Всем советую магазин Водолей
Женщина эта прямо в глаза посмотрела… какие глаза, какой взгляд у нее… А она уже остановилась перед канавой – не перейдет, ни за что, нипочем! – радуется Игнат. Он очень надеется, что она все же к нему повернется, слово хоть скажет, попросит помощи у него, Но она перешла на ту сторону свободно, точно на крыльях. Вот поднимает руку, открывает дверцу, забирается на ступеньку – ножки ее одна за другой исчезают в кабине, – дверца захлопывается.
Игнат хмурится – чем она опоила меня, что я потерял голову, как пацан? – пристально разглядывает чашку, стараясь, чтобы женщина в машине этого не заметила. Ему кажется, что ручка чашки еще сохранила тепло ее пальцев, он даже угадывает следы ее губ на фарфоре, как красиво она ее держала, как долго пила…
Мотор ошалело затрепыхался. Шофер рванул ручку из-под радиатора.
Игнат еще стоит несколько мгновений, поворачивается, идет к дому. Посреди двора запинается: уезжает! Словно его в грудь кто толкнул: как, ты с ней даже не простишься? Оборачивается – конечно, она на него смотрит. Он машет ей чашкой:
– Счастливой дороги!
Желтый платок склоняется в легком поклоне, совсем как в тот раз, когда благодарила за воду. Игнат решительно направляется к дому: если слушаться сердца, оно далеко заведет. Ступает тяжело, сильно вонзая каблуки в размякшую глину. Глубокие следы остаются за ним. Рука с чашкой ходит широко, вперед-назад, вперед-назад, в такт его тяжелому шагу. Глаза сужены, почти закрыты, он старается занять себя мыслями о самых земных вещах – о потерявшихся вилах, которые Гулица наверняка не принес – забыл на конюшне, их втоптали в навоз, и какой-нибудь трактор вывалит навоз в поле, а весной попрут из земли молодые железные вилы… Но как ни крути, ни верти, а все перед глазами Игната маячит желтый платок незнакомки и ее глаза… какие они? хотя бы цвета какого? Игнат входит в сени, толчком распахивает дверь направо, в чистую каса маре, налево, в детскую, где и пол еще не настелен, – там стоят бочки с вином, картошка – погреб еще не закончен, – мешки с кукурузной мукой и всякая домашняя рухлядь. И снова ok разглядывает чашку – по щербинке на донышке узнает свою из той пары заветной с золотыми цветочками. Иногда, пусть редко, но случалось им гонять чаи зимними вечерами, и Анна шептала: «Отдай мне твою чашку, давай поменяемся, а я тебе мою дам, чтобы ты обо мне помнил всегда. И завтра тоже, когда будешь камни свои бить». – «Я не бью, радость моя, я их складываю». – «Ну, как станешь кидать их там, знай, если обо мне вспомнишь, у тебя сил прибавится…» – «Хочешь, возьму ее с собой на работу?» – «Нет, нельзя, разобьешь – может, мою взять?» – «Упаси тебя боже!» – «Почему?» – «Не хочу, чтобы из нее пили другие, другая. Я знаю, у вас там в карьере работают женщины, а я одна хочу пить из твоей чашки…» «Ты одна, – повторяет Игнат и виновато ставит чашку на фанерную крышку ведра, рядом с кружкой. – Прости, Анна. Чужую женщину так мучила жажда, прости меня…» В глаза ему бросается красное пальто жены, висящее на крюке, подол платья, платок и пара туфелек на полу. В глубине комнаты белеет на кровати горка подушек – именно так их всегда складывала Анна, а теперь и он выкладывает каждое утро. Ноги Игната слабеют, и он опускается на порог, прислонившись спиной к косяку…
Совсем новые, прозрачные, сильные, четкие мысли одолевают его: вот так встречаются люди на этом свете. Прежде никогда не видались, не разговаривали… встречаются, разговаривают, смотрят один на другого с улыбкой, с удивлением, с недоумением, потом расстаются, разлучаются, расходятся в разные стороны, так друг другу толком и не сказав, чему улыбались, отчего удивлялись, почему недоумевали… А потом, когда уже думаешь, что позабыл этого человека и сам образ его давно растворился в дымке минувших дней, в черной дыре отжитого, – он вдруг восходит перед тобой во сне или въяве, приходит и спрашивает: а чего ты тогда улыбался? чему радовался? над чем насмехался? или нашел что смешное в моем лице, в моей душе, в повадке моей? скажи! ты слышишь, скажи!.. А ты молчишь, ни словом не отзываешься, ведь ты понимаешь, что он – твоя греза, дымок над крышей в безветрии, он далек от тебя, живет в чужом мире, и кто знает – может, и нет его на земле… И тогда к горлу подкатывает ком, впору кричать, выть, биться головой о косяк: почему? почему я его так отпустил? Надо было спросить: зачем хмурился, отчего грустил, о чем печалился?… Как же так я ее потерял?!
