В шахточку уложен ноутбук, пакет увесистый, обернутый плотной тканью сверху. Только вот торчит из ткани стерженек черный и медленно утопает под тяжестью крышки тайника. Теперь песочку и половичок сверху. Верхний сюрприз – это на всякий случай – так, ручки шаловливые пообрывает. Основное глубоко лежит, но уж если рванет, будет долго в яме бушевать огонь неугасимый… Ну, все. Ага, вот и «няня» прибыла.
На приступки избушки неуклюже взбиралась чуть ли не ожившая скифская баба. Мощнозадая и пышногрудая тетка, а по цвету кожи сущая мулатка. Ай, неверно, нос-то греческий, да и волоокая. Нет таких мулаток в природе.
– Добрый день, Антоновна, спасение мое. Милость окажи – хатку посторожи. Надобно отлучиться. Дай я тебя поцелую! Вот так. А что раньше? Раньше ты на меня и не смотрела, Татьяна – принцесса морская. Вы, греки, только своих и признавали за женихов. Ну-ну, не ворчи. Все как прежде. Пятьсот в день, премия по возвращении. Продуктов на две недели. Повторяю инструкцию. Твое дело живую душу здесь изображать да о погоде мне рассказывать, о гостях, если будут. Действуй по обстановке. А теперь давай за встречу да за удачу выпьем. Вот, гляди, «Багратион» твой любимый.
За полночь горел в избушке неяркий свет, мягко звенела гитара. А песни все были протяжные, будто зовущие. Русские и греческие. Все о море и несчастной любви, той, что не оставляет сил для жизни.
Рассвет застал подполковника Астманова на подходе к товарной станции Порт-Ветровска. Чем и хорош настоящий дадастанский коньяк – бодрость членам придает. Вечером стакан – утром три часа бодрой ходьбы – никакой «виагры» не надо. Как это говорил старший лейтенант Рябых: «Пешая ходьба укрепляет половые органы». Юморист! Даром, что был «комсомольцем» танкового полка – дефилировал по Белой Церкви в белом костюме, с длиннющей таксой на поводке. Черт-те что в голову лезет… Ну, потехе час, а теперь в Москву, в «Тетаконс». Выяснить, у кого «крыша поехала». В добрый путь, Касед!

Кто выпустил собак?

Для таких, как старший лейтенант Астманов, война – мать родна. Оба деда и отец оставили в наследство шашку, кинжал, горку боевых орденов и медалей. В семейном альбоме красуются – статные, в папахах, буденовках, непременно при оружии и смотрят в глаза. А то, что не дожили до Алешкиного рождения, – это неважно. Отец ведь тоже ему завещание прошептал: «Учись, сынок…», когда сыну семи с половиной лет не было. Кино и книги – «война и немцы», через дорогу воинская часть. В школе с первого класса распевали песни исключительно времен Гражданской и Великой Отечественной. Раскрутите колесо вначале – дальше само обороты наберет. Врут, что нет вечного двигателя. Есть! И ось, на которой мир мирской крутится, тоже есть!
В двадцать восемь лет, казалось, ясна дорога. Красный диплом, целевая аспирантура. Нужно идти к ученой степени, утверждаться в институте, всерьез работать над стихами, думать о собственном доме. Ничего подобного – все брошено – здравствуй, Афган!
Кто пальцем у виска покрутил, кто вздохнул с облегчением. Только мать все поняла, сдержанно попросила быть осторожнее. Ей ли всего не понять – дочери, жене и матери солдата. Святая правда – материнская молитва о сыне перед Пресвятой Богородицей – стержень жизни на войне. Без укора сказано… Не всем дано, только матери. В отцовском Алешкином доме один образ в красном углу – Казанской Божьей Матери. Даром что отец был коммунист, да и по рождению – мусульманин.
Описывать, как Алексей Астманов влился в ряды воинов-интернационалистов, нет нужды. О предстоящем вводе войск в Афганистан он узнал еще в мае 1979-го. И нет тут никаких секретов. Была у Астманова мечта прорваться в Афганистан. Зачем? Об этом позже.
Подвернулся на вечеринке студент-иранец, жертва режима сурового аятоллы. На родине в Хамадане этот «студент» был специалистом по русской истории и функционером прокоммунистической партии «Туде». Едва ноги успел унести от небритых стражей исламской революции. Сошелся с ним Алешка просто: в изрядном подпитии политэмигрант, сверкая черными очами, спел очень печальную песню, посматривая на тайную Алешкину страсть Нателлу Таирову. Компании соло понравилось. Алешка же, не глядя на певца, тихо спросил на фарси:
– Хочешь, брат, подстрочник обеспечу, прямо здесь…
Хуршед, так звали иранца, моментально протрезвел и, забыв свои познания в русском языке, стал извиняться на фарси, прижимая руки к груди, насчет шалостей и вольностей персидских классиков… Вот с такого литературного казуса началась интернациональная дружба.
