- Тебе кажется, что ты все легко поймешь, если узнаешь побольше, так? - смягчился Энгельс. - Думаешь, что еще немного - и все разложится?
- Ну... Примерно.
- Нет. - грустно, как мне показалось, сказал Энгельс; еще у меня создалось впечатление, что это грустное "нет" когда-то пришлось осознать и ему, - Ничего не разложится. Это как... - притормозил он, подбирая сравнение, - представь, перед тобой тончайший, хуже бабских часиков, механизм. Из льда. А ты хочешь выдернуть его с мороза грубыми, горячими пальцами, поднести поближе к печке и поглядеть на свету - че ж там такое. Представил?
- Эта печка - то, как я думаю?
- Нет. То, что ты вообще думаешь, вот что навсегда разделило людей и их. Думать надо только для того, чтоб убить. Не замечал? Любое дело, целью которого служит создание чего-то, можно делать не думая. Понаблюдай, ты парень приметливый.
Убить, пролезть на халяву, отнять - все это требует ума. Построить, починить, вылечить, влезть на самку и размножиться, вырастить - все это делается сердцем.
- Борынгы безумны, и я их не пойму, не отказавшись от человеческого? - спросил я, вставая и прикуривая в паре шагов, чтоб не душить Энгельса.
- Борынгы стократ умнее всех людей, вместе взятых. И не думай, что я сейчас опровергаю то, что говорил пять минут назад. Сам знаешь, даже на этой стороне есть много такого, что одновременно и так, и наоборот.
- Энгельс, а как вы решали этот вопрос в свое время? - закинул я пробный шар, предчувствуя попадание.
- Заметил, что то, чего хочется до дрожи в руках - это, как правило, то, чему еще не время? - ответил вопросом Энгельс, и я отметил - да, точно, угадал.
- Конечно, заметил. А когда время приходит, весь энтузиазм куда-то испаряется, и исполнившаяся мечта становится... не работой, нет; эдакой функцией. Это хотели сказать? - полуутвердительно спросил я.
- Точно. Мне, кстати, жаль этот твой интерес, это нечто настолько искреннее, детское - в хорошем смысле, хотя с детским и не вяжется ничто плохое. Но все равно это надо удалять от себя. В детском есть... неоплаченность, обожди, попробую зайти по-другому... Вот обычный человек. У него перед глазами не сам мир, а корявый рисунок величиной с марку. На нем не мир, а... Какой-то его кусочек, извращенный донельзя. У ребенка, я имею в виду нормального ребенка, перед глазами - более-менее правильный рисунок. Он примерно повторяет то, что можно увидеть, если рисунок убрать. Но - повторяет, не более; в то время как мир - довольно изменчивая штука. Через короткое время пользоваться им уже нельзя, и ребенок, набивши шишек, забывает о мире и вешает на глаза взрослую марку, начиная жить по ней, а со временем - и на ней...
Я сидел, пораженный безупречностью картины, складывающейся от слов Энгельса. В эти короткие секунды я реально понимал все - ну, не все, конечно, но относительно рассматриваемых вопросов я все понимал с обостренной, как под хирургической лампой, ясностью.
Я видел себя, полугодовалого, без малейшего напряжения разглядывающего через стены домов отца, идущего домой с ночной смены. Вот он перекладывает из руки в руку газету и немного поскальзывается на подмерзших за ночь лужах; сейчас он войдет, как всегда, безошибочно найдя ключом замочную скважину - не то что мама или соседи. Я заранее освобождаюсь от одеяла, чтоб ему было удобней поднять меня из кроватки, пока мама не проснулась и не зашипела: "Не мешай ребенку спать, час как угомонился!" - жаль, она не знает, что я очень люблю, когда папа ночью поднимает меня к самому потолку... Потом все это меркнет, и я наблюдаю за собой, одиннадцатилетним, завороженно уставившимся на первую по-настоящему пережитую мной смерть - разорванную бездумным ударом палки жирную пиявку на мокрой глине берега деревенского пруда. В тот момент я безошибочно знал, что уже какое-то время живу с закрытыми глазами, и вот эти белые жирные потроха с удивительно яркой кровью, вывернутые мной из пиявкиного тельца, снова возвращают мне неумолимо забывающийся мир.
Эти картинки одна за другой распаковывались передо мной, и вдруг пример с маркой приобрел еще более беспощадную ясность, хотя только что казалось, что дальше уже некуда. Я осознал себя бледной тенью, компьютерным человечком, тупо бегущим в нарисованную на экране кирпичную стену, и все не желающим покинуть эти дурацкие безлюдные коридоры, кишащие монстрами, которых на самом деле и нет совсем...
Видимо, Энгельс заметил, что видеоряд, вызванный его удачным выстрелом, подошел к концу, и продолжил:
- Ты протер в своей марке маленькую дырку, и увидел за ней мусор, оставленный борынгы. И замер у дырочки, как рыбак на лунке. Увлекся, понимаешь, спортивною рыбалкой.
- По-моему, я понял.
