Я понял так, мы будем ходить на эти курсы вдвоем. В действительности Гудрун имела в виду, что я должен проделать это один, потому что она уже давно научилась танцевать. Ну это уж, простите, было чересчур, слишком многого она от меня требовала. Вечерний репортер, которому к тому же только что сделали предложение заменить на время отпуска редактора, должен ходить и обучаться вместе с прыщавыми подростками, как надо прыгать под музыку. Нет слов, как это смешно! Мне пришлось приложить усилие, чтобы на моем лице не отразилось неудовольствие. Я долго глядел на воду, стараясь вернуть равновесие своей душе, чтобы она размягчилась и настроилась на миролюбивый лад. Но она оставалась жесткой и твердой, упорствовала на своем, тогда я попытался смягчить ее, направив взгляд в небо. Я тупо глядел на глупых чаек и удивлялся, что в обоих этих словах – тупо и глупо – главным звуком было «у». Одновременно мне бросилось в глаза, что очень многие пассажиры тоже глядели на чаек и с таким же тупым выражением лица. Может, вообще люди так часто и долго смотрят на чаек, потому что попадают в глупейшие ситуации и не всегда знают, как из них выбраться? Именно в этот момент нашу ситуацию спасла одинