Мусора не все еще оскотинели тогда, и главное — все живы были, и всю эту пидарасню, тащившую нас под молотки, можно было вымести из нашей, нашей Страны в один день. Как мы забыли, что это НАША Страна, а не всей этой московской-америкосовской шоблы… Ахмета едва не порвало на части от брезгливой ненависти к себе тогдашнему. Каким только дерьмом не морочил себе голову, страшно вспомнить… Машины какие-то, деньги, понты корявые… …Главное, как это называлось — "Хочу жить по человечески". Не, сука, надо же! Хотя че, вон, некоторые и в жопу долбятся, а людьми себя назвать язык поворачивается. Тьфу, сука, грязь, грязь дешевая, поганая безмозглая помойня! Ничего человеческого не было, ни одной мысли, ни одного поступка, ничего… Трусость и тупость. Слизь, бля… Тут Ахмет почувствовал, что задыхается; оказывается, он сидел, согнувшись к самым коленям, переполненный самой жгучей ненавистью, которую когда-либо испытывал. Странно, только что ни малейшего намека, и вдруг едва не пополам разрывает. Собрав все силы, он затолкал бешено ревущее пламя куда-то в глубину себя, и с облегчением перевел дух. Какие-то звуки настойчиво толпились за краем внимания, пытаясь просочиться внутрь.
— Старый! Старый, ты че, ты не это, не помирать собрался?
— Не-е-ет, Сереж… — тихо просипел Ахмет сдавленным, чужим голосом. — Хуй вот я вам суки сдохну, хуй вам, во все ваше рыло поганое! Рано, с-с-суки… Вы еще ништяка хапнете, хапнете…
— Ты че, Старый? Я думал, помрешь щас. У тебя морда как пачка от «Примы», и че-то шипишь там сидишь, я аж испугался! На вот, это, остынь…
Ахмет бросил взгляд на искренне обеспокоенного Сережика, протягивающего ему зажженную сигарету, прикоснулся к его человеческому, и его едва не скрутило по-новой. Пацан, которого он своими руками загнал в подвал, спокойно дал убить его родителей, лишил, по сути дела, всего — искренне сочуствовал ему, не желал его смерти. Безо всяких там, чисто от души. Ахмет очень ясно понял — его детство, счастливое и безопасное, с горячей водой в кране, с докторами в больничке, которые, если че, всегда были готовы остановить кровь и зашить рану, с кинотеатром и мороженым — все это не упало с неба; это не берется само из ниоткуда. Это сделал кто-то большой и добрый, который не зная ни самого Ахметзянова, ни его маму, сделал больничку и кино, заасфальтировал дорожки, привез мороженое, поставил в детском парке качели и позволил маленькому Ахметзянову всем этим пользоваться; и самое главное — он отогнал врагов так далеко, что Ахметзянову до самой армии враг казался такой далекой и нереальной абстракцией, что было даже смешно.
А теперь Ахметзянов подрос. И вот сидит в грязном подвале, и рассказывает маленькому Сережику, как ему жить дальше. Посреди руин проебанной Ахметзяновым и растащенной крысами Страны, остатки которой крысы внагляк продавали врагу, а Ахметзянов тогда, все прекрасно зная, заботился о том, чтоб "жить по-человечески". С машиной и домашним кинотеатром. Из груди Ахметзянова снова вырвался полустон-полурычание:
— Сука я позорная, Сереж, су-у-ука…
— Ты че?! Старый, да ты че сегодня, это, че с тобой?
— Опомоен я. Навсегда, пока жив. И Кирюха, и Санька, да все, чего там… Проебали мы свой Дом, проебали… — тут Ахмет снова собрался.
…Не хватало еще, чтоб малой видел все это дерьмо. Дерьмо и сопли. Гляньте только — урод просрал то, что должен был сохранить, а теперь ему, видите ли, совестно стало… Не смог передать пацану Страну, передай хоть то, что еще можешь…
— Давай. — Ахмет взял сигарету и курил, пока внутри не восстановился обычный насмешливый и злобный холод.
— Сереж, вот ты говоришь, "че с тобой". Со мной простая вещь — я обосрался по полной. Сейчас я вспомнил, как я обосрался, и мне хуево, очень хуево. Я чувствую себя овцой. Вот ты не помнишь, а мы все жили в огромной Стране, сильной и богатой. И мы проебали ее, как последние позорные бараны. Знаешь, где мы лоханулись? Мы согласились терпеть рядом крыс. Когда хавки много и никто не прессует, человек становится тупой и ленивый, он перестает понимать, где живет и почему еще жив. Он забывает, что крыса рядом — это смерть, и спокойно ходит рядом с крысами, и сам стает крысой.
— Старый, но ты же не крыса?
— Я… Я просто не успел, Сереж. Но начал хвост ростить, начал. Знаешь, как нас развели? Не зашугали. Если б начали хоть вполсерьеза шугать, то мы, наверное, и в отмашку пошли бы, не стерпели. А в отмашку мы ходили славно, Сереж. У твоей Страны не было равных в драке, мы всех раком ставили, любого, запомни это.
