семьи и народов Великобритании и Соединенных Штатов Америки я прошу сейчас принять и эти извинения, сколь бы запоздалыми они ни были, и поверить в искренность, с которой я их приношу.
Некоторое время Джеффрис молча смотрел на листок бумаги у себя в руке, а потом аккуратно его сложил. Предвечерний дождь выстукивал над нами аплодисменты по огромному семейному зонту, под которым мы укрылись. Щелкали и жужжали фотокамеры, телеобъективы пригвоздили нас стальными взглядами, от вспышек и софитов по брюху древесных крон танцевали тени. Я бесстрастно и неподвижно стоял рядом с Джеффрисом. Он снова заговорил:
– С такими словами обратился ко мне сегодня мистер Бассет. Это прекрасные слова, продуманные и взвешенные слова, и от имени миллионов моих незаконно обобранных историей собратьев я сейчас принимаю их со смирением. Труд по расплате за долг рабства начался.
Он убрал сложенный лист во внутренний карман пиджака и отвернулся давать эксклюзивные интервью, а репортеры, став так, чтобы он попадал в кадр, начали тарабанить комментарии в камеры своих операторов.
Дженни рядом со мной прошептала:
– Очень красивая была речь, Марк, правда красивая.
– Но это не мои слова, – прошептал я в ответ. – Они…
Приложив тонкий палец к моим приоткрытым губам, она заставила меня замолчать.
– Знаю, милый. Это были слова, которые твоими устами изрекла история.
Я промолчал.
Просто не понимал, что мне в этой ситуации делать. Позвать назад журналистов и во всем сознаться? Застопорить «процесс»? Джеффрис удовлетворен. Телевизионщики получили отличный материал. И если Дженни хочется верить, что я написал эту речь, столь полную полнозвучных и высокопарных афроамериканских каденций, то вправе ли я ее разочаровывать?
Во всяком случае, верно одно: как и сказал Джеффрис, сейчас лучшая пора моей жизни.
Глава двадцать вторая
Через несколько часов Макс прислал мне текстовое сообщение.
Оно гласило: «ВЛЛИ ГРДЛСЯ Б».
Макс не подписался, но его стиль чувствовался в самом тексте. Мы с Дженни, Сатешем, Уиллом Мастерсом и ребятами из охраны сидели в придорожном ресторанчике в нескольких милях от «Дубов Уэлтонов». Мы потягивали холодное пиво, ели цыплят-гриль и болтали с деловитой важностью людей, которые слишком долго и слишком упорно работали, но наконец провернули сделку.
Я расслабился на теплом кожзаме банкетки в нашей кабинке и, отстранившись на время от шутливого трепа, читал текст на светящемся экране сотового телефона.
– Марк?
– Эс-эм-эс от Макса?
– Вот как? Что пишет? Расскажи классу.
– Ничего. Поздравления и все.
– Да ладно тебе. Читай.
– Дженни…
– Не глупи.
– О боже. Он пишет… «Отлично поработали. Ваш. Макс О.».
Это вызывало все же меньшую неловкость, чем истинное сообщение. Ребята озадаченно переглянулись, но вспомнили, что следовало бы ободрительно мне улыбнуться, а улыбнувшись, вернулись к рассказам о своей роли в героическом эпосе прошедшего дня с его вертолетами, старыми винами и спутниковыми тарелками.
Я понятия не имел, гордился ли бы мной Вилли Брандт. Зачем мне похвалы мертвеца? Но если на Макса моя работа произвела впечатление и если так он выражает свои чувства, то сойдет и это. Вечер шел, пиво понемногу делало свое, и я постепенно перестал переживать из-за своей роли в сегодняшних событиях. Так ли уж важно, что слова принадлежали не мне? Разве они не стали моими? Это все равно как в детстве, когда я брал на себя вину за грешки Люка. Помню, однажды Люк, пытаясь палкой сбить (бросать он никогда не умел) висящий высоко на дереве каштан, разбил стекло в парнике соседки, и вместе с нагоняем мне досталась и повесть о самом преступлении. Мама снова и снова рассказывала о нем со снисходительностью нянюшки, точно это доказывало мою склонность к проказам, пока даже Люк не забыл, что виноват-то был он. Этот фрагмент семейной истории принадлежал мне. Разве сейчас не происходит нечто подобное?
