В гримуборной Брага царит жар и дух котельной – я распахиваю пальто.
– Ишь ты! Крыска-то приоделась и выглядит теперь как настоящая дама! – восклицает Браг.
– Ну не могла же я, старик, ходить по Ницце, откуда я приехала, в костюме из «Превосходства»?
– А почему бы и нет? Была бы отличная реклама! Собственно говоря, он не одобряет мой туалет, как чересчур модный. Он хотел бы видеть меня в моей прежней униформе, в английском костюме, строгом и безличном, какие носят теперь только гувернантки в закрытых пансионах да принцессы царствующих домов. Я тоже критически оглядываю его.
– Послушай, Браг, да этого же быть не может! Ты всё в тех же кожаных брючках, которые тебе сшили когда-то для «Превосходства»?
– Я в них умру, – говорит Браг безо всякой аффектации.
Он завершает грим, накладывая тонкой кисточкой мазки своих обычных красок. Я расплываюсь в улыбке, увидев на его столике знакомый мне набор знакомых мне флакончиков, кусочки марли, вымазанной в яркой охре, растушёвки… Всё это совершенно не похоже на обычную коробку театрального грима, скорее можно было бы предположить, что Браг – краснодеревщик и собирается полировать мебель либо чеканить из меди, а может быть, просто чистить обувь.
– Ну и ты… Ты доволен. Браг?
– До-оволен, до-оволен… Защищаюсь изо всех сил, как и все. А это становится международным, всё труднее.
– Неужто?
Передо мной стоит ощетинившийся с ног до головы, от чёрных проволочных усиков до сапожек из красного сафьяна, самый страшный, какого только можно вообразить, молдаванин в румынской рубашке, подпоясанной горским поясом, за который заткнут греческий пистолет с длинным дулом. Когда этот балканский бандит говорит, что защищается, то ему легко поверить…
– Знаешь, когда заканчиваются гастроли, всегда остаются несколько свободных дней, тогда я халтурю в кино, перед сеансами. Это неплохо, вносит некоторую перемену. Но главное, я затеял одно замечательное дело…
– Ну да?
– Я учу светских барышень хорошим манерам, выправке, походке. Этой зимой я поставил в богатых домах три или четыре персидских праздника и ещё другие живые картины, и вся эта белиберда, поставленная в особняках обувных королей и капустных принцев, создала мне имя в этих кругах. Теперь все эти дамы меня наперебой приглашают.
– В самом деле?
– Понимаешь, всякой женщине, которая от безделья дурью мается, охота учиться чему-нибудь такому, что лишено всякого смысла, но стоит дорого. Ну так вот, я учу их хорошо держаться. Я придумал роскошную систему. Прежде всего я вызываю их на восемь утра, ну самое позднее на девять, в мастерскую Сернюши. Оттого что приходится так рано вылетать из родного гнезда, им уже начинает казаться, что они работают. Как только они приходят, я выстраиваю их в одном конце мастерской, сам ухожу в противоположный и кричу оттуда: «Идите все ко мне, но естественной походкой». Ты знаешь, какое впечатление производят эти слова. Они двигаются так, словно идут по натянутой верёвке, и ещё хорошо, если они не падают и не разбивают свои рожи. Это замечательное начало…
– Ну?
– И даже те, которые быстро теряют мужество и предпочитают идти в другое место учиться танцевать танго, – одним словом, самые фривольные дамочки, – даже эти не уходят от меня, прежде чем не освоят три обязательные вещи: драпироваться в шестиметровые шарфы – о шарфах они должны сами позаботиться… Второе – сбегать с лестницы, не глядя на носочки туфель, и третье – украшать гирляндами из роз постамент статуи Эроса. Кто посмеет сказать после этого, что я их не вооружил на все случаи жизни!..
Браг так и сияет, такую огромную радость испытывает он оттого, что презирает своих клиенток, которые помногу платят ему, не понимая, за что именно, и удивляет Крысочку, криво присевшую на краешек соломенной табуретки, будто дама, пришедшая с визитом и вся превратившаяся в слух…
– Ну а помимо этого ты доволен своими гастрольными маршрутами?
– Маршруты – лучше не надо, вот только дирекция паршивая… Я тебе не рассказывал историю про Бордо?
Он подходит ко мне вплотную, положив руку на греческий пистолет.
– В самом деле, ты ведь не знаешь истории про Бордо! На третий день наших гастролей директор – я очень вежлив, что так его называю, – смывается с кассой. Представляешь себе картину: двадцать два номера брошены на произвол судьбы, чтица бьётся в истерике, женщина – пушечный снаряд ревёт в три ручья, а все остальные могли говорить лишь о жандармском управлении и прокуроре, хотя и ежу ясно, что это помогает как мёртвому припарки!.. И знаешь, что я тогда делаю? Собираю всю труппу и говорю им…
Я слушаю Брага – правда, не так внимательно, как изображаю, но всё же слушаю. Поднимаю брови, когда надо выразить удивление, покачиваю головой, и, хотя похлопываю себя по бедру, чтобы изобразить недоверие, я заранее знаю, что инцидент в Бордо завершится во славу Брага, лишний раз подтверждая его мудрость и знание жизни. А тем временем думаю про себя: «А ведь он меня ни разу не спросил, довольна ли я… Он не поинтересовался ни тем, что я делала эти шесть месяцев, ни тем, что собираюсь делать… Это его не интересует, потому что я сошла с его пути, а главное, потому, что я больше не работаю, потому что я отныне конченый человек… Меня больше не существует, я гожусь только для того, чтобы сунуть сто су в окошечко кассы, если захочу посмотреть представление… Что ж, иду!..»
– Куда ты бежишь, Крысочка? Это первый звонок после антракта, у нас ещё целых десять минут…
Браг протягивает ко мне руку, окрашенную охрой, руку, на которой он нарисовал синим карандашом вены, заведомо невидимые из зала… Эта подробность, свидетельствующая о бессмысленной добросовестности, меня умиляет, и я задерживаюсь, тем более что мне хотелось бы расспросить Брага…
– Скажи, Браг, ты доволен?.. Я хочу сказать… Ты доволен… той, что меня заменила?..
Он тут же растягивает губы в улыбке, в той мере, в которой ему позволяют приклеенные лаком жёсткие усики.
– Той, что тебя заменила?
– Ну да… Той самой…
– Послушай, Крысочка, ты меня знаешь, меня нелегко удивить. Так вот, она меня просто поражает. Она могла бы работать самого Господа Бога или там сенатора Беренже, если бы эти почтенные старцы участвовали в наших представлениях. Я даже толком не пойму, откуда что берётся, в коже это у неё, в глазах, в рёбрах, что ли?.. В тот момент – помнишь, когда я срываю платье и заношу нож? – в этот момент она откидывает голову и высовывает язык… Это производит на публику такое впечатление, что я просто теряюсь… Я пытаюсь себя убедить, что у неё своё понимание роли… Честно говоря, мне даже как-то неловко… Подожди, я сейчас продемонстрирую этот персонаж… Эй, дитя!
Он стучит в деревянную перегородку, из-за которой в ответ раздаётся очень тоненькое: «Да?» – и «персонаж» незамедлительно появляется.
Это худенькая малорослая брюнеточка, вне всяких сомнений – уроженка Бордо, что подтверждается её испанским именем. У неё жёсткие мелко вьющиеся волосы, а глаза такие блестящие, что в их выразительности не приходится сомневаться, мелкие ровные зубки и язык, подкрашенный жидким кармином. Бёдра у неё круглые, ноги, пожалуй, недостаточно длинные – одним словом, крепенькая лошадка, явно с норовом, но беспородная.
– Мадам, здравствуйте.
– Мадам, очень рада познакомиться.
– Браг сказал мне, что у вас большой успех…
– Да, я вполне довольна. Конечно, для меня было бы куда интереснее создать новый спектакль, чем ввестись в «Чары», но я попыталась изменить роль, приспособить её к своим возможностям.
Она поправляет волосы, в которые воткнут цветок граната, и смотрит на себя в зеркало, чтобы не быть вынужденной глядеть мне в лицо. Я чувствую в ней агрессивность, откровенное недоброжелательство ко мне, создательнице роли, в которой двести раз выходила на сцену… А я в упор разглядываю её и, беззвучно ругая про себя, чешу её на все корки: «Коротышка, пустая табакерка, жалкая пигалица, негритоска недомазанная, тротуарная мимка…» Мы разговариваем очень взвешено, скованно, с комичной буржуазной вежливостью, и мне хочется отлупить Брага, который, поглаживая наклеенные усики, красуется, словно петух, из-за которого дерутся две курицы.
– А вот сейчас это уже наш звонок! Пойдёшь в зал, моя Крысочка? Распорядиться, чтобы тебя посадили?
– Да ни за что на свете! Я теперь принадлежу к стаду «платящих свиней». Уж по такому случаю как-нибудь раскошелюсь на сто су.
– А я-то всё забываю, что Крысочка теперь из чистого золота. Видишь, ей не терпится похвастаться перед нами своей пятифранковой монетой, что ж, пусть платит, если ей так хочется.
Я покидаю их, весело смеясь, но на самом деле я глубоко обижена. Он сказал «перед нами», словно нарочно, чтобы меня тут же изгнать из царства, которое прежде было моим… После того как прошла первая минута умиления, я вижу, что Браг стал забывчивым, каким-то самодовольным и эгоистичным… Он не только нашёл мне вполне удовлетворительную замену, но и очень удобного для работы товарища, не утруждающего его своими требованиями, ищущего лёгких радостей и всегда готового их дать… Он рассказал эту историю про Бордо и обещал рассказать ещё и про Брюссель, но мои «истории» про Ниццу и другие города его нимало не интересуют… Отныне ничто в глазах Брага не в силах вернуть мне потерянный престиж. Если бы я ему сказала, что выхожу за миллионера или что решила постричься в монахини, он бы ответил:
«Это твои проблемы, но ты лучше послушай, что у меня вышло с главным клакером в лионском курзале, умрёшь со смеху…»
– Не сюда, мадам, это служебный вход, вам – по той лестнице.