— А как тогда вас это… ну, развели?
— Нас потихоньку превратили в крыс. Ну, не всех, конечно, только наших старших. Их потихоньку купили, как банку тушняка. У нас был старший, Сталин, он последний некупленный был. А после него… Ну, я тебе потом как-нибудь расскажу.
— Не, а как с крысами-то? Почему их на ножи не поставили-то?
— Хе, "на ножи"… Понимаешь, у крыс какой ход? Есть крысы, такие норма-а-альные, жи-ы-ырные; и те, кто хочет ими стать. Вот у хозяек так все устроено, по крысячьи. Человеком у них быть нельзя, тебя толпа порвет, в тюрьму ли, в дурку ли закроет; найдут способ. Хуже всего, что даже не порвет, а не даст жить, и все. Засрут голову с малолетства, и куда денешься… Вот и нам засрали. Потихоньку, не сразу. А потом все больше и больше, все больше и больше… Мы тогда как дурные ходили, крысы головы поднять не давали. То кризис, то хуизис… Причем, знаешь, Сереж, никто, главное, никого не резал, не прессовал. Никто даже не заставлял никого ниче делать. Не хочешь по-крысячьи жить? И не надо, дорогой! Никто не заставляет! Иди и сдохни с голоду, твое дело. А если жрать хочешь — будь добр, пищи как крыса. Никого не волнует — на самом ты деле пищишь, или только притворяешься, главное, чтоб пищал… А потом хозяйки пришли. Не сами, сами никогда б не смогли, в крови б захлебнулись. Их наши крысы притащили, Страну дожрать, да последних людей в свою масть опустить… Ладно. Так долго можно вспоминать. Толку-то.
— Да не расстраивайся, Старый. Все равно уже все сделалось. Че теперь.
— Эт точно… Короче. Это главное. В твоем Доме даже мысли быть не должно ни у кого, что у тебя можно украсть и жить дальше. Крошку скрысил — все, на ворота, без обсуждений. Кто бы не был. Когда человеку дают украсть, то остановиться он не может, будет воровать всегда. Он другим стает, гнилухой. И гнилье в нем растет, остановиться не может оно, пока весь человек в оконцове не станет крысой. Самая жопа в том, что человек не замечает, понял? Он всегда думает — а хули, я парень нормальный же, ну, скрысил деху — с кем не бывает? Раз не пидарас, типа. А потом — раз да еще раз, и все, видит в один момент: ептыть, а ведь я — крыса! Бля! И раз, думает такой, уже в курсах, что он крыса — ну и хули? Че мне теперь, пойти да вздернуться? Нихуя! Буду жить дальше. Хрен с ним, буду жить крысой. Раз уж так вышло. Это значит — все, Сереж, пиздец. Нет больше человека, а есть только крыса. Полная и окончательная. А крыса уже и думает по другому, не по-людски. Она будет думать, как тебя замочить — по бабски, вподлую, и скрысить вообще все. Понял, товарищ главнохозяйствующий? Крыса в твоем Доме — это твоя смерть. И всех твоих…
— А вот Сан Иналыч не воровал! Хотя мог, ващще легко! — запальчиво перебил Сережик, гневно уставившись на Ахмета. — И че, только оттого, что он Кирюхиного спроса ссал, хочешь сказать?!
— Санька человек был, и тебе повезло, очень повезло, что ты под его рукой жил. Запомни — люди сами по себе людьми не рождаются. Многие вообще такие родятся, что лучше сразу башкой об угол, пока нагадить никому не успел, но это мало кто видеть может. Люди понятия от других берут. И Сашке кто-то понятия дал, давно. Потому он и жил, и прижмурился человеком, а не крысой. Ладно, отбой первый рота. Если раньше встанешь, толкни.
Проснувшись в полной темноте, Сережик по ноющему пузырю понял, что проспал больше полночи. Толкать Старого явно еще не стоило, пусть спит, решил Сережик. Старый дрых тихо, даже в могильной тишине каземата Сережику пришлось прислушаться, прежде чем он смог уловить его странное медленное дыхание. Нездоровое, не по хорошему щекочущее что-то в темной глубине ощущение, когда видишь спящего сильного. Вот он, беспомощен, делай с ним что хочешь. Твое время. Что-то похожее шевельнулось и в брюхе мальчишки, но он тут же ойкнул и сел, сбросив остатки сна — его лица коснулось что-то бесплотное, прохладное и быстрое, словно порыв ветерка. Однако чуть влажноватый, с подымающейся из тоннеля железнодорожной кислецой воздух подземелья оставался неподвижным. Тело Сережика мгновенно поняло, что, почему и с какой целью пролетело сквозь него, но голова, не имеющая подходящих слов, от осознания уклонилась — у нее и без того хватало забот. Предстояло провести хозяина по балкону, ничего не уронив и не зацепив, найти проход в туннель и не наступить на наложенную вчера кучку. О насущном голова думала легко, и потому сразу подыскала нужные слова для первой мысли наступающего дня: "Надо б подальше отходить, срать-то…"
Вернувшись и подкинув дров, Сережик спохватился, что не сунул в карман пистолет, с которым Старый вчера велел ему отныне не расставаться. Пистолет очень нравился Сережику — он ловко сидел в руке, и мощно отдавал в ладонь силой и уверенностью, наполняя тело желанием драки и победы. Тщательно пристроив глок сзади за поясом, Сережик сходил за снегом и наполнил кружки. Наверху трещали от мороза кусты, и ясное черное небо, только-только начавшее сереть, безразлично щурилось на маленького теплого человечка посреди занесенных снегом руин съежившимися от стужи звездами.