– Ваша армия войдет в Афганистан. Наведет порядок там, а потом и у нас. Амин – настоящий революционер. Тараки – слизняк. В Кабуле уже ваш полк, советники во всех гарнизонах… Ташкентских выпускников востфака в Кабул лейтенантами отправили. В Герате ваша разведка засветилась… На Пяндже рекогносцировки… В Шибаргане, на газопроводе, работы сворачиваются…
Не информированность иранца убедила Астманова отправиться в Афган, а то, как сияли его глаза. Смотрите в глаза детям Востока. На то они и дети – увлекут движением, одурманят запахом, обольстят словом, но глаза – их слабое место. Астманов подал рапорт об определении на действительную службу в кадры Министерства обороны.
С Хуршедом стоило бы еще переговорить – «тудешники» в Афгане сидели крепко, однако не пришлось, за иранцем пошли топтуны из местного КГБ. Явно из-за баловства с валютой. Астманову в поле их зрения попадать не хотелось. За доллары в те годы карали безжалостно – расстрельная статья, для совграждан, разумеется. Но перед самым отъездом Хуршеда успел все же взять у него адреса «истинных революционеров» в Герате, Мазари-Шарифе, Кундузе и, на всякий случай, в Кабуле, хотя интересовал его север Афганистана.
– Ты, Алиша, там смотри, не вступай с ними в споры по марксизму, они Троцкого уважают, Мао, команданте Че, – говорил, прощаясь, Хуршед. – А так ребята ничего, простые. Только вот, когда ваши придут – у них разлад начнется, как ни посмотри – интервенция. Тут, конечно, разные точки зрения есть. Я – за, к примеру. С севера вы, с запада тоже, с востока опять вы, а с юга Ирак, там мира не будет. Вот это ключ к перманентной революции.
Ну, спасибо, просветил! А что веселый да уверенный, так, видно, нашел общий язык с «куратором». Астманов не опасался, что персиянин засветит «конторе» его интерес к Афганистану. Есть у этого народа особенность: то, что скреплено деловыми отношениями (деньгами), – свято и нерушимо. Разумеется, пока эти отношения не ослабевают. Четыре червонца с профилем последнего императора Всея Руси, обмененные на риалы, и обещание продолжить выгодный для Хуршеда «ченч» – лучшая гарантия молчания. И то сказать – цена царскому червонцу, по тем временам, пятьсот рублей. А две тысячи – годовая «стипендия» студента-политэмигранта.
В конце сентября по предписанию Алексей убыл в Киев. Ввод войск в Афганистан застал его в Белой Церкви, в газете танковой дивизии. В конце зимы 1980 года корреспондент-организатор старший лейтенант Астманов, по его же просьбе, был направлен в распоряжение командующего Туркестанского военного округа, а 1 апреля вышел из серого «АН-26 Б» на стоянку аэропорта Кундуз. Все. Часы пошли. Чья рука толкнула маятник, неважно. «Но тот, кто держит руль моей судьбы, уж поднял парус». Вот «тот», он и завел пружину намного раньше до отказа. С него и спрос…

Рохи сафед, маймун!

Обычно офицеры, впервые прибывающие в Афганистан, вылетали в Кабул из аэропорта Тузель, расположенного на южной окраине Ташкента. В Кабульском аэропорту у рампы «Ил-76 МД», в просторечии «скотовоза», их встречали представители комендатуры и строем вели на пересыльный пункт, расположенный на задах аэродрома. Далее следовали беседы в штабе 40-й армии, на честно завоеванном холме, во дворце Амина. Дворец, посеченный осколками и пулеметными очередями, производил грустное впечатление, но заставлял задумываться (гобелены, картины, резная мебель красного дерева, бронза) о том, что раньше в нем жилось неплохо. И только в Кабуле можно было окончательно узнать место своего назначения. И опять ждать рейс на Шиндант, Кундуз или еще куда назначено. В армии в «кадрах» решают все. Могли и должность новую предложить. Могли и в ТуркВО вернуть, даже с повышением. Отметился в Афгане и ладно, дальше служи Отечеству на самых южных рубежах. Это для тех, у кого по семейным обстоятельствам не складывалось или кто побаивался.
Астманов подобных вояжей избежал. Карта легла красиво. Полковник, заместитель редактора окружной газеты «Фрунзевец», предложил Алексею остаться в Ташкенте, кадров и здесь не хватало, но, убедившись, что старлей «в войну не наигрался», сказал со вздохом:
– Отсюда тоже можно ездить за речку каждый месяц. В среду в Кундуз на партконференцию с членом Военного Совета лечу, потом в Кабул. Тебя ведь в Кундуз определили? Чего тебе на пересылке торчать? Полетишь со мной.
Хороший попался человек. И фамилия боевая – Урсул.
Пока Астманов сидит на чемоданчике, в жидкой тени пинии, наблюдая за суетой аборигенов в аэропорту местного значения, пока он покуривает, выбирая наиболее подходящий объект для душевной беседы, самое время рассказать о герое подробнее. Как в старых добрых романах.
Астманову тридцать лет. Он худощав, выше среднего роста, походка пружинящая, танцующая. Особенность – если нужно посмотреть назад, поворачивается всем корпусом. Волчья шея – мощная, выдающая людей, занимавшихся борьбой или тяжелой атлетикой. Левша. Нос крупный, прямой, лоб высокий, шишковатый, кожа матово-смуглая, солнечный загар на нее ложится до черноты. Большие залысины на лбу и уже редеет волос на макушке. Глаза голубовато-серые, почти всегда полуприкрыты веками – не поймешь, то ли дремлет, то ли кайфует.
Изрядно вынослив. Проходит в день без особых усилий по семьдесят километров. К тридцати годам любимые снаряды – перекладина, брусья, пружинные эспандеры и гимнастический каток. Абсолютный профан в игровых видах спорта, скверно плавает, хотя и у моря вырос. Но вот подтянуться, держась за доску кончиками больших и указательных пальцев, присесть на одной ноге раз пятьдесят – в этом ему соперников нет. Смешно, но Астманов не умеет толком ездить на велосипеде и не водит машину.
Прилично стреляет из пистолета, ловко управляется с ножом и другими колюще-режущими предметами, показывая, при необходимости, что гвоздь, тупой столовый ножичек или вычурную вилку можно превратить в надежное оружие. Кстати, первый свой пистолет, самопал, размером не более ладони, изготовил, учась в четвертом классе, и едва не применил его в уличной стычке. Выучившись на срочной службе снайперской стрельбе из «СКС» (самозарядный карабин Симонова) – оружия непревзойденного в своем классе, долго не мог приладиться к «АКМ». В конце концов отказался от пальбы очередями, смиряя гнев инструкторов и проверяющих быстрой и точной стрельбой в положении переводчика огня на «ОД».
«Мы все учились понемногу…» – в этом смысле Астманов – академик! В голове невообразимая смесь гуманитарных и технических знаний. Может, вполне профессионально, представиться биологом, химиком, учителем истории или русской литературы, журналистом или полиграфистом. Протей, одним словом. Но, бесспорно, есть дар божий – полиглот. Месяц в новой языковой среде – и Астманов уже бойко общается. Он впитывает не слова – музыку языка. Впрочем, что здесь необычного – Астманов родился и вырос в Порт-Ветровске, где одновременное звучание семи-восьми горских языков на базарчиках, в порту или на вокзале – явление обычное.
…Ну вот и решение. Астманов, не торопясь, перенес чемоданчик и парашютную сумку к навесу, под которым маялись в ожидании борта на Союз десяток офицеров, прапорщиков и две помятые девицы, затянутые в джинсы с бычьими черепами на ягодицах и нейлоновые майки с символикой американских ВВС. Присел на свободную скамейку напротив коренастого прапорщика с эмблемами десантника.
– Обещают сегодня борт?
– Ага, второй день обещают, – вяло ответил десантник, – пойми их. Ташкент не принимает, говорят. А вот же, из Тузеля борт сел, но, говорят, на Кабул пойдет. Сюда лететь проблема – отсюда не легче. Эх, было время: ни тебе виз, ни паспортов – справку предъявил, и через Кокайты на Термез, как белый человек… Чайку бы сейчас попить, да в батальон неохота плестись, вроде попрощались вчера по полной схеме.
Протянули друг другу руки.
– Астманов, Алексей, человек божий, – пошутил Астманов.
– Суровкин. Михаил. Потапыч, – не остался в долгу прапорщик. Астманов оценил действительно медвежью силу рукопожатия нового знакомого.
– А что, в дуканчике чаю нет? – Астманов кивнул на серый полотняный навес за шлагбаумом.
– У Рахима? Да все у него есть, только плати «афонями». Чеки не берет. Шарахается. Это чтобы бойцы не заказывали товар. Он, жучара, себя Романом величает. «Дух» еще тот…
– Договоримся, – засмеялся Астманов, – пойдем, брат, проверим гостеприимство. А если борт объявят, увидим и оттуда, как народ засуетится.
– Да тут уже одна посуетилась, – хмыкнул Михаил, – месяц примерно назад. Борт уже винты крутит, ее подвезли на «уазике», сам видел, шустро так выскочила и к рампе. А винта уже не видно – круг прозрачный, на всю катушку. Чиркнуло по плечу, подтянуло воздухом, что ли? Сумку в клочья, руку напрочь срезало. Девку о бетон шваркнуло – метров десять катилась. Не довезли до медсанбата, говорят, от боли сердце остановилось. Вмиг все! Да тут чему удивляться? А вот что лопасти погнуло – неделю борт стоял на ремонте – это полный отпад.
Подходя к навесу, Астманов замедлил шаг:
– Кто хозяин? Который из них?
– Вон спиной к нам сидит, в тюбетейке белой.
– Бисмилляху Рахмони Рахим. – Астманов провел ладонями по лицу и, уже определив национальность сидящих под навесом, продолжил на узбекском: – Мир вам, братья, и благополучие.
1 2 3 4 5 6 7