Адальнейшее более чем поощряло к подобным мыслям. Через три дня мы полетели на личном реактивном самолете в Замбию на ежегодный конгресс Африканского Союза, где мне предстояло вслед за первым принести второе извинение, на сей раз перед Африкой в целом. Ничто так не укрепляет веру в себя, как полет на собственном правительственном самолете «Гольфстрим V». До встречи с Дженни у меня было лишь одно честолюбивое стремление: разбогатеть настолько, чтобы, поднявшись на борт трансатлантического рейса, никогда больше не сворачивать направо, в эконом-класс. А это многое говорит об узости моих амбиций. Я рассматривал богатство лишь с точки зрения дополнительного пространства для моих абсурдных ляжек и самолетной кормежки на английском фарфоре в бизнес-классе. Теперь я знал что к чему. Истинное определение успеха – называть по имени пилота своего «Гольфстрим V». Моего звали Крис.
Как будто этого мало, с нами летела еще репортер из «Тайм», чтобы освещать мою деятельность и представлять меня читателям. Это была высокая, крупнокостная женщина со Среднего Запада, явно скандинавского происхождения, которую звали Эллен Питерсен и которая питала пристрастие к длинным серьгам, подчеркивавшим ее шею. Одета она была в бежевые полотняные штаны с дизайнерскими потертостями на коленях, ботинки «тимберлэнд» и черную полотняную куртку с ужасным количеством карманов. Она оделась для марш-броска на джипах в дикую глушь, а нас ждали отель «Холидей-Инн» и конференц-центр в Лусаке.
– Она, кажется, из тех, кто наслаждался бы турбулентностью при ясной погоде, – сказала Дженни, и я не мог с этим поспорить.
Зато у нее была располагающая манера брать интервью. Она задавала такие вопросы, которые тебе самому никогда не придут в голову, но которые в процессе ответа помогают сформулировать и занять позицию.
– Итак, скажите: какие качества нужны извиняющемуся?
– Даже не знаю, Эллен. Знание себя? Готовность дать волю чувствам? Трудно сказать.
– Необходимо уметь испытывать искреннее сожаление, угрызения совести?
– Непременно. Но нельзя позволять себе увлечься обстановкой, в которой их испытываешь. И всем этим: личными самолетами, белыми кожаными сиденьями… Нельзя терять чувство реальности.
– А это трудно?
– Как раз тот случай, когда надо просто помнить, кто ты есть. Откуда ты. Кстати, вы рокфор попробовали? Он на блюде в кухонном уголке. Очень хорош. Практически единственное, что сопротивляется мертвящему воздействию высоты на вкусовые рецепторы.
– Ну разумеется… Вы же были критиком-дегустатором.
– На самом деле ресторанным критиком.
– А ваша прошлая карьера? Она сказывается на том, что вы делаете теперь?
– Интересный вопрос, Эллен. Я действительно думаю, что она дала мне понимание того, как получается, что люди начинают испытывать обиду.
– Обиду, которую вы нанесли?
– В конечном итоге – да. Гордиться тут нечем, но ведь из этого, возможно, вышло нечто полезное…
И так далее вопрос за вопросом. Во время перелета. За коктейлями в холле. Пока мы осматривали помещение для извинений с тяжелыми, обитыми коричневым бархатом креслами, и сверхбодрыми живыми фикусами в кадках, и французскими окнами, выходящими во двор, где чахли пальмы. Пока наконец она просто не стала членом команды, снующей в этом примечательно оторванном от внешнего мира уголке Африки: кондиционеры, официантки с напитками у бассейна, тошнотворно-сладковатый запах гниющей растительности.
Под конец первого дня она отвела меня в сторонку.
– Послушайте, текст выходит отличный, но нам надо обсудить иллюстрации. Есть хотя бы малейший шанс получить что-нибудь?…
– Да?
