https://wodolei.ru/catalog/vanni/iz-litievogo-mramora/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Только тонкие ветви ив еле слышно шелестели на слабом ветру, и танец их изломанных рук отражался на поверхности пруда.
Длинными пальцами Патриция провела по решетке, укрепленной с внутренней стороны окна. В конце концов, в этом отделении лежали больные, испытывающие склонность к суициду. Стекло было желтоватого оттенка: покрыто специальным составом, увеличивающим его прочность, и не случайно. Едва попав сюда, она, конечно, пыталась разбить его, чтобы вскрыть себе вены осколками. Тогда она была готова на все, лишь бы положить конец, как ей казалось, бессмысленному и проникнутому нескончаемым горем существованию.
Ей вспомнилось, как доктор Соломон объявил о том, что лечение проходит настолько успешно, что отныне ей позволяется держать в палате зеркало, которое сам принес и повесил на стену. Она взглянула – и не узнала самое себя. На нее глядело бледное лицо коротко стриженной блондинки, хрупкое, как китайский фарфор, и с бездонными серыми глазами смертельно раненного животного. Это было лицо ее матери.
– Улыбнитесь, – попросил доктор Соломон.
Патриция увидела, последовав совету, как бледно-розовые губы задрожали, раздвинулись и обнажили ряд безукоризненно белых зубов.
– Ах вот как, у нас зубки имеются! – поддразнил доктор.
Она рассмеялась – и внезапно увидела, что счастливое лицо, отразившееся в зеркале, принадлежит ей самой.
Бедная мамочка – она была так долго и так глубоко несчастна. И сумела найти успокоение только в смерти. Патриции вспомнилось, как она, накачавшись транквилизаторами, стояла у гроба – мать лежала, прекрасная и загадочная, осыпанная белыми розами, которые так любила при жизни. И вдруг в исходящий от гроба сладковатый запах грубо вторгся аромат мужского одеколона – резкий, бесцеремонный, всепобеждающий. Дед положил руку ей на плечо, и ее едва не стошнило.
Следующим после провала в памяти воспоминанием стало пробуждение в этой палате лозаннского санатория и взгляд в большие, исполненные состраданием глаза, казавшиеся сквозь толстые стекла очков еще большими. Затем она обратила внимание на густую пшеничную шевелюру и клочковатую бороду того же цвета.
– Меня зовут доктор Соломон, – произнес этот человек мягким голосом. – Не бойтесь… Вы здесь в безопасности.
В течение следующих шести месяцев Патриция научилась ассоциировать этот голос с мудростью и добротой. Он не выуживал у нее всяких подробностей о годах детства или о характере сновидений; вместо этого, доктор приносил ей замечательные книги о героях, о людях, посвятивших свою жизнь высокой цели. После того, как Патриция прочитывала книгу, она обсуждала ее со своим доктором.
Вот и сейчас она решила все-таки что-нибудь почитать – чтение всегда шло ей на пользу, лучшего способа убить время просто не было. Она расстегнула молнию на чемодане и извлекла брошюрку, которую нашла возле сапожек для верховой езды – «Мистическая природа лошади», сочинение Пауло Кардиги.
Уже завтра ей предстояла встреча с прославленным португальским мастером верховой езды. Она обожала лошадей, любила на них кататься, – и вот отец решил взять ее на каникулы в Португалию, где он заранее договорился о курсе уроков в школе верховой езды, принадлежащей Кардиге. Строго говоря, он хотел взять ее с собою в Португалию еще в прошлом году, когда снимал в Лиссабоне кинокартину, но тогда этому воспротивился Дж. Л.
Но они еще никуда не опоздали – так говорил ей отец вчера, позвонив из Италии. У нее в ушах по-прежнему звенели последние слова, произнесенные им перед тем, как повесить трубку: «Патриция, запомни, никуда невозможно опоздать. Я только что осознал это сам. Нам с тобой предстоит очень о многом поговорить. Я должен рассказать тебе нечто чрезвычайно важное». И тут его голос задрожал. Но что бы это могло значить?
Патриция вздохнула. Скоро ей предстоит все узнать.
Она раскрыла книжку и, погрузившись в чтение, забыла снедающие ее нетерпение, забыла волнение и тревогу. Бросив через какое-то время взгляд на часы, она с удивлением отметила, что пролетел целый час. Она мысленно прикинула временной расклад. Прошло уже больше двадцати четырех часов после того, как отец позвонил из Триеста и сообщил, что направляется в Цюрих. Конечно, самолетов было мало, к тому же, в Италии они всегда опаздывают, размышляла девушка, – но ведь не настолько же? И разве не пора ему быть на месте?
Она вновь встала и подошла к окну. И на этот раз его увидела. Он шел по дорожке, рядом с ним, сильно сутулясь, шел доктор Соломон.
Но когда они подошли поближе, Патриция почувствовала, как в груди у нее зарождается – и рвется наружу – панический крик. Давно знакомое и, казалось бы, при помощи доктора Соломона, давно забытое чувство безраздельного и неконтролируемого ужаса охватило ее вновь. Потому что по дорожке к зданию санатория приближался вовсе не отец Патриции, а ее дед.