Шофер лихо крутит головку крана, но вода все так же течет слабой струйкой на косо поставленную дощечку. Наконец он легко подхватывает полное ведро и, виляя тощим задом, во весь дух несется к калитке.
– Прощенья просим! – кричит он Игнату, хлопнув калиткой. – Водички у вас позаимствовали…
– Ради бога, – отвечает Игнат с крыльца, просовывая руку в рукав синей суконной куртки с цигейковым воротником. На ногах у него – новые юфтевые сапоги в пятнах домашней пыли, которую он впопыхах не удосужился смахнуть.
За калиткой шофер замер, уставившись на хозяина дома. Сам он в своем удивлении нелеп и смешон, настоящий вопросительный знак с широкими сутулыми плечами и узкими спортивными бедрами. Он отметил про себя, что Игнат переменил платье и теперь, стоя на крыльце, ведет себя непонятно, как-то потешно похлопывает себя по груди, по ляжкам, суетливо шарит за пазухой, по карманам, недоуменно рассматривает пустые ладони. Деньги, что ли, выронил? – догадывается шофер и вспоминает недавно купленного на рынке дергунчика – акробата на крученых ниточках, он так же забавно дергает всеми суставами. Присмотрел его для сынишки, да отдать забыл, так и валяется под сиденьем в кабине.
– Ух, голова садовая! – хлопает по лбу шофер, перешагивает через кювет и, забравшись на бампер, заливает воду в радиатор. Мотор тарахтит ритмично и ровно – хорошо промыл карбюратор, – водитель фыркает: два часа ушли псу под хвост. Вода, булькая, льется в утробу машины, даже непонятно, куда столько влезает. Он поднимает глаза на пассажирку за лобовым стеклом. Она сидит, понуро уставясь в пол кабины. Сидит как прибитая. Огромные ее глаза, может быть, слишком большие для этого лица, глядят не мигая. Сычиха, сука, ворожея… С тех пор как села в машину в том дальнем селе… да нет, уже в поле она остановила его, на развилке, – с тех самых пор и словечка не проронила, хоть он трещал, как сорока, всю дорогу, порываясь ее расспросить, куда собралась, что у нее за дела в городе, и не отважился. А здесь, под холмом, неподалеку от шлагбаума, где мотор расклеился окончательно, наш водитель разобиделся на судьбу, выславшую ему эту ведьму на перекресток дорог. Он был малость суеверен, этот бравый шофер, и, копошась под капотом, долго бормотал себе под нос дедовские заклятия от сглаза, что должно было означать: шла бы ты своею дорогой, другого останови дурака и морочь ему памороки! Но она все сидела, неподвижно, терпеливо, словно закаменев на своем месте… Просто удивительно, что она соизволила спуститься к этому долговязому за оградой. Интересно, о чем она там с ним судачила? Ведь казалось, она и вовсе языком шевелить не умеет.
Забросив пустое ведро в кузов, он усаживается за баранку.
– Мэй, шофер, мэй! Обожди меня, друг!..
Водитель вопросительно смотрит на пассажирку: кажется, кричал кто-то? Она молча кивает на Игната, бегущего от ворот к машине.
– 0§ожди, я тоже еду! – Игнат дергает ручку дверцы. – Найдется местечко?
– Да уж полезай, – разрешает шофер. – В кузове холодно.
Женщина сторонится, вся подобравшись, хотя и так занимает немного места. Игнат садится неловко, чуть боком, и закрывает за собой дверцу.
Машина плавно катится по шоссе: судьба сделала свое пока еще непонятное дело. За холмом открылся участок ровной дороги между голым виноградником и опустелым сливовым садом. Дальше побежали озимые; напоенная осенними дождями пшеница до горизонта раскинула свой ярко-зеленый густого ворса ковер.