– Покаянное?
– Что вы хотите этим сказать?
– Может быть, вы пустите на церемонию извинения фотографа?
– Нет, нет и нет. Это контаминировало бы зону извиняемости.
– Ну, тогда, может, сумеем придумать что-нибудь еще? Чем лучше иллюстрации, тем больше полос я получу в начале номера.
– У вас есть какие-нибудь идеи?
– Не знаю. Склоненная на руки голова? Или, скажем, слезы. Что-то в таком духе.
– Да будет вам, Эллен, этого я не могу. Я же вам твердил, как все должно быть подлинным, а теперь вы хотите, чтобы я что-то для вас разыгрывал?
– Я только говорю, что чем лучше фотографии, тем больше полос, и соответственно, тем больше людей прочтут материал, которым вы хотите что-то сказать.
– Извините, Эллен.
– Подумайте на досуге.
Сама мысль фальсифицировать что-то в этом отеле была нелепой, особенно если вспомнить, сколь большое участие мы принимали в истинном неподдельном процессе: Конгресс Африканского Союза станет сценой не только моего извинения, но и многих других актов покаяния перед рядом конкретных народов. Создавалось впечатление, что дейтонскую конференцию просто перенесли с одного континента на другой: список действующих лиц ничуть не изменился. Лысеющий французик в бежевом костюме-сафари и с потрепанным томиком Мольера под мышкой бегал по коридорам от тунисцев к алжирцам, от делегаций Мали к делегациям Камеруна и Чада, извиняясь за эксцессы той разновидности колониализма, которая была свойственна его родине. На второй день португальцам полагалось испросить прощения у Анголы и Мозамбика, а датчане почти полдня провели, запершись с делегацией южноафриканских епископов. Из-за закрытых дверей доносилось пение.
В баре я наткнулся на Ращенко, который, если верить слухам, разражался слезами на плече главы любой африканской делегации, которого ему случилось увидеть, – просто на всякий случай. С точки зрения покаянного подхода вмешательство СССР в дела Африки в период холодной войны было серым пятном.
– Мне так жаль, мистер Бассет… – На глаза ему навернулись слезы, и он потянулся меня обнять. Я попятился.
– Мы уже это проделали, Владимир.
– Да? – Он навис надо мной, как гигантская обезьяна, готовая подхватить детеныша из подлеска в джунглях.
– Еще в Дейтоне.
Он задумался, потом все равно схватил меня и обслюнявил мне шею.
– Извините, забыл. Такой дурной человек. Я такой дурной человек.
Нагромождение этих извинений, еще более усугубляемое теми, которые приносили итальянцы и бельгийцы, так перегрузило средства массовой информации, что время на объявление о принятии каждого пресс-центр вынужденно ограничил получасом – лишь бы вместить все до завершения конгресса. В последний день отель стал местом стольких встреч между извиняющимися и делегациями потерпевших сторон, что извинения приносились и принимались быстрее, чем пресс-центр успевал о них объявлять. Они скапливались, как реактивные самолеты над международным аэропортом.
Моя лепта (извинение перед президентом Замбии, которая в этот год председательствовала в АС) значилась последним пунктом программы. Теоретически это оставило бы мне время посидеть у бассейна и поработать над текстом, но вечером первого же дня у нас начались проблемы.
Наш передовой отряд только-только захватил стол в ресторане при отеле, Дженни, Уилл и я читали меню (салат «Цезарь», мэрилендский пирог с крабами, стейк из говяжьей грудинки и жареная картошка – в точности то, чего ожидаешь от международного отеля в Африке), когда прибежал, чуть задыхаясь, Сатеш.
– Я только что видел Макса.
– Олсона? – переспросил я. – Он здесь?
– Работает с делегацией Сьерра-Леоне. Дело в…
– За ним трудно уследить.
– Знаю. Все время в разъездах. Проблема…
– Ты не пригласил его с нами пообедать? Тебе следовало пригласить его с нами пообедать.