- Почему я мешаю твоим расследованиям?
- Ну да.
- Поймешь, когда разорвешь эту дурацкую картинку, маячащую перед твоими настоящими глазами. Вот тогда ты оставишь их в покое. А пока это все так, благие намеренья, - усмехнулся Энгельс и прибавил грубоватую пословицу, в приличном переводе звучащую примерно так: Ильяска перестал заниматься онанизмом лишь через год после женитьбы.
Тут разговор прервали - Энгельсу позвонили на трубу какие-то сельские пиарщики, и сказали, что сейчас подъедут, поэтому Энгельс послал меня в ларек за кетчупом и конфетами. Я съездил, привез, помог накрыть стол, послушал какое-то время идиотскую болтовню за столом - надвигались выборы главы района и еще в областное собрание; потом приехавшие достали водку, и я вылез из-за стола.
Не переодеваясь, залез в машину и тут же изобрел какой-то повод проехать до трассы - мне почему-то вдруг захотелось мечущегося по салону холодного мокрого воздуха, пахнущего прелой листвой и остывающей пашней. Вернувшись, обнаружил, что политические посиделки продолжаются: с кухни несся то гогот, то нервные восклицания о приезде или неприезде какого-то Гришенкова. Чтоб не лезли "съездить за водкой", пошел прилег и неожиданно уснул, хоть и был всего десятый час.
Город золотой, или Поездочка Однажды зимой, когда я гостил у Яшчерэ на длинных выходных после Нового Года, ее реально скрутило. Утром, собирая на стол, она издала странный горловой звук и села прямо там, где стояла. Я подбежал, попытался поднять ее, но она отогнала меня и осталась сидеть, неловко привалясь к низенькой табуретке, на которую ставилась фляга с водой. Дыхание было не ее, чужое - Яшчерэ никогда на моей памяти так не дышала, и мне даже показалось, что она вот-вот умрет. Я сидел, также неловко приткнувшись на "своем" венском стуле, и совершенно не знал, что делать. В башке носились какие-то дикие недомысли, я на полном серьезе грузился то вопросом, а что же мне делать, если она вот сейчас на самом деле вдруг окочурится? То стыдился сам себя, и пытался отнестись к старой женщине так, как в таких случаях "подобает", спохватывался, что как раз и не в курсе, а как же, собственно, "подобает" и путался еще дальше. "А вдруг решат, что это я как-то виноват?" Тут же спрашивал себя - а кто, собственно, может "решить"? Отчего-то представил ночь в Аргаяшской ментовке - редкий деревенский мент откажет себе в удовольствии хоть ненадолго закрыть городского, тем более, что до понедельника все равно никто не удосужится меня опросить; вспомнил, что вчера, мудак, поленился откопать машину и представил, как деревенские гопники сначала робко отворачивают звездочку с морды, а потом, осмелев с темнотой, пьяные, разбивают стекла и выдергивают с мясом, ломая золоченые клеммы, задние накамичевские блины, ковыряют торпеду, пытаясь понять, где ж здесь "мгытфон", забирают чемодан с фирменным набором из дуболомно вскрытого багажника, саб... Особенно ярко представились диски - фирменные джаз и классика, любимые скрипичные концерты будут мертвым грузом валяться в мазутных бардачках ихних пятерок и нив, если сразу не попадут к хищным чумазым детям...
После "хищных чумазых детей" не замечать абсурдность реакции было уже невозможно.
Аж смешно стало, от крайней степени отвращения - во, бля, как от цивилизационных понтов избавился, полюбуйтесь! Бедную бабку колбасит, а я тут вон че, диски сижу жалею! "Ты там смотри не умри, а то мне тут неприятностей ненужных может наслучаться..." Дернулся было встать, с намерением снова подойти к бабке, но остановился на полудвижении и снова опустил задницу: у меня было однозначное, четкое ощущение, что до сидящей в трех метрах Яшчерэ просто не дойти, потому что она не здесь, точнее, здесь, конечно, но ее "здесь" совсем не относится к "здесь" моему, вот этого стула, дорожки на полу; даже подставка под бидон не "относилась" к ней. До нее словно было несколько километров, и ее близость внезапно оказалась иллюзией, которую я раньше просто не замечал. Ходики бесстрастно стучали в тишине, Яшчерэ сопела, не открывая глаз, в печи ворочалось пламя, в телевизоре беззвучно улыбался и причмокивал симпатяга Дроздов, вертя в руках очередного тоскливо обвисшего зверя. Потом она открыла глаза и встала, так же резко, как и шлепнулась десять (машинально заметил по часам) минут назад. Мне даже показалось, что встала она как-то странно, словно поднималась усилием снаружи, как будто невидимая рука (рынка, не удержался я от облегченного смешка) взяла ее за голову и привела в вертикальное положение. Вертикально интегрированное, раз уж руки рынка поперли. Не глядя на меня, она направилась в сени, сдернув по пути с вешалки домашнюю телогрейку. Хлопнула тяжелая входная дверь, и я услышал, как захрустел снег под ее валенками. "В сортир" - опознал я звуковой профиль ее маршрута, и, окончательно успокоившись, закончил сервировку стола - поставил косушки, выковырнул в стальную миску кусок засахарившейся смородины, принес с веранды мерзлый каймак.
Яшчерэ вернулась и принялась заваривать. Все молчком, будто ниче и не было.
Заварилось.
Че с тобой было, аби?
Хэ, малай, - засмеялась Яшчерэ, - ты че, забыл? Я ж все-таки старая бабка, меня земля зовет. Иногда вон как, видал? Сильно зовет. Будешь когда старый, сам узнаешь.
А че, буду? - тут же воспользовался я моментом: бабку всегда надо ловить на таких вот оговорках, прямо спрашивать бесполезно, хрен че скажет.
А куда денешься, малай. ...Ну, не получилось, да и хрен с ним. - думал я, макая хлеб сначала в каймак, потом в хрустящую сахаром смородину. - Интересно, че это ее приплющило? Сердце, сосуды там какие-нибудь, давление? Или все же какие-то эдакие штучки... Че вот это значит - "земля зовет"?..
Оказалось, умерла ее сестра, как мне показалось - младшая, и мне поручалось съездить туда, в поселок Усманова, и забрать какую-то "памятку", причем ее, "памятки", извлечение из жадных лап наследников предлагалось обставить чисто по-деревенски, то есть совершенно абсурдно - я должен был сначала куда-то заехать, в Усть-Багаряк, что ли, кого-то куда-то отвезти, кому-то что-то передать на словах, еще кого-то забрать и везти туда, где жила сестра, потом вернуть назад... Короче, полный пиздец.
Подавляя нешуточное раздражение, прямо-таки жравшее меня изнутри, я взял лопату и вышел откапываться. Денек родился чудесный, словно мартовский - солнце не по-январски ощутимо грело, ни ветерка, и небо, небо - синее и глубокое, какое бывает только весной. За полчаса киданья снега я полностью отошел, и грядущая поездка перестала вызывать тяжелую злобную изжогу, мне даже стало интересно прокатиться по такой погоде, увидеть новых людей, как-то поучаствовать в их жизни.
Вернувшись в дом, я тщательно набил в палмик инструкции и выехал.
Есть прямая дорога, из Кунашака прямо до Каменск-Уралького, однако после позавчерашнего снегопада ехать по ней было жучковито, и я решил сквозануть в объезд: дольше, зато дорога всяко чистая. Выйдя на трассу, дал копоти и под "On every street" быстро добрался до Тюбука, там ушел направо, на Багаряк, и через час после выезда уже сигналил у ворот довольно быстро нашедшегося дома в Усть-Багаряке.
Занавеска пошевелилась, и через неторопливую сигарету из калитки вышел круглый мишар лет шестидесяти, совсем не деревенского вида, в пальто и кожаном котелке с норковыми клапанами. Залез, причем с дверью обошелся прилично, не то что деревенские, привыкшие со всей дури ебашить калитками своих москвичей. Я почтительно, как положено младшему, поприветствовал мужичка, назвался и поинтересовался дальнейшим маршрутом. Мужик на профессорском татарском сказал, что покажет, а пока по главной. И мы поехали по главной. За нами увязались менты на бобике, но, как только на Т-образном перекрестке я взял налево, отстали.
А здесь направо - ткнул пальцем мужик, едва мы выехали из Усть-Багаряка. - Проедешь?
Я притормозил, посмотрел, куда он тычет пальцем и чуть не спросил, охуел он там или как. Перед нами лежала еще приличная по южноуральским меркам дорога, снег уже примяли на обеих полосах, а он предлагал мне свернуть на какую-то партизанскую лежневку, едва пробитую в целине чем-то типа Уралов, по крайней мере чем-то очень широким и на резине с громадным протектором. Прикинув возможности машины, я оценил вероятность проезда по видимому участку как мягко выражаясь невысокую.
До леса - еще как-то там может быть... Но че там дальше, вдруг че, а уже не развернуться будет. Сядем.
Дальше лучше будет. Поехали. - сказал мужик. Даже не уверенно, а... как будет превосходная степень от "уверенно"? И я вот тоже затрудняюсь. Короче - в тоне мужика не было даже намека на то, что он имеет дело хоть с какой-нибудь толикой вероятности; он словно видел сквозь лес или сам только что там проехал.
Я прикинул про себя - лопата в багажнике есть; валенки тоже, больше полбака, деньги опять же - если че, пошлю этого уверенного за трактором. Телефон тут берет - вон, аж четыре палки, ну отъеду на километр, все равно должен брать...
Ну, че. Поехали так поехали. Точно не сядем? - я попытался прибить мужику язык, чтоб потом обоснованно его виноватить, когда сядем и я стану отправлять его за подмогой. Мужик, гад, только глянул на меня, снисходительно ухмыляясь, и до меня дошло, что он мою гниловатую движуху видит наскрозь.
Как рулить будешь, улым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12