Но что это? К ветровому стеклу приникло несколько белых снежинок.
– К хорошему снегу, – говорит шофер, не поворачивая головы.
– Рановато бы, – отзывается Игнат, поглядывая на спутницу, сжавшуюся в комочек между ним и шофером: а ты что молчишь? Но она только плечами повела, ей холодно при виде этих первых вестников зимней стужи.
– Как-никак конец ноября, – бубнит шофер. – В иные годы выпадал и раньше…
Женщина чуть наклоняется вперед, напряженно вглядываясь в дорогу сквозь грязное стекло.
– Да, – качает она головой, не объясняя, что именно означает ее «да»: то ли и впрямь рановато для снега, то ли это ответ ее собственным затаенным тревогам и мыслям.
Где-то через полчаса за верхушками деревьев на обочине шоссе является вдали бело-сизая хмарь, она разрастается, клубясь как живая, – это не туча, это валит дым из полосатых каменных труб – машина приближается к городу. Завеса мокрых деревьев резко разрывается, и под прямым углом слева открывается широкая магистраль с разделительной полосой, за ней ряд белых недостроенных корпусов – механический завод из центра города перебазируется на окраину. Где-то вдалеке свистит тепловоз, и ему отзывается эхо в долине Днестра; река здесь гигантской петлей огибает город.
Переехали железнодорожное полотно, шофер газанул и успел проскочить под опускающимся шлагбаумом. По обе стороны дороги тянутся трех– и пятиэтажные коробки недавно заложенного микрорайона. Машина сворачивает влево на узкую улочку с низенькими, будто старосельскими домиками и, проехав еще немного, останавливается.
Порывшись в карманах, Игнат достает несколько монет, кладет их на протянутую ладонь шофера и выбирается из машины. Водитель что-то ему еще вдогонку кричит, но Игнат отмахивается: ладно, дескать, благодарю, пешком доберусь. Он идет по квадратным плитам старинного запущенного тротуара, кое-где и плит нет – вместо них свинцово мерцают грязные квадратные лужицы. Пройдя с полквартала, незнамо зачем оглядывается – точно, машина свернула к вокзалу, а его спутница – вот она, идет следом.
«Куда она торопится?» – думает Игнат, радуясь неизвестно чему. В это время женщина останавливает прохожего каким-то вопросом. Выслушав ее, он пожимает плечами:
– Не знаю.
«О чем она могла спрашивать?» – думает дальше Игнат, и необъяснимое любопытство вдруг разбирает его. Пока ехали, на ухабах машина дважды бросала их друг к другу, и он невольно касался ногой ее ноги. Женщина неизменно отстранялась, ни разу не взглянув на него. Он даже не разглядел ее толком.
– Вы куда направляетесь, не во гнев будь спрошено? – задает он вопрос, когда она обгоняет его.
– Что? – пугается она. – Ах, это вы? Я, видите ли… – и теряется окончательно.
– Я видел, вы узнавали что-то у того человека…
– Видели? – как эхо, повторяет она. – Я только хотела спросить, где здесь мебельная фабрика. Мне надо заглянуть туда, понимаете…
Игнат не слышит. Он смотрит ей прямо в лицо, сейчас такое близкое, и впервые понимает, как она молода и красива. Он невольно улыбается ей.
– За углом твоя фабрика. Свернешь налево и в железные ворота упрешься. Там так и написано наверху: «Мебельная фабрика».
– Спасибо, – в ответ ему улыбается женщина. – Так я побежала, скоро начнет темнеть…
Игнат провожает ее взглядом и идет своей дорогой, прямо к больнице.
3
Анна услышала легкий скрип двери. Почувствовала на себе чей-то взгляд, но головы не повернула. Она стоит, облокотившись на подоконник, обняв ладонями щеки, и задумчиво глядит на деревья во дворе.
Там, на вершине клена, еще остается несколько листьев. «Как они держатся? – думает она. – Ведь вершины ходуном ходят от ветра». И ждет мгновения, когда лист оторвется и начнет свой полет среди веток. Вот оторвался, тихо плывет вниз, минуя оголенные сучья. Вот исчез. Верно, в дупло завалился. Теперь там истлеет, сгниет, зарубцевав шрам на теле родимого дерева.