Пододвинув кружки к занявшейся балке, Сережик передернулся всем телом — морозец, прихвативший за влажную со сна одежду, все никак не желал отцепиться, не боялся слабого еще костерка. В голове было неясно и тревожно. Начинающийся день не давал Сережику покоя — Старый вчера сказал, что сегодня в полдень они пойдут на базар вместе. Перспектива овладения Домом казалась такой несбыточной утопией, что Сережик даже тихонько фыркнул сквозь зубы, недоверчиво косясь на спину Старого.
Он давно уже заметил странную штуку — то, что без Старого казалось правильным и нормальным, в его присутствии съеживалось и теряло всякий смысл; и на первый план выходило совсем другое, которое без Старого смирно лежало где-то в самом дальнем закоулке сознания. Вчера, до этого базара про крыс, когда они со Старым еще только вернулись с базара, Старый втирал ему про то, что как захочешь, так и будет. И все казалось таким правильным, само собой разумеющимся, что Сережик даже недоумевал — отчего не делал так раньше, закрывая глаза на очевидную нелепость таких загонов… Собаку доели вчера. Вот хочу! Дайте мне собаку! Рыжую, чтоб жирная была, и короткошерстную… Ну? Где? Че, нету? Правильно. Нету… Представил скворчащий кусок, роняющий ароматные капли на шипящие головешки. Слюна просто хлынула, заполнив весь рот. Переглотнув, Сережик ехидно глянул на неподвижную спину… Ну че? Я ж пожелал. А где собака-то? А?…
Да только от такой правоты легче не становилось. Даже наоборот: когда Сережик был заодно со Старым, каземат не казался ему таким огромным и враждебным, Сережик чувствовал себя чем-то, кем-то, способным что-то сделать с этими стенами, высокомерно молчащими о чем-то своем. Правда, непонятно — что; и еще менее ясно — как, но что-то такое чувствовалось абсолютно отчетливо. Задумавшись без мыслей, Сережик тяжко вздохнул и наклонился над кружками — точно, че-то маловато будет, надо добавить снежку… А наберу-ка я сразу побольше, че как мудак с кружками бегать. Останется, выкинуть недолго… — мудрость снизошла на Сережика не сама по себе: вспомнив о пистолете, ему не терпелось поупражняться в быстром выхватывании, а такие дела, пока они смотрятся как клоунада, лучше делаются в одиночку. Отстегнув от одной из курток капюшон, Сережик затолкал его на правую сторону пазухи и скользнул в приоткрытую дверь потерны.
Х- х-х… нет, щас… Х-х-хоп, нет, еще разик, щас… Х-х-хоп! Во. А ну, еще… Блин, точно этот говорил, так малехо побыстрее выходит… А ну. Х-х-хоба! Сонные руки разогревались, на пятый раз получилось не то, чтобы совсем уж быстро, но почти правильно. Пальцы ладно скользнули на места, не тратя лишних терций на охват, стремительно потащили невесомое тело ствола, разворачивая его на цель, а к кожуху уже летела левая, чтобы встретить холодную спинку на полувыпаде и придержать ее чуток, пока пистолет уходит вперед, на линию прицеливания; левый шаг, правая чуть отстает, приседаем, к цели обращено только полтела, отпущенный кожух затвора пошел по рамке вперед, выковыривая из магазина и топя в патроннике ладное тельце патрона, теперь гладим шар, ага, левая, сделав оглаживающее пустоту движение, подхватывает мизинец и безымянный… Эх! Затвор клацнул, сообщая Сережику о том, что он тормоз. Старый говорил, что лучший выстрел навскидку бывает тогда, когда все сливается в одно плавное движение, выходящее из брюха.
"Когда есть плавность, быстрота будет расти сама. Главное — чтобы тело запомнило все не через жопу, а правильно. Тогда будет плавно. А если плавно и тело прется само от себя, то скорость будет расти всегда, сама, уже без твоего желания. Нет предела, хочешь верь, хочешь — проверь. Только вытаскивай ствола ну хоть раз десять в день, но всегда, чтоб память не остывала. Поначалу вообще каждую спокойную минуту, этот пистолет, хе-хе, полезней дрочить, чем свой. Когда плавность будет, всегда, без провалов, считай, что ты опередил всех, кого знал раньше. Но это не все. Кого раньше знал — че? Справились они со своим врагом? Нет. Легли. Чтоб жить, ты должен быть лучше."
Потерна от постоянных прицеливаний показалась втрое длиннее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40