Сколько уже задуманных ими совместных с отцом планов удалось ему сорвать. Но не на этот раз! Папочка не допустит, чтобы такое случилось и теперь. Он ей пообещал.
Дж. Л., высокий и прямой, с седыми, стального оттенка, волосами и пронзительным взглядом синих глаз, – гранитная статуя, как называла его покойная мамочка, – вошел в палату без стука. Шедший следом за ним доктор Соломон был явно взволнован.
– Патриция… ты едешь со мной… – в приказном порядке объявил Дж. Л., приближаясь к ней.
Комнату заполнил невыносимый запах мужского одеколона.
Она отпрянула от него и села на постель, ухватившись за ручку чемодана.
– Мистер Стоунхэм, – вмешался доктор Соломон. – Это не лучший способ разрешить кризис. Сейчас более, чем когда-либо, Патриции необходимо оставаться здесь и…
– Да уж, на ваш взгляд, конечно! – огрызнулся Дж. Л. – Если вспомнить о санаторных счетах, которые вы выставляете, то вам хотелось бы запереть ее здесь навеки.
От запаха одеколона у Патриции закружилась голова. Она глубоко вздохнула, стиснула зубы.
– Я никуда с тобой не поеду! – Ее голос дрожал. – Я жду папочку.
– Твой отец не приедет, – резко бросил Дж. Л.
– Мистер Стоунхэм, ради всего святого…
В голосе доктора, помимо всего прочего, сквозила обида.
Глядя в пронзительные глаза Дж. Л., Патриция не могла удержаться от того, чтобы не задрожать всем телом.
– Я тебе не верю! И тебе больше никогда не удастся разлучить нас.
Дж. Л. посмотрел на нее сверху вниз.
– А теперь слушай сюда.
Его лицо находилось на расстоянии всего в несколько дюймов от ее лица. Ее тошнило от нестерпимого запаха. Она, стараясь отвернуться от него, упиралась в его грудь обеими руками.
– Оставь меня в покое!
– Ты будешь слушаться меня! Запомни! Ведь за тебя плачу я!
– Мне не нужны твои паршивые деньги… – Ее голос, дрожавший до этих пор, внезапно стал чистым и твердым. – Я ненавижу их! И тебя я тоже ненавижу! Он ударил ее по лицу.
Она в ужасе уставилась на деда. Доктор Соломон схватил его за руку.
– Мистер Стоунхэм, я вынужден настоять на своем! Вы совершаете серьезную ошибку.
– Нет! – Стоунхэм тоже перешел на крик. – Ей все равно придется узнать об этом, так пусть уж она узнает от меня. – Тут он несколько понизил голос. – Патриция… твой отец умер.
Девушка вскочила с постели, широко раскрыв сразу же ставшие безумными глаза.
– Это неправда! – Теперь кричала она. – Ты лжешь! Убирайся отсюда!
Стоунхэм наблюдал за ней с равнодушным видом.
– Доктор, годитесь же вы хоть на что-нибудь! Вот и давайте – объясните ей.
Доктор Соломон присел на постель и попытался привлечь девушку к себе. Но она стояла оцепенев и не желала прикосновений.
– Послушай меня, Патриция… Увы, это правда…
В широко распахнутых глазах Патриции застыл невыразимый ужас.
– Папочка… умер? – прошептала она.
Затем повернулась к Дж. Л. и глухим утробным голосом, идущим, казалось, из самой глубины, сказала:
– Ну вот… все умерли… а ты-то почему до сих пор не умер?
Того, что произошло вслед за этим, она уже не осознавала. Ее внезапно унесло куда-то далеко – так далеко, что оттуда ей не было ничего слышно. Доктор Соломон, Дж. Л. и все предметы, находящиеся в палате, внезапно стали смутными и бесцветными – подобно фотографии в полуистлевшей газете. Затем все вокруг нее оделось тьмой, у нее подкосились ноги. Она полетела в бездну – полетела в какую-то мрачную пустынную темницу – полетела, как сломанная грошовая кукла, тряся ручонками и вращаясь в чудовищном мраке.
Придя в себя, она обнаружила, что лежит в постели под голубым покрывалом, что в палате больше никого нет. Чемоданы куда-то унесли. Исчезло и висевшее на стене зеркало.
Много позже она узнала о том, что Дж. Л. в тот же самый день улетел обратно в Нью-Йорк. На борту личного самолета у него случился второй инфаркт – и на этот раз с летальным исходом.
Она оказалась единственной наследницей. Он оставил ей все свои миллиарды – словно бы для того, чтобы искупить вину.
ДВА ГОДА СПУСТЯ
Глава I

НЬЮ-ЙОРК
Длинные изящные пальцы Патриции Деннисон нервно перебирали карточки с фамилиями приглашенных. Она уже разложила карточки по двум столам, рассчитанным на десять человек каждый, теперь ей предстояло заняться главным столом, рассчитанным на двадцать персон.
Девушка бросила взгляд на часы: ей предстояло поторапливаться, чтобы не опоздать на встречу совета директоров. Она быстро прошла вдоль главного стола, пока не оказалась на самом верху его. Здесь следовало сидеть доктору Томасу Кигану, почетному гостю. Она положила карточку Кигана на стол прямо под портретом ее собственного деда. Поглядела при этом в стальные глаза Дж. Л. – и невольно содрогнулась.
Точь-в-точь такой же, как на портрете, холодный взгляд был у него и когда она в последний раз видела его живым, – а случилось это в лозаннском санатории. А сейчас, взирая на нее с портрета, он напоминал ей о бремени, которое ухитрился переложить на ее плечи.
Дж. Л. Стоунхэм – живший только затем, чтобы зарабатывать деньги, – ни за что не одобрил бы сделанный ею выбор – молодого врача по имени Том, жившего в раздираемом гражданской войной Ливане, в заботах о людях, которых весь остальной мир преспокойно забыл. Но дед не одобрил бы и много другого из того, что она успела совершить после его смерти. Например, согласно его завещанию, ей следовало поселиться в этом дворце на Парк-авеню; даже из гроба он намеревался управлять ее жизнью. Лишь ничтожная лазейка в завещании позволила ей превратить Стоунхэм-палас в музей, куда каждый, у кого выдался свободный часок, мог зайти полюбоваться бесценными произведениями искусства, развешенными по стенам дворца, в котором некогда обитал миллиардер.
Но сегодня главная обеденная зала, часто используемая для проведения важных общественных и дипломатических приемов, была закрыта для посторонних. В кухонных помещениях лихорадочно трудился многочисленный персонал, готовясь к большому благотворительному обеду, который давала Патриция. Она никогда не устраивала ничего подобного раньше и была сейчас преисполнена решимостью добиться впечатляющего успеха – и все ради Тома.
Молодой доктор ухитрился покорить ее сердце шесть месяцев назад, когда она прочитала в «Ньюс-уик» посвященную ему статью. И хотя она редко покидала свою ферму, расположенную к северу от Нью-Йорка, на этот раз она решила побывать на одной из его лекций. Высокий, белокурый, по-мальчишески самоуверенный, он показался ей современным воплощением Альберта Швейцера, книги которого неизменно поддерживали Патрицию. Том говорил с почти лихорадочной горячностью, время от времени поглядывая прямо на нее.
«В самом акте заботы о другом человеческом существе наличествует мудрость и внутренний покой. Если вы не заботитесь о ближних, вы ведете жизнь, проникнутую конфликтами и страданиями. Но стоит вам начать заботиться, и одержите победу надо всеми смущающими вас конфликтами».
Эти слова затронули в ее душе какую-то важную струну. И в тот же день она превратилась в главную удачу Тома, мобилизуя все деньги, которые ей удавалось выбить из различных благотворительных фондов и незамедлительно переводя их на счет его бейрутской больницы. А взамен он внушил ей уверенность в ее собственных силах, показав ей, что вовсе не обязательно следовать по жизни курсом, проложенным дедовскими деньгами.
До сих пор она чуралась мира, живя на своей ферме отшельницей и перепоручив управление империей Стоунхэмов совету директоров. Но сейчас, с помощью Тома, она окажется в состоянии отдать бедным и обездоленным большую часть богатства, которым обременил ее дед.
Патрицию потревожил чей-то громкий кашель. Она настолько ушла в свои мысли, что и не заметила прихода дворецкого.
– В чем дело, Фрэнсис?
– Я хочу спросить, мисс Деннисон, вы одобряете?
В руках он держал две хрустальные вазы с чудесными белыми розами.
– О да, конечно же! Вы это прекрасно придумали!
Фрэнсис просиял.
– Роскошные розы. Никогда мне не попадались такие: белые-белые, но чуть-чуть алеющие у сердцевины.
– Этот сорт называется «Сущая благодать» – я сама выращиваю такие на ферме.
– Вот как, мисс Деннисон? Это просто замечательно! Дворецкий удалился в сторону кухни, а Патриция, заканчивая раскладку карточек, устроила так, чтобы ей самой сидеть прямо напротив Тома на другом конце стола, спиной к портрету матери. При таких счастливых обстоятельствах ей не хотелось, чтобы хоть что-нибудь напоминало о прошлом. А один взгляд на этот портрет причинял ей боль.
Матери не хотелось позировать для портрета, но Дж. Л. на этом настаивал – а ведь ему всегда удавалось добиться своего. Художник достиг невероятного – и дед, и мать выглядели на портретах точь-в-точь, как в жизни. Дж. Л. он написал, как перенес бы на полотно каменную статую – с лицом, совершенно бесстрастным, если не считать глаз, взгляд которых до сих пор вонзался в душу Патриции двумя стальными сверлами. И напротив, портрет матери жил какой-то таинственной жизнью. Стоило поглядеть на него, и начинало казаться, будто материнские руки слегка подрагивают, обрывая лепестки единственной белой розы, которая была в них зажата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40


А-П

П-Я