Сделав спозаранку укол у процедурной сестры, Анна вернулась в палату и пристроилась надолго у подоконника. Дверь за ее спиной отворялась время от времени, кто-то входил, кто-то выходил. Она слышала, как нянечка с грохотом выносила плевательницы и судна, но даже не шелохнулась. Изредка она поднимала руку и усердно чертила круги на стекле. Но от этого стекло не становилось яснее. А до второй рамы добраться она не могла: с утра пришел завхоз и забил ее наглухо. Мир за окном по-прежнему оставался мутным, может быть, поэтому Анна изо всех сил терла глаза, так же терпеливо и старательно, пока слезы не выступали, и не разобрать было, то ли запотело стекло, то ли тоска застит ей очи.
Соседки по палате дивились, глядя на Анну: чего она стоит у окна, как приклеенная? Вышла бы, погуляла по коридору, поглядела бы цветной телевизор. А то и того хуже: растянется на койке и часами глядит в потолок. Женщина с перевязанной грудью, старожилка здесь, утешала ее поначалу:
– Не тоскуй, девонька. Не сто же лет тебе! Встань, походи, выйди к людям. Думаешь, в больницу помирать приходят? Я сюда во второй раз попадаю. По первому разу совсем молоденькая была. Поругались с мужем и так психанула, что ровно оборвалось что-то внутри. Вот вроде тебя, недели на две окаменела. Потом отошла мало-помалу… Поглядела на одного, на другого. А как вышла однажды во двор, подсел ко мне паренек… Как сейчас его вижу, у него еще был рубец на щеке. Посидели, покалякали, пошутили. Оказалось, он давно уже сохнет по мне. Больная, худющая, я ему по сердцу пришлась. А была тоньше тростиночки, не такая, как теперь, разбухшая бочка…
Женщина вздохнула, поморгала глазами и все же удержалась, не заплакала.
Анну позабавило признание этой старой распухшей женщины, которая когда-то была тоненькой, как тростиночка. Она пыталась представить себе того робкого парнишку со шрамом, их любовь ненадежную – кто знает, может, надежной-то и вообще не бывает? – и душу Анны разбирала такая печаль, что она вновь с постели срывалась, спешила к окну и часами смотрела сквозь мутные стекла на асфальтированные аллеи, по которым важно прогуливались больные в линялых халатах, на старые, рассаженные как придется деревья – это был настоящий лесок:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Игнат хмурится – чем она опоила меня, что я потерял голову, как пацан? – пристально разглядывает чашку, стараясь, чтобы женщина в машине этого не заметила. Ему кажется, что ручка чашки еще сохранила тепло ее пальцев, он даже угадывает следы ее губ на фарфоре, как красиво она ее держала, как долго пила…
Мотор ошалело затрепыхался. Шофер рванул ручку из-под радиатора.
Игнат еще стоит несколько мгновений, поворачивается, идет к дому. Посреди двора запинается: уезжает! Словно его в грудь кто толкнул: как, ты с ней даже не простишься? Оборачивается – конечно, она на него смотрит. Он машет ей чашкой:
– Счастливой дороги!
