Теперь я признаю тебя своим сыном Одиссеем.
С этими словами старый Лаэрт обнял меня и осыпал поцелуями. Потом он приказал слугам приготовить богатую трапезу и много вина, чтобы отпраздновать возвращение сына. Но Телемах молчал и не разделял радости старика.
— Пусть он и стар, — сказал он мне, — но все же отец не сразу узнал сына, как жена не узнала мужа. Сколько бед натворили долгие годы отсутствия Одиссея!
По голосу Телемаха я чувствовал, что сомнение проникло в его душу, как яд. Почему он не хотел, чтобы я сразу же раскрылся перед старым Лаэртом? Конечно, потому, что ему надо было видеть, как тот меня сам узнает. А он меня не узнал. Потом я показал ему шрам, который Пенелопа не сочла доказательством, и сказал, сколько фруктовых деревьев мы посадили перед моим отъездом, но напутал в счете. Кстати, и об этих фруктовых деревьях Одиссей мог рассказывать друзьям в долгие ветреные ночи под стенами Трон. Подозрения Пенелопы передались теперь и Телемаху. Кому нужны объятия и слезы старого Лаэрта и мои сомнительные воспоминания, если сначала Пенелопа, а теперь и Телемах не признают меня Одиссеем? Какие еще приметы должны оправдать мое присутствие на Итаке -этой обители бесконечных слез?
Во время трапезы до нас донеслись с улицы разъяренные голоса, и мы быстро схватились за оружие. Даже старый Лаэрт взял в руки острый меч.
На улице глашатай Медонт и певец Терпиад пытались успокоить группу вооруженных людей, которые искали Телемаха, чтобы отомстить ему за смерть женихов. Но красноречивее слов двух наших подданных оказалось оружие, которым мы пригрозили смутьянам.
Я сбросил с себя нищенские лохмотья и заговорил твердо и уверенно:
— Нам удалось одержать победу над молодыми и сильными женихами, а уж вас-то мы наверняка потопим в крови. В доме есть еще вооруженные слуги. Если вы будете угрожать нам оружием, они придут к нам на помощь.
Смутьяны, не осмеливаясь приблизиться к нам, стали о чем-то переговариваться. Тогда я, стараясь склонить их к миру, снова заговорил:
— Мы не потребуем от вас расплаты за скот, забитый для пиров, и позволим забрать своих покойников. Можете похоронить их с почетом. Но любая попытка решить дело войной пробудит наш гнев, и новая кровь прольется на иссохшую землю Итаки. Думайте сами. Займитесь лучше мертвыми, сплетите для них миртовые венки и проводите с миром в последний путь, а потом без шума разойдитесь по домам. И знайте, что отныне не я, Одиссей, буду царем Итаки. Вашим господином будет мой юный сын Телемах, которому я уступаю и трои, и право управлять островом так, чтобы на нем господствовали мир и согласие.
Слова мои, похоже, утихомирили толпу, и она в молчании отхлынула от дома Лаэрта.
Телемах подошел ко мне, чтобы узнать, действительно ли я готов отказаться от властвования над Итакой, или это просто военная хитрость, рассчитанная на умиротворение горожан.
— Поскольку я решил покинуть остров и дом. где меня отвергает собственная супруга, царем будешь ты: ведь Итака не может остаться без правителя.
— Но Пенелопа в горе от твоего ухода. Ты не можешь причинить ей еще и эту боль.
— Она, по-твоему, в горе от ухода бродяги, для которого заказаны сандалии, чтобы он поскорее убрался отсюда? Мы избавили ее от женихов с огромной опасностью для собственной жизни, но не знаю, действительно ли в глубине души Пенелопа рада, что ее освободили. У тебя есть все основания быть довольным. Но Пенелопа? Ты не забыл, что сам согласился держать наш план в секрете, опасаясь, как бы она не проговорилась о нем Антиною, Эвримаху или кому-нибудь еще из женихов?
— Прошу, — сказал тогда Телемах, — возвратись во дворец, где плачущая Пенелопа ждет тебя. Пожалуйста, отец мой Одиссей.
Какая невинная хитрость — назвать меня отцом Одиссеем. Значит, несмотря на свои сомнения, Телемах готов принять меня в своем доме как отца, лишь бы не огорчить Пенелопу.
Мы оставили так и не выпускавшего из рук оружия старого Лаэрта со слугами в доме за городскими воротами и молча направились в сторону дворца.
Пенелопа
Телемах пришел ко мне в покои сказать, что Одиссей вернулся. Он признался также, что старик Лаэрт не узнал сына и теперь он сам опасается, как бы нам не оказаться в руках мошенника, который, наслушавшись рассказов Одиссея у стен Трои, теперь выдает себя за царя Итаки. Бедный Телемах, за несколько дней он и обрел и потерял отца.