– Марк! У нас на руках кризис, и притом серьезный. По словам Макса, на президента Сьерра-Леоне Сирила Масубу оказывают серьезное давление дома как представители оппозиции, так и военные, требуя, чтобы он добился от меня извинения за преступления рабства конкретно перед своей страной. Все бы ничего, но, согласно второму следствию из законов Шенка, где выдвигалась доктрина самоопределения, я обязан подчиниться решению АС, а именно: извинение будет принесено главе государства той страны, которая в настоящий момент председательствует в Совете, в данном случае президенту Замбии. Но были еще практические соображения. Масуба был первым за многие годы гражданским президентом Сьерра-Леоне. Он был либералом и демократом и с бесконечными умением и тактом лавировал между противостоящими ему группировками.
– Если он не получит требуемого, – сказал Сатеш, – это может подорвать его положение в стране, а результатом станет переворот.
– А это в свою очередь дестабилизирует весь регион, – продолжил Уилл. – Погибнут тысячи людей.
– Вот именно. Такое мы уже сто раз видели.
Тишина. Дженни оглядела стол.
– Ладно. Какие у нас варианты? Уилл, что будет, если Масуба получит свое извинение?
Уилл покачал головой.
– Катастрофа. Во-первых, на нас будут оказывать огромное давление с требованием извиниться перед остальными пятьюдесятью двумя членами АС, причем на их собственной территории. Даже если забыть о материально-технической стороне, кошмаре исследований и организации этих мероприятий (что просто невозможно по времени), мы попираем авторитет АС и нарушаем третье следствие из законов Шенка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
– Любой дурак увидит, что вы веселитесь на славу, мистер Бассет, это лучшая пора вашей жизни. Вы же не собираетесь расставаться со своей эйфорией, верно?
– …И сейчас существование этих ран, которые ни врачевать, ни исцелить невозможно, хотя бы получило признание. Обида и боль, передававшиеся из поколения в поколение, от отца к сыну, от матери к дочери, наши общие обида и боль, ибо теперь мы, нанесшие их, берем на себя вину. Язык, который ныне у нас общий, язык, навязанный народам Африки нашими злыми делами, перегружен терминами угнетения, но мало пригоден к тому, чтобы просить прощения. Лишь одно слово можно найти, одно слово, столь малое в сравнении с величием поставленной перед нами задачи, но мы произносим его со смирением, ибо это все, что у нас есть. Это слово «извините». Мы просим прощения за ужасающие преступления рабства, мы просим прощения за столетия лишений, мы просим прощения за реки крови, которые мы отверзли. От моего собственного имени, от имени моей семьи и народов Великобритании и Соединенных Штатов Америки я прошу сейчас принять и эти извинения, сколь бы запоздалыми они ни были, и поверить в искренность, с которой я их приношу.
Некоторое время Джеффрис молча смотрел на листок бумаги у себя в руке, а потом аккуратно его сложил. Предвечерний дождь выстукивал над нами аплодисменты по огромному семейному зонту, под которым мы укрылись. Щелкали и жужжали фотокамеры, телеобъективы пригвоздили нас стальными взглядами, от вспышек и софитов по брюху древесных крон танцевали тени. Я бесстрастно и неподвижно стоял рядом с Джеффрисом. Он снова заговорил:
– С такими словами обратился ко мне сегодня мистер Бассет. Это прекрасные слова, продуманные и взвешенные слова, и от имени миллионов моих незаконно обобранных историей собратьев я сейчас принимаю их со смирением. Труд по расплате за долг рабства начался.
Он убрал сложенный лист во внутренний карман пиджака и отвернулся давать эксклюзивные интервью, а репортеры, став так, чтобы он попадал в кадр, начали тарабанить комментарии в камеры своих операторов.
Дженни рядом со мной прошептала:
– Очень красивая была речь, Марк, правда красивая.
– Но это не мои слова, – прошептал я в ответ. – Они…
Приложив тонкий палец к моим приоткрытым губам, она заставила меня замолчать.
– Знаю, милый. Это были слова, которые твоими устами изрекла история.
Я промолчал.