Я послушно поворачиваюсь, готовая подчиниться распорядку, как обычный зритель, каким, впрочем, я и являюсь. Да, они так и норовят подчеркнуть, что теперь я здесь никто… В прошлом году я живо поставила бы его на место, этого женевского помрежа… Сказала бы ему на отборном парижском сленге, кто он есть на самом деле… Но я что-то быстро растеряла всю свою актёрскую дерзость. Впрочем, эта дерзость довольно невинная, жалкая заносчивость, которая вполне удовлетворяется такими «подвигами», как явиться вечером в шикарный ресторан в дорожном костюме, читать газету во время еды и обращаться с обслугой одновременно фамильярно и застенчиво, говоря им «ты»… Но я уже не смею так себя вести. Я следую указанию помрежа, спускаюсь по лестнице, которая мне известна не хуже, чем ему, и сажусь на своё место, за которое плачу сто су, между двумя толстым мужчинами, от которых за версту разит пивом и табаком, я слышу их тяжёлое дыхание, и, как бы ни старалась вжаться в кресло, я всё равно касаюсь то их локтей, то их колен… Эти типичные женевские буржуа охотно сказали бы мне, если бы я почему-либо стала их спрашивать, всё, что они думают о «нравах закулисной жизни».
Когда я вышла из зала по окончании пантомимы «Чары», сердце моё разрывалось от горя и ревности. Никому не ведомую в этой толпе, меня несло к выходу, на площадь, поблёскивающую от дождя, и я всё повторяла про себя одну из последних фраз моей невестки: «Теперь наконец ты сможешь вести достойную жизнь, а для женщины это такая жизнь, которая приводит её, совсем незаметную, прямиком к могиле…»
Незаметная! Бедняжка Марго может быть довольна. Незаметная!.. Была ли я когда-нибудь более незаметной, чем здесь сегодня вечером? Забытой, лишённой всего… Для меня нет больше места рядом с Брагом и Карменситой, как, впрочем, и в Ницце, возле тех двух любовников…
Если бы я была сейчас в Ницце, то в этот час сидела бы в ярко освещённом ресторане «У хорошей хозяйки», играла бы музыка, рассеивая мысли, вино искрилось бы в бокалах, болтала бы Майя и забавлял своими дурацкими выходками Массо… А ещё я знала бы, что желанна, и сознание этого придавало бы особую ценность моим взглядам, жестам, словам, и, не отвечая на это желание, я чувствовала бы себя богатой.
Пожалуй, мне следует вернуться. Зачем ещё раз встречаться с Брагом? С меня хватит и сегодняшнего опыта. Моё самолюбие подруги и артистки страдает в присутствии мадемуазель Карменситы, первой звезды, по признанию Брага, и украшении афиши. Я не хочу становиться злой, несправедливой, мелкой. Железнодорожное расписание, купленное в Ницце, предлагает мне свои услуги, а открытое окно обрамляет кусок неба, вымытого только что прошедшим дождём, а под ним – чёрная вода озера, в котором отражаются цепочки ярких огней мостов и набережной.
Вернуться назад?.. Как-то странно, что я, свободная и одинокая, всё время то ли от чего-то убегаю, то ли меня что-то гонит. Можно сказать, что мне всегда не хватает места, чьё-то присутствие мне мешает. В Ницце я не могу жить из-за Майи и Жана, а Женева стала для меня тесной, потому что Карменсита играет там с Врагом… Я, кажется, созрела провести сезон в Париже, это будет кстати и в денежном отношении. Золотая Крыска живёт не считая. У неё две тысячи франков каждый месяц, но всё же нет смысла всякий раз большую их часть оставлять в кассах железных дорог.
Я почти исчерпала свои ресурсы за эти три месяца, и только Париж сможет поправить мои дела. Именно Париж, а не какой-нибудь красивый уголок в Бретани или Нормандии, уже позеленевший от тёплых весенних дождей. Париж – потому что у меня нет ни энергии, ни желания выбрать себе другое убежище, а главным образом потому, что… потому что… Я найду в себе мужество сформулировать наконец ту правду, которая стала мне очевидной уже год назад: потому что я не умею путешествовать.
Вот именно, я не умею путешествовать. То обстоятельство, что годы, проведённые в гастролях, научили меня укладывать вещи в чемодан, разбираться в железнодорожных расписаниях, вставать в любую рань между полуночью и шестью утра, – ни о чём не говорит, это опыт вроде коммивояжёрского, не более того. Даже интерес, который я испытываю к незнакомым пейзажам и новым городам, – это не страсть путешественника, а скорее беспристрастность железнодорожника или смутная тревога, не дающая покоя людям без пристанища или без семьи, которые без конца себе твердят:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25