Желтый платок склоняется в легком поклоне, совсем как в тот раз, когда благодарила за воду. Игнат решительно направляется к дому: если слушаться сердца, оно далеко заведет. Ступает тяжело, сильно вонзая каблуки в размякшую глину. Глубокие следы остаются за ним. Рука с чашкой ходит широко, вперед-назад, вперед-назад, в такт его тяжелому шагу. Глаза сужены, почти закрыты, он старается занять себя мыслями о самых земных вещах – о потерявшихся вилах, которые Гулица наверняка не принес – забыл на конюшне, их втоптали в навоз, и какой-нибудь трактор вывалит навоз в поле, а весной попрут из земли молодые железные вилы… Но как ни крути, ни верти, а все перед глазами Игната маячит желтый платок незнакомки и ее глаза… какие они? хотя бы цвета какого? Игнат входит в сени, толчком распахивает дверь направо, в чистую каса маре, налево, в детскую, где и пол еще не настелен, – там стоят бочки с вином, картошка – погреб еще не закончен, – мешки с кукурузной мукой и всякая домашняя рухлядь. И снова ok разглядывает чашку – по щербинке на донышке узнает свою из той пары заветной с золотыми цветочками. Иногда, пусть редко, но случалось им гонять чаи зимними вечерами, и Анна шептала: «Отдай мне твою чашку, давай поменяемся, а я тебе мою дам, чтобы ты обо мне помнил всегда. И завтра тоже, когда будешь камни свои бить». – «Я не бью, радость моя, я их складываю». – «Ну, как станешь кидать их там, знай, если обо мне вспомнишь, у тебя сил прибавится…» – «Хочешь, возьму ее с собой на работу?» – «Нет, нельзя, разобьешь – может, мою взять?» – «Упаси тебя боже!» – «Почему?» – «Не хочу, чтобы из нее пили другие, другая. Я знаю, у вас там в карьере работают женщины, а я одна хочу пить из твоей чашки…» «Ты одна, – повторяет Игнат и виновато ставит чашку на фанерную крышку ведра, рядом с кружкой. – Прости, Анна. Чужую женщину так мучила жажда, прости меня…» В глаза ему бросается красное пальто жены, висящее на крюке, подол платья, платок и пара туфелек на полу. В глубине комнаты белеет на кровати горка подушек – именно так их всегда складывала Анна, а теперь и он выкладывает каждое утро. Ноги Игната слабеют, и он опускается на порог, прислонившись спиной к косяку…
Совсем новые, прозрачные, сильные, четкие мысли одолевают его: вот так встречаются люди на этом свете. Прежде никогда не видались, не разговаривали… встречаются, разговаривают, смотрят один на другого с улыбкой, с удивлением, с недоумением, потом расстаются, разлучаются, расходятся в разные стороны, так друг другу толком и не сказав, чему улыбались, отчего удивлялись, почему недоумевали… А потом, когда уже думаешь, что позабыл этого человека и сам образ его давно растворился в дымке минувших дней, в черной дыре отжитого, – он вдруг восходит перед тобой во сне или въяве, приходит и спрашивает: а чего ты тогда улыбался? чему радовался? над чем насмехался? или нашел что смешное в моем лице, в моей душе, в повадке моей? скажи! ты слышишь, скажи!.. А ты молчишь, ни словом не отзываешься, ведь ты понимаешь, что он – твоя греза, дымок над крышей в безветрии, он далек от тебя, живет в чужом мире, и кто знает – может, и нет его на земле… И тогда к горлу подкатывает ком, впору кричать, выть, биться головой о косяк: почему? почему я его так отпустил? Надо было спросить: зачем хмурился, отчего грустил, о чем печалился?… Как же так я ее потерял?!
Шофер лихо крутит головку крана, но вода все так же течет слабой струйкой на косо поставленную дощечку. Наконец он легко подхватывает полное ведро и, виляя тощим задом, во весь дух несется к калитке.
– Прощенья просим! – кричит он Игнату, хлопнув калиткой. – Водички у вас позаимствовали…
– Ради бога, – отвечает Игнат с крыльца, просовывая руку в рукав синей суконной куртки с цигейковым воротником. На ногах у него – новые юфтевые сапоги в пятнах домашней пыли, которую он впопыхах не удосужился смахнуть.
За калиткой шофер замер, уставившись на хозяина дома. Сам он в своем удивлении нелеп и смешон, настоящий вопросительный знак с широкими сутулыми плечами и узкими спортивными бедрами. Он отметил про себя, что Игнат переменил платье и теперь, стоя на крыльце, ведет себя непонятно, как-то потешно похлопывает себя по груди, по ляжкам, суетливо шарит за пазухой, по карманам, недоуменно рассматривает пустые ладони. Деньги, что ли, выронил? – догадывается шофер и вспоминает недавно купленного на рынке дергунчика – акробата на крученых ниточках, он так же забавно дергает всеми суставами. Присмотрел его для сынишки, да отдать забыл, так и валяется под сиденьем в кабине.