Роли внезапно переменились. Я узнала Одиссея, но притворялась, будто он мне незнаком, а Телемах, сразу принявший его как отца, сейчас хочет заронить и в мою душу подозрение, что мы имеем дело с самозванцем. В общем, мое притворство оборачивается новыми подозрениями, обнаруживается какая-то новая правда, и голова моя идет кругом. Да, Лаэрт не сразу узнал сына, но меня это не удивляет, потому что уже давно память у него ненадежна, как ненадежно старое судно во время шторма.
Итак, я спущусь и обниму Одиссея, к которому всегда, если пе считать обид последних дней, относилась с любовью и безграничным восхищением. Я так устала, и сейчас мне нужно только немного покоя.
Хитроумный Одиссей уступил свой трон Телемаху, и это может породить новые сомнения. Но почему никто нс подумает обо мне? Зачем Телемах пробуждает в моей душе сомнения? Уж лучше бы он начал заниматься государственными делами — их накопилось великое множество. Неужели он не видит, какая разруха царит на острове? Дороги разбиты, земля иссушена ветрами, стада почти истреблены, запасы воды иссякают. Вот чем он должен заняться, если хочет добиться уважения подданных.
Я привела в порядок распухшее от слез лицо, быстро подкрасила щеки и губы, причесалась с помощью одной из служанок, надела свои лучшие одежды и ожерелье из лазурита тоже, чтобы еще раз доказать Одиссею, что досталось оно мне праведным путем и мне нечего от него скрывать. Потом я спустилась в большой зал, где уже сидел Одиссей.
Я бросилась к мужу, обняла его, нс сдерживая слез, — теперь это были слезы любви и радости. Мы долго молча стояли обнявшись на глазах у Телемаха, не пожелавшего разделить нашу радость.
Когда наконец мы, растроганные и смущенные, посмотрели друг другу в глаза, Одиссей произнес слова, подтвердившие то, что я поняла с самого начала и что никто уже не мог опровергнуть. В мире множество истин, но главная — лишь одна, та, которую тебе подсказали добрые духи и голос любви.
— Прорицатель Тиресий сказал мне однажды, что я возвращусь на родную Итаку, но потом вновь пущусь в странствия по разным странам вслед за солнцем, что страшная буря разобьет мой корабль и я вместе со своими матросами найду смерть в морской пучине.
Как знать, может, мрачное предсказание Тиресия оправдалось бы в том случае, если бы Одиссей покинул нас? Или оно относится к будущему? Одиссей понял, чем я напугана, и погладил меня по голове, чтобы успокоить.
— Уже был случай, — сказал он твердо, — когда боги приговорили меня к смерти, решив утопить в бурном море, но моя упорная воля переломила судьбу. Теперь я останусь на Итаке со своей супругой, пока не получу от нее сандалий, заказанных опытному мастеру, но надеюсь, что ее любовь замедлит их изготовление точно так же, как это было со смертным покровом для Лаэрта, который она ткала и распускала, стараясь избавиться от притязаний женихов.
Мне не нужно теперь этого предлога, чтобы не отпускать от себя Одиссея, но я оценила его слова, опровергающие страшное предсказание Тиресия.
Я хочу жить нормальной жизнью — чтобы любимый муж был рядом со мной и днем, и ночью, в супружеской постели. И так ли уж для меня важны чьи-то опасения, что это не настоящий Одиссей? Я признала его Одиссеем, едва увидев, — по голосу, по глазам, по хитрой улыбке и по тысяче мелких черточек, которые для меня убедительнее, чем шрам на ноге для Эвриклеи. Мои чувства говорят, что к нам возвратился Одиссей, и я не желаю ничего больше знать, потому что теперь мне не грозит ужасное одиночество, на которое я едва не обрекла себя вторично.
По решению Одиссея, островом станет править Телемах. Отец будет помогать ему своими советами, и я считаю, что это мудрое решение позволит мне после стольких перипетий снова наконец быть вместе с человеком, которого послал мне пли возвратил какой-то милосердный бог.
Одиссей
Я нагородил столько лжи, что теперь не могу выпутаться из клубка слов, которыми сам себя опутал. Я не устоял даже перед искушением лгать самому себе и доводил себя до слез, рассказывая всякие выдуманные истории с печальным конном. Поэты воспевают подвиги героев, но я не поэт и вряд ли герой, хотя и совершил подвиги, которые все считают выдающимися, но которым суждено забвение, как и всем делам людским, если не найдется поэт, способный о них поведать.
Где эти поэты? Не было поэтов ни под стенами Трои, пи на кораблях, на которых я бороздил моря. Если ты провел в сражениях хотя бы один день, ты сможешь рассказать о войне тысячу историй. Если ты любил хотя бы одну женщину, сможешь рассказать тысячу любовных историй. Но тот, кто прожил жизнь без любви и без страданий, не может придумать ничего, кроме слов, пустых и бесцветных, как зола.