Просто не понимал, что мне в этой ситуации делать. Позвать назад журналистов и во всем сознаться? Застопорить «процесс»? Джеффрис удовлетворен. Телевизионщики получили отличный материал. И если Дженни хочется верить, что я написал эту речь, столь полную полнозвучных и высокопарных афроамериканских каденций, то вправе ли я ее разочаровывать?
Во всяком случае, верно одно: как и сказал Джеффрис, сейчас лучшая пора моей жизни.
Глава двадцать вторая
Через несколько часов Макс прислал мне текстовое сообщение.
Оно гласило: «ВЛЛИ ГРДЛСЯ Б».
Макс не подписался, но его стиль чувствовался в самом тексте. Мы с Дженни, Сатешем, Уиллом Мастерсом и ребятами из охраны сидели в придорожном ресторанчике в нескольких милях от «Дубов Уэлтонов». Мы потягивали холодное пиво, ели цыплят-гриль и болтали с деловитой важностью людей, которые слишком долго и слишком упорно работали, но наконец провернули сделку.
Я расслабился на теплом кожзаме банкетки в нашей кабинке и, отстранившись на время от шутливого трепа, читал текст на светящемся экране сотового телефона.
– Марк?
– Эс-эм-эс от Макса?
– Вот как? Что пишет? Расскажи классу.
– Ничего. Поздравления и все.
– Да ладно тебе. Читай.
– Дженни…
– Не глупи.
– О боже. Он пишет… «Отлично поработали. Ваш. Макс О.».
Это вызывало все же меньшую неловкость, чем истинное сообщение. Ребята озадаченно переглянулись, но вспомнили, что следовало бы ободрительно мне улыбнуться, а улыбнувшись, вернулись к рассказам о своей роли в героическом эпосе прошедшего дня с его вертолетами, старыми винами и спутниковыми тарелками.
Я понятия не имел, гордился ли бы мной Вилли Брандт. Зачем мне похвалы мертвеца? Но если на Макса моя работа произвела впечатление и если так он выражает свои чувства, то сойдет и это. Вечер шел, пиво понемногу делало свое, и я постепенно перестал переживать из-за своей роли в сегодняшних событиях. Так ли уж важно, что слова принадлежали не мне? Разве они не стали моими? Это все равно как в детстве, когда я брал на себя вину за грешки Люка. Помню, однажды Люк, пытаясь палкой сбить (бросать он никогда не умел) висящий высоко на дереве каштан, разбил стекло в парнике соседки, и вместе с нагоняем мне досталась и повесть о самом преступлении. Мама снова и снова рассказывала о нем со снисходительностью нянюшки, точно это доказывало мою склонность к проказам, пока даже Люк не забыл, что виноват-то был он. Этот фрагмент семейной истории принадлежал мне. Разве сейчас не происходит нечто подобное?
Адальнейшее более чем поощряло к подобным мыслям. Через три дня мы полетели на личном реактивном самолете в Замбию на ежегодный конгресс Африканского Союза, где мне предстояло вслед за первым принести второе извинение, на сей раз перед Африкой в целом. Ничто так не укрепляет веру в себя, как полет на собственном правительственном самолете «Гольфстрим V». До встречи с Дженни у меня было лишь одно честолюбивое стремление: разбогатеть настолько, чтобы, поднявшись на борт трансатлантического рейса, никогда больше не сворачивать направо, в эконом-класс. А это многое говорит об узости моих амбиций. Я рассматривал богатство лишь с точки зрения дополнительного пространства для моих абсурдных ляжек и самолетной кормежки на английском фарфоре в бизнес-классе. Теперь я знал что к чему. Истинное определение успеха – называть по имени пилота своего «Гольфстрим V». Моего звали Крис.
Как будто этого мало, с нами летела еще репортер из «Тайм», чтобы освещать мою деятельность и представлять меня читателям. Это была высокая, крупнокостная женщина со Среднего Запада, явно скандинавского происхождения, которую звали Эллен Питерсен и которая питала пристрастие к длинным серьгам, подчеркивавшим ее шею. Одета она была в бежевые полотняные штаны с дизайнерскими потертостями на коленях, ботинки «тимберлэнд» и черную полотняную куртку с ужасным количеством карманов. Она оделась для марш-броска на джипах в дикую глушь, а нас ждали отель «Холидей-Инн» и конференц-центр в Лусаке.