– Ух, голова садовая! – хлопает по лбу шофер, перешагивает через кювет и, забравшись на бампер, заливает воду в радиатор. Мотор тарахтит ритмично и ровно – хорошо промыл карбюратор, – водитель фыркает: два часа ушли псу под хвост. Вода, булькая, льется в утробу машины, даже непонятно, куда столько влезает. Он поднимает глаза на пассажирку за лобовым стеклом. Она сидит, понуро уставясь в пол кабины. Сидит как прибитая. Огромные ее глаза, может быть, слишком большие для этого лица, глядят не мигая. Сычиха, сука, ворожея… С тех пор как села в машину в том дальнем селе… да нет, уже в поле она остановила его, на развилке, – с тех самых пор и словечка не проронила, хоть он трещал, как сорока, всю дорогу, порываясь ее расспросить, куда собралась, что у нее за дела в городе, и не отважился. А здесь, под холмом, неподалеку от шлагбаума, где мотор расклеился окончательно, наш водитель разобиделся на судьбу, выславшую ему эту ведьму на перекресток дорог. Он был малость суеверен, этот бравый шофер, и, копошась под капотом, долго бормотал себе под нос дедовские заклятия от сглаза, что должно было означать: шла бы ты своею дорогой, другого останови дурака и морочь ему памороки! Но она все сидела, неподвижно, терпеливо, словно закаменев на своем месте… Просто удивительно, что она соизволила спуститься к этому долговязому за оградой. Интересно, о чем она там с ним судачила? Ведь казалось, она и вовсе языком шевелить не умеет.
Забросив пустое ведро в кузов, он усаживается за баранку.
– Мэй, шофер, мэй! Обожди меня, друг!..
Водитель вопросительно смотрит на пассажирку: кажется, кричал кто-то? Она молча кивает на Игната, бегущего от ворот к машине.
– 0§ожди, я тоже еду! – Игнат дергает ручку дверцы. – Найдется местечко?
– Да уж полезай, – разрешает шофер. – В кузове холодно.
Женщина сторонится, вся подобравшись, хотя и так занимает немного места. Игнат садится неловко, чуть боком, и закрывает за собой дверцу.
Машина плавно катится по шоссе: судьба сделала свое пока еще непонятное дело. За холмом открылся участок ровной дороги между голым виноградником и опустелым сливовым садом. Дальше побежали озимые; напоенная осенними дождями пшеница до горизонта раскинула свой ярко-зеленый густого ворса ковер.
Но что это? К ветровому стеклу приникло несколько белых снежинок.
– К хорошему снегу, – говорит шофер, не поворачивая головы.
– Рановато бы, – отзывается Игнат, поглядывая на спутницу, сжавшуюся в комочек между ним и шофером: а ты что молчишь? Но она только плечами повела, ей холодно при виде этих первых вестников зимней стужи.
– Как-никак конец ноября, – бубнит шофер. – В иные годы выпадал и раньше…
Женщина чуть наклоняется вперед, напряженно вглядываясь в дорогу сквозь грязное стекло.
– Да, – качает она головой, не объясняя, что именно означает ее «да»: то ли и впрямь рановато для снега, то ли это ответ ее собственным затаенным тревогам и мыслям.
Где-то через полчаса за верхушками деревьев на обочине шоссе является вдали бело-сизая хмарь, она разрастается, клубясь как живая, – это не туча, это валит дым из полосатых каменных труб – машина приближается к городу. Завеса мокрых деревьев резко разрывается, и под прямым углом слева открывается широкая магистраль с разделительной полосой, за ней ряд белых недостроенных корпусов – механический завод из центра города перебазируется на окраину. Где-то вдалеке свистит тепловоз, и ему отзывается эхо в долине Днестра; река здесь гигантской петлей огибает город.
Переехали железнодорожное полотно, шофер газанул и успел проскочить под опускающимся шлагбаумом. По обе стороны дороги тянутся трех– и пятиэтажные коробки недавно заложенного микрорайона. Машина сворачивает влево на узкую улочку с низенькими, будто старосельскими домиками и, проехав еще немного, останавливается.
Порывшись в карманах, Игнат достает несколько монет, кладет их на протянутую ладонь шофера и выбирается из машины. Водитель что-то ему еще вдогонку кричит, но Игнат отмахивается: ладно, дескать, благодарю, пешком доберусь. Он идет по квадратным плитам старинного запущенного тротуара, кое-где и плит нет – вместо них свинцово мерцают грязные квадратные лужицы. Пройдя с полквартала, незнамо зачем оглядывается – точно, машина свернула к вокзалу, а его спутница – вот она, идет следом.
«Куда она торопится?» – думает Игнат, радуясь неизвестно чему. В это время женщина останавливает прохожего каким-то вопросом. Выслушав ее, он пожимает плечами:
– Не знаю.
