Сейчас по всему городу неистовые демоны разбежались, как тараканы по кухне от тараканомора. Но постепенно понимаешь, что цель этих нежных бутанских танцев – не изгнать бесов, а усыпить: многочисленные присутствующие дети и младенцы уже прикорнули.
Продают целебный напиток из таинственной комбучи, и оказывается, что это тот самый чайный гриб, который рос в виде отвратительной медузы на коммунальных подоконниках, в поллитровых банках с чаем. Жители коммунальных квартир свято верили, что этот фунгус вылечит их от всех болезней, включая смерть. А теперь в это же верят просвещенные жители Нью-Йорка.
Большое здание, глухая стена, без окон, только огромная дверь, как ворота гаража. Сегодня ворота раздвинуты; перед зданием стоит фургон, выгружают мебель. Заглядываешь: неожиданно огромное пространство, в пыльной мгле золоченные ярусы лож, бархатные кресла партера. Все это в странном ракурсе, под углом, с правой стороны кулис. Тротуар здесь переходит прямо в сцену, улица превращается в подмостки – без всяких ступенек, без границы. И мебель несут не в чью-то квартиру, это не обычные столы и диваны, они актеры…
И город по основной своей профессии – актер. Крыши его, башни и шпили – как готические скулы Марлен Дитрих, суета улиц – как утиная походка Чарли Чаплина.
Даже и актерский псевдоним у него есть: Готэм. Так он называется в комиксах. Актер он в основном комический и характерный, отнюдь не первый любовник и ни в коем случае, ни в коем случае – не трагик. Он – клоун, шут.
…Может, хватит искусства? Поговорим лучше о еде.
Вот фермерский рынок – самое политизированное место в городе. Здесь постоянно агитация и пропаганда, демонстрации и протесты. Это, конечно, в традициях западной демократии: и в Древней Греции политика обсуждалась на рыночных площадях. Но в древнегреческие времена политика была сама по себе, а еда – сама по себе. Теперь же все политизировано: фермеры, покупатели, картошка, помидоры; особенно картошка и помидоры.
Сейчас фермер Джонс вам все объяснит. У большинства этих фермеров если не докторская, то степень бакалавра уж точно есть. Они говорят с покупателями о необходимости спасения маленьких семейных ферм, о применении в большом агробизнесе химикалиев и искусственных удобрений, о злокозненности западной цивилизации и индустриализации… У ацтеков существовали сотни видов картошки и помидоров, а индустриальная агротехника все стандартизировала… Падеж пчел связан с потеплением климата… Глобализация пчел загубила.
Несмотря на все докторские степени, есть, однако же, что-то в самом процессе обработки земли, что прививает фермерам некую пасторальную наивность: «Вот Обама, – говорит фермер Джонс, – все изменит».
– А где тут майки с Обамой продают? – спрашивает турист.
– Вон там, где Махатма Ганди стоит. Видите, маленький голый старичок? Там еще ларек с сыром, у них сыр замечательный – овечий с крапивой. А дальше добровольцы с бездомными собаками на усыновление. Между сыром и собаками Обамой торгуют.
Собаки улыбаются, покупатели улыбаются, продавцы улыбаются, младенцы улыбаются в колясках. Сияет солнце.
Счастливые улыбки местных жителей принято считать фальшивыми или прямо-таки дебильными. Это не совсем так. Вообще-то люди тут улыбаются, чтобы поддержать друг друга, проявить вежливость и доброжелательность к встречному или просто потому, что жизнь, несмотря ни на что, хороша, особенно на рынке.
Посмотрите, например, на редиску. Она разложена по цвету: от белой к светло-розовой, к ярко-красной, к густо-фиолетовой, как свежевыдавленные краски на палитре. Баклажаны и формой и размером напоминают гиппопотамов. Маленькие, бородавчатые, колючие огурчики тут продают, молодой чеснок-рокамболь, синюю картошку, лиловые помидоры – восстановленные высокообразованными фермерами реликтовые сорта ацтекской эпохи.
Что касается течения времени и непостоянства всего сущего, и того, что нельзя вступить дважды в ту же реку – это не относится к торговле пищевыми продуктами в этом городе, где время стоит на месте, замершее на том самом моменте, в который эмигранты покинули страну первоначального пребывания.
В некоторых местах эмигранты уж совсем барочные, маньеристские. Не просто евреи, а ливанские; не просто корейцы, а узбекские. Аргентинка, родившаяся в Риге, продает в кошерной пекарне песочное печенье, совершенно мусульманского вкуса. В гастрономе бухарцы молятся – даже не бормочут, а вовсю поют. С ремешками, с коробочками на лбу, и тут же сгущенка в банках 50-х годов, кильки, гречка, маслята, мишки на севере. А что это у вас в мешках? Сушеные лимоны. Они их кладут в плов. Кто – они? Ну, иранцы же.
А в мексиканской лавке висит плакат: «Оборудование для оживления находится за прилавком». И нарисованы на плакате подавившийся и спасающий. А рядом картинка: ацтекские боги, ведущие куда-то мертвого, – очень похоже по стилю. Также Матка Боска Гваделупска в рамочке с розами. И тут же делают фальшивые иммиграционные документы по дешевке.
Как любить этот город, которого не жалко? Как жить в языке без уменьшительных суффиксов?
Можно поехать якобы за копчушкой и гречкой, а на самом деле – за уменьшительными суффиксами, в те места, где густопсовая жизнь течет вне времени и пространства, переливается, как речка по песочку, из пустого в порожнее.
– Ленусь, солнышко, с чем пирожочки?
– С капусткой и с яблочком. Ну что, Танюсечка, как жизнь молодая?
– Ох, Ленок. Мой-то хрен моржовый опять без работы.. Кинь мне еще с вишенкой и с грибочками.
И уходишь, объевшись сладкими пирожками и сладостными суффиксами.
Говорят часто: «в моей стране». Это про страну, откуда выбыли, и обычно про еду.
– В моей стране мы пекли картошку в углях… Выкапываешь молодую картошечку, разводишь костерик…
– Конечно! – умиляется собеседник. Он из Мексики, где картошку изобрели. – А зеленые бананы вы так не пекли! Никогда не пробовали? Вкусно!
– Тут нет смородины. Без смородинового листа нельзя огурчики засолить – не тот аромат…
– А папайя, а разве же тут авокадо? Разве же тут манго? В моей стране манго, его рвешь с дерева и ешь, и сок течет… Дети мои не понимают – американцы.
– И мой не понимает…
Зато мы прекрасно понимаем: и в его «моей» стране, и в моей «моей» стране на улицах в людей стреляют, полиция берет взятки, а мэры на бандитов работают. Мы оба рады, что дети не знают ни про смородиновый лист, ни про манго. И ни за какие печеные бананы мы их туда не отпустим…
В городском летнем лагере – родительский день. Родители стоят за загородкой и зовут на всех языках мира:
– Мерседес! Линь-Линь! Агнешка, Тадеуш! Светик! Йоселе, Ривка! Нассим! Ахмед! Радж! Мария-Тереза!
Бассейн весь плещется и кишит разноцветными детьми, и несется оттуда хором, на одном на наглом английском языке:
– Оставь меня в покое! Отвали! Потом!
И тогда родители поворачиваются друг к другу и начинают жаловаться:
– Ах, какие они грубые! Настоящие американцы! Ах, в моей стране, у нас в Тимбукту, в Тиране, в Ташкенте, в Тайпее, в Тмутаракани – да нас бы за такое родители бы убили!
Многие из них бежали, спасаясь от настоящего голода, от смерти. Люди пробирались сюда ночью через пустыню, на плотах через Рио Гранде, из Кубы – на автомобильных шинах. Вьетнамцы в лодках, африканцы из беженских лагерей. Представляете, как неуютно в беженском лагере ребенка растить? Ребенку уют нужен.
И вот они добрались сюда, до этого города, и смотрят теперь с гордостью, как в городском басссейне варится и кипит порожденная ими грубая, непослушная, наглая, самоуверенная американская нация.
Наши китайские, корейские, вьетнамские дети перерастают своих родителей на две головы, а ведь еще вчера, казалось бы, на их младенческих макушках дыбом вставал легкий пух иссиня-черных волос – нет ничего прелестнее макушек азиатских младенцев.
Наши еврейские дети играют в бейсбол во дворе ешивы, умудряясь сбалансировать все свое оборудование: и биту, и ермолку, и развевающуюся из-под пиджака бахрому талеса, и кожаную бейсбольную перчатку. И даже фетровую шляпу некоторым удается на голове удержать – такие они носят шляпы, как, бывало, носили члены Политбюро. А орут ешиботники еще громче наших испанских детей.
Вот они выходят из ворот католической школы, наши испанские дети, латиноамериканские наши девочки.
Идет такая чикита… Квинсенеру, конфирмацию то есть, еще не отпраздновала, а никакого амстердамского инструктажа ей не нужно.
На ней чулки-гольфы до колен, смуглые бедра едва прикрыты форменной клетчатой юбочкой, обтягивающий свитер с эмблемой монастыря Пресвятой Матери Кабрини, первой американской святой, покровительницы иммигрантов… В ушах золотые обручи, во рту жвачка…
Вау, чикита! Умри, Гумберт Гумберт… Именно что умри и даже не помышляй, потому что братаны-кореши уже поджидают нашу чикиту у ворот. Братаны в спадающих штанах гармошкой, в рубахах ниже колен, с татуировкой до зубов, а на зубах – золотые накладные фиксы, целая челюсть самоварного золота, как радиатор «Роллс-Ройса». Может, бандиты, а может, и тихие мальчики, с мамами каждое воскресенье к мессе ходят. Ну, приоделись по моде – красиво жить не запретишь.
Наши индийские дети целуются при всех в вагоне поезда, сидя друг у дружки на коленях, и шумят, и слушают модный теперь индийский рэп, и не собираются следовать заветам родителей, вступать в брак по сговору и решению старших.