Настоящие герои умирают молодыми — либо в сражениях, либо от руки предателей, завидующих их доблести. Я жив и должен заботиться о своей новой жизни с Пенелопой, вновь завоевать не только ее любовь, но и доверие, дать отдохновение своей душе и наслаждаться плодами своих многолетних трудов. Я не скажу больше ни единого слова об ожерелье из лазурита, хотя история о финикийском купце меня не убедила, несмотря на заверения Эвриклеи. Вряд ли бродячий купец торгует такими ценными и такими изящными украшениями. Но даже если Пенелопа мне солгала и получила ожерелье в дар от Антиноя, я уверен, что он от нее взамен не получил ничего. Каким бы дурным советчиком ни было одиночество, реши Пенелопа уступить одному из женихов, будь то Антиной или кто-то другой, она бы сделала это открыто н избавилась от всех остальных претендентов, заполонивших ее дом и пожиравших ее скот.
Уверен, что настанет день, когда это ожерелье, такое ценное, будет потеряно раз и навсегда.
Не раз Пенелопа жаловалась Телемаху и старой Эвриклее, сокрушаясь о том, сколько скота губят ее прожорливые женихи. Разве для такой бережливой женщины, как она, нежные чувства к одному из них не стали бы поводом положить конец разбою?
Спустившись в большой зал, Пенелопа обняла меня с такой пылкостью, что сразу же исчезло всякое недоверие, портившее наши отношения с тою самого момента, как я появился во дворце. От волнения она не могла говорить, а лишь осыпала меня поцелуями и заливала слезами, смешавшимися с моими.
Я решил что-нибудь сказать, чтобы прервать этот поток слез, и предложил ей затянуть изготовление сандалий так же, как она затянула свою работу над Лаэртовым покровом: пусть не сбудется предсказание Тиресия. Это было своего рода любовное заклинание, предложение игры, позволявшей предотвратить мой вторичный отъезд с острова.
Мне показалось, что во взгляде Телемаха еще проскальзывало недоверие, но он успокоился, когда я подтвердил свое решение передать ему власть над островом. Он лишь попросил поддерживать его советами, и я по достоинству оценил этот жест скромности и доверия, хотя и видел: в глубине души он сомневается, что я — Одиссей. Ему нужен был отец, вот он и решил признать меня. Такова его правда.
Конечно же, я еще займусь своей Итакой. Построю небольшой флот — не для войны, для торговли. Наши моряки будут плавать по морям Пелопоннеса и доставлять свои товары на самые отдаленные острова. В общем, землей займется Телемах, я же займусь морем.
Эвриклея взяла в свои руки домашнее хозяйство и с помощью прислуги наводит порядок и чистоту на кухнях и в кладовых, она позаботилась о запасах оливкового масла, оливок в рассоле и разных приправ, велела отмыть черные каменные жернова для помола зерна, приготовила сосуды для хранения меда и сушеных фруктов и еще промыла морской водой и окурила серой амфоры для молодого вина.
Телемах собрал людей, чтобы привести в порядок палестру, приказал починить дороги, выполоть сорняки и, где надо, перестелить мостовые и засыпать промоины. Все работают споро и весело и молят богов послать нам дождь, чтобы увлажнить землю. Молодежь, затянув пояса, отправилась в лес охотиться за роями диких пчел: громыхая медными тарелками их загонят на нашу пасеку. По ночам на горизонте виднеются праздничные огни, а с гор доносятся песни пастухов, которые, по слухам, пьянствовали три дня подряд.
После ужина, проходившего под звуки цитры и радостное пение Терпиада, мы с Пенелопой переглянулись и, стараясь не смущать Телемаха, поднялись из-за стола и направились в верхние покои. Певец, конечно, не упустил случая отметить это событие добрыми пожеланиями, от которых Пенелопа покраснела. Мы ускорили шаг и по лестнице поднимались уже бегом, спасаясь от неприличных намеков, которыми певцы обычно смущают молодоженов.
В сущности, разве это было не второе наше бракосочетание? Да, мы с Пенелопой стали другими. Приключения, кораблекрушения, страдания, одиночество, обман, а под конец ужасное кровопролитие оставили отпечатки в наших сердцах и на наших лицах, как ветры и ненастье оставляют отметины на камнях. После стольких недоразумений я старался убедить себя, что наконец Пенелопа — это Пенелопа, а Одиссей — Одиссей. Но не всегда простые вещи бывают доходчивы. Я чувствовал, что сомнения еще мучают Пенелопу, хотя она и пытается это скрыть.
Поднявшись наверх, мы задернули занавес, потом заперли на ключ дверь нашей комнаты, спрятавшись от внешнего мира.
Ложе, которое я описывал Пенелопе, стараясь доказать, что я — Одиссей, уже не соответствовало моим описаниям, его трудно было узнать под грудой шерстяных одеял и бараньих шкур. Время старит и людей и вещи, сказал я себе, но теперь мне надо поскорее найти способ забыть все горести, омрачившие мое возвращение на Итаку, и покончить наконец с этим невыносимым клубком лжи, который мне все еще не удалось распутать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19