«О чем она могла спрашивать?» – думает дальше Игнат, и необъяснимое любопытство вдруг разбирает его. Пока ехали, на ухабах машина дважды бросала их друг к другу, и он невольно касался ногой ее ноги. Женщина неизменно отстранялась, ни разу не взглянув на него. Он даже не разглядел ее толком.
– Вы куда направляетесь, не во гнев будь спрошено? – задает он вопрос, когда она обгоняет его.
– Что? – пугается она. – Ах, это вы? Я, видите ли… – и теряется окончательно.
– Я видел, вы узнавали что-то у того человека…
– Видели? – как эхо, повторяет она. – Я только хотела спросить, где здесь мебельная фабрика. Мне надо заглянуть туда, понимаете…
Игнат не слышит. Он смотрит ей прямо в лицо, сейчас такое близкое, и впервые понимает, как она молода и красива. Он невольно улыбается ей.
– За углом твоя фабрика. Свернешь налево и в железные ворота упрешься. Там так и написано наверху: «Мебельная фабрика».
– Спасибо, – в ответ ему улыбается женщина. – Так я побежала, скоро начнет темнеть…
Игнат провожает ее взглядом и идет своей дорогой, прямо к больнице.
3
Анна услышала легкий скрип двери. Почувствовала на себе чей-то взгляд, но головы не повернула. Она стоит, облокотившись на подоконник, обняв ладонями щеки, и задумчиво глядит на деревья во дворе.
Там, на вершине клена, еще остается несколько листьев. «Как они держатся? – думает она. – Ведь вершины ходуном ходят от ветра». И ждет мгновения, когда лист оторвется и начнет свой полет среди веток. Вот оторвался, тихо плывет вниз, минуя оголенные сучья. Вот исчез. Верно, в дупло завалился. Теперь там истлеет, сгниет, зарубцевав шрам на теле родимого дерева.
Сделав спозаранку укол у процедурной сестры, Анна вернулась в палату и пристроилась надолго у подоконника. Дверь за ее спиной отворялась время от времени, кто-то входил, кто-то выходил. Она слышала, как нянечка с грохотом выносила плевательницы и судна, но даже не шелохнулась. Изредка она поднимала руку и усердно чертила круги на стекле. Но от этого стекло не становилось яснее. А до второй рамы добраться она не могла: с утра пришел завхоз и забил ее наглухо. Мир за окном по-прежнему оставался мутным, может быть, поэтому Анна изо всех сил терла глаза, так же терпеливо и старательно, пока слезы не выступали, и не разобрать было, то ли запотело стекло, то ли тоска застит ей очи.
Соседки по палате дивились, глядя на Анну: чего она стоит у окна, как приклеенная? Вышла бы, погуляла по коридору, поглядела бы цветной телевизор. А то и того хуже: растянется на койке и часами глядит в потолок. Женщина с перевязанной грудью, старожилка здесь, утешала ее поначалу:
– Не тоскуй, девонька. Не сто же лет тебе! Встань, походи, выйди к людям. Думаешь, в больницу помирать приходят? Я сюда во второй раз попадаю. По первому разу совсем молоденькая была. Поругались с мужем и так психанула, что ровно оборвалось что-то внутри. Вот вроде тебя, недели на две окаменела. Потом отошла мало-помалу… Поглядела на одного, на другого. А как вышла однажды во двор, подсел ко мне паренек… Как сейчас его вижу, у него еще был рубец на щеке. Посидели, покалякали, пошутили. Оказалось, он давно уже сохнет по мне. Больная, худющая, я ему по сердцу пришлась. А была тоньше тростиночки, не такая, как теперь, разбухшая бочка…
Женщина вздохнула, поморгала глазами и все же удержалась, не заплакала.
Анну позабавило признание этой старой распухшей женщины, которая когда-то была тоненькой, как тростиночка. Она пыталась представить себе того робкого парнишку со шрамом, их любовь ненадежную – кто знает, может, надежной-то и вообще не бывает? – и душу Анны разбирала такая печаль, что она вновь с постели срывалась, спешила к окну и часами смотрела сквозь мутные стекла на асфальтированные аллеи, по которым важно прогуливались больные в линялых халатах, на старые, рассаженные как придется деревья – это был настоящий лесок:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14