– Она, кажется, из тех, кто наслаждался бы турбулентностью при ясной погоде, – сказала Дженни, и я не мог с этим поспорить.
Зато у нее была располагающая манера брать интервью. Она задавала такие вопросы, которые тебе самому никогда не придут в голову, но которые в процессе ответа помогают сформулировать и занять позицию.
– Итак, скажите: какие качества нужны извиняющемуся?
– Даже не знаю, Эллен. Знание себя? Готовность дать волю чувствам? Трудно сказать.
– Необходимо уметь испытывать искреннее сожаление, угрызения совести?
– Непременно. Но нельзя позволять себе увлечься обстановкой, в которой их испытываешь. И всем этим: личными самолетами, белыми кожаными сиденьями… Нельзя терять чувство реальности.
– А это трудно?
– Как раз тот случай, когда надо просто помнить, кто ты есть. Откуда ты. Кстати, вы рокфор попробовали? Он на блюде в кухонном уголке. Очень хорош. Практически единственное, что сопротивляется мертвящему воздействию высоты на вкусовые рецепторы.
– Ну разумеется… Вы же были критиком-дегустатором.
– На самом деле ресторанным критиком.
– А ваша прошлая карьера? Она сказывается на том, что вы делаете теперь?
– Интересный вопрос, Эллен. Я действительно думаю, что она дала мне понимание того, как получается, что люди начинают испытывать обиду.
– Обиду, которую вы нанесли?
– В конечном итоге – да. Гордиться тут нечем, но ведь из этого, возможно, вышло нечто полезное…
И так далее вопрос за вопросом. Во время перелета. За коктейлями в холле. Пока мы осматривали помещение для извинений с тяжелыми, обитыми коричневым бархатом креслами, и сверхбодрыми живыми фикусами в кадках, и французскими окнами, выходящими во двор, где чахли пальмы. Пока наконец она просто не стала членом команды, снующей в этом примечательно оторванном от внешнего мира уголке Африки: кондиционеры, официантки с напитками у бассейна, тошнотворно-сладковатый запах гниющей растительности.
Под конец первого дня она отвела меня в сторонку.
– Послушайте, текст выходит отличный, но нам надо обсудить иллюстрации. Есть хотя бы малейший шанс получить что-нибудь?…
– Да?
– Покаянное?
– Что вы хотите этим сказать?
– Может быть, вы пустите на церемонию извинения фотографа?
– Нет, нет и нет. Это контаминировало бы зону извиняемости.
– Ну, тогда, может, сумеем придумать что-нибудь еще? Чем лучше иллюстрации, тем больше полос я получу в начале номера.
– У вас есть какие-нибудь идеи?
– Не знаю. Склоненная на руки голова? Или, скажем, слезы. Что-то в таком духе.
– Да будет вам, Эллен, этого я не могу. Я же вам твердил, как все должно быть подлинным, а теперь вы хотите, чтобы я что-то для вас разыгрывал?
– Я только говорю, что чем лучше фотографии, тем больше полос, и соответственно, тем больше людей прочтут материал, которым вы хотите что-то сказать.
– Извините, Эллен.
– Подумайте на досуге.
Сама мысль фальсифицировать что-то в этом отеле была нелепой, особенно если вспомнить, сколь большое участие мы принимали в истинном неподдельном процессе: Конгресс Африканского Союза станет сценой не только моего извинения, но и многих других актов покаяния перед рядом конкретных народов. Создавалось впечатление, что дейтонскую конференцию просто перенесли с одного континента на другой: список действующих лиц ничуть не изменился. Лысеющий французик в бежевом костюме-сафари и с потрепанным томиком Мольера под мышкой бегал по коридорам от тунисцев к алжирцам, от делегаций Мали к делегациям Камеруна и Чада, извиняясь за эксцессы той разновидности колониализма, которая была свойственна его родине. На второй день португальцам полагалось испросить прощения у Анголы и Мозамбика, а датчане почти полдня провели, запершись с делегацией южноафриканских епископов. Из-за закрытых дверей доносилось пение.