Наши черные дети с наушниками на ушах отключены от всего мира. И не будьте так уверены, что рэп слушают. Может, партитуру Баха разучивают или роль в пьесе Беккета.
А если и рэп? Что есть Гомер, как не чистый рэп? С похвальбой: как наша банда ихнюю ухайдокала, и всех баб уделали, а у нашего пахана шмотки фирменные, а колесница-то у него обалденная, а золота-то у него сколько.
Цепи золотые так и остались, перешли из Гомера в рэп без всякого изменения, а также любовное описание оружия, сделанного и украшенного на заказ.
То, что европейцы называют местной бездуховностью, – вовсе не бездуховность. Уж точно не отсутствие религиозности. Просто между высоким и низким, массовым и элитарным тут не замечают и не признают никакой разницы. Между прошлым и настоящим нет почтительного музейного стекла.
Древние греки и римляне с трудом бы поняли белых людей, чья культура вроде бы от них произошла. А город Нью-Йорк с его разноцветным населением поняли бы отлично.
Вот они смотрят, древние греки – Сократ, Аристотель и Софоклы всякие, тут же и Шекспир примешался, – смотрят они с фронтона Бруклинского музея на вакханалии и сатурналии Вест-Индийского парада.
Много в этом городе парадов, каждая нация и деноминация любит помаршировать. Но Вест-Индийский парад особенный. Вне конкуренции.
Костюмы такой величины, что шлейфы едут за ними на колесиках. Они танцуют… Ну, это не совсем танцы… Это скорее про штык Наполеона и пещеру Соломона. От музыки кости вибрируют, как от поезда, летящего из туннеля.
И идет этот парад не час и не два. Он начинается – нелегально – еще с предыдущей ночи и продолжается, уже под присмотром полиции, весь день до самых сумерек…
– Поймите, – перекрикивает грохот барабанов тринидадская медсестра. – Вы поймите, мы же унаследовали от Британской Империи эту сдержанность, мы стараемся не выражать своих эмоций, все держать внутри, важен фасад, важны манеры… Но раз в год! – у нас! – Карнавал! Карнавал – наша тринидадская психотерапия!
А сын ее не пришел. Пока маленький был – заставляла, а теперь не хочет.
Мальчик не хочет смотреть на женщин, одетых только в блестки и стеклярус, виртуозно вращающих задами? На непристойные ужимки вакханок и менад, бешено трясущих колоколами китайскими? Это же, казалось бы, не Тургенева читать – от чего наши русские дети, понятное дело, отказываются.
Но нет, и это – родительское, традиционное, принудительное, вчерашний день…
Дети забудут все сразу, но и родители забудут постепенно. Будут помнить в виде неправдоподобных, заученных легенд, как чужие сны. Забудут суеверия и предрассудки, войны, резню и погромы, обычаи и запреты, патриотизм всех видов, амбиции и претензии. Забудут названия улиц в забытых родных городах. Все это вытеснится именем хозяина магазинчика на углу, актрисы в телевизионной передаче, номерами телефонов в смененных квартирах, перевранными и искаженными словами нового языка…
Город – шут гороховый, но он шекспировский шут, тот, который при короле Лире. Он дурака валяет, дразнится и слезам не верит. Но он ведет за руку ослепших от обилия новизны, онемевших без языка, раздавших и потерявших наследство, не дает их обидеть.
У нас в городе вообще-то не так легко кого-нибудь обидеть.
Один ястреб, живший высоко в вершинах домов на Пятой авеню, подвергся дискриминации.
Этот ястреб, по кличке Бледный Самец, построил гнездо между кариатидами и, имея такой престижный адрес, брал каждый год новую жену.
Жители роскошного дома взъелись на ястреба, хотя некоторые из них и сами брали каждый год по новой жене. Квартиры там несказанно дорогие, а Бледный Самец не платил ни копейки и оставлял на зеркальных стеклах эркеров подтеки помета с прилипшим пухом.
Утром жильцы уезжали в лимузинах на биржу, а Бледный Самец улетал в Центральный парк. Когда они, заработав миллион, возвращались обедать, он гордо парил перед их окнами с жирной крысой в клюве.
Обслуживающему персоналу приказали разорить гнездо. Это и было сделано, как раз когда очередная жена должна была вот-вот снести яйца.
Что тут началось! Какой сыр-бор загорелся!
Город встал горой на защиту ястреба. Квартирный вопрос у нас очень острый, и все население с доходом менее десяти миллионов в год было на стороне Бледного Самца. Пикеты и демонстрации начались в тот же день. Весной, в хорошую погоду, всякому приятно попротестовать. Тем более в одном из лучших мест Нью-Йорка, а значит, и планеты, а если нет на других планетах жизни – то и всей Галактики.
С другой стороны: теперь принято чрезмерно уважать и оберегать природу и недостаточно уважать цивилизацию.
1 2 3 4 5 6