В баре я наткнулся на Ращенко, который, если верить слухам, разражался слезами на плече главы любой африканской делегации, которого ему случилось увидеть, – просто на всякий случай. С точки зрения покаянного подхода вмешательство СССР в дела Африки в период холодной войны было серым пятном.
– Мне так жаль, мистер Бассет… – На глаза ему навернулись слезы, и он потянулся меня обнять. Я попятился.
– Мы уже это проделали, Владимир.
– Да? – Он навис надо мной, как гигантская обезьяна, готовая подхватить детеныша из подлеска в джунглях.
– Еще в Дейтоне.
Он задумался, потом все равно схватил меня и обслюнявил мне шею.
– Извините, забыл. Такой дурной человек. Я такой дурной человек.
Нагромождение этих извинений, еще более усугубляемое теми, которые приносили итальянцы и бельгийцы, так перегрузило средства массовой информации, что время на объявление о принятии каждого пресс-центр вынужденно ограничил получасом – лишь бы вместить все до завершения конгресса. В последний день отель стал местом стольких встреч между извиняющимися и делегациями потерпевших сторон, что извинения приносились и принимались быстрее, чем пресс-центр успевал о них объявлять. Они скапливались, как реактивные самолеты над международным аэропортом.
Моя лепта (извинение перед президентом Замбии, которая в этот год председательствовала в АС) значилась последним пунктом программы. Теоретически это оставило бы мне время посидеть у бассейна и поработать над текстом, но вечером первого же дня у нас начались проблемы.
Наш передовой отряд только-только захватил стол в ресторане при отеле, Дженни, Уилл и я читали меню (салат «Цезарь», мэрилендский пирог с крабами, стейк из говяжьей грудинки и жареная картошка – в точности то, чего ожидаешь от международного отеля в Африке), когда прибежал, чуть задыхаясь, Сатеш.
– Я только что видел Макса.
– Олсона? – переспросил я. – Он здесь?
– Работает с делегацией Сьерра-Леоне. Дело в…
– За ним трудно уследить.
– Знаю. Все время в разъездах. Проблема…
– Ты не пригласил его с нами пообедать? Тебе следовало пригласить его с нами пообедать.
– Марк! У нас на руках кризис, и притом серьезный. По словам Макса, на президента Сьерра-Леоне Сирила Масубу оказывают серьезное давление дома как представители оппозиции, так и военные, требуя, чтобы он добился от меня извинения за преступления рабства конкретно перед своей страной. Все бы ничего, но, согласно второму следствию из законов Шенка, где выдвигалась доктрина самоопределения, я обязан подчиниться решению АС, а именно: извинение будет принесено главе государства той страны, которая в настоящий момент председательствует в Совете, в данном случае президенту Замбии. Но были еще практические соображения. Масуба был первым за многие годы гражданским президентом Сьерра-Леоне. Он был либералом и демократом и с бесконечными умением и тактом лавировал между противостоящими ему группировками.
– Если он не получит требуемого, – сказал Сатеш, – это может подорвать его положение в стране, а результатом станет переворот.
– А это в свою очередь дестабилизирует весь регион, – продолжил Уилл. – Погибнут тысячи людей.
– Вот именно. Такое мы уже сто раз видели.
Тишина. Дженни оглядела стол.
– Ладно. Какие у нас варианты? Уилл, что будет, если Масуба получит свое извинение?
Уилл покачал головой.
– Катастрофа. Во-первых, на нас будут оказывать огромное давление с требованием извиниться перед остальными пятьюдесятью двумя членами АС, причем на их собственной территории. Даже если забыть о материально-технической стороне, кошмаре исследований и организации этих мероприятий (что просто невозможно по времени), мы попираем авторитет АС и нарушаем третье следствие из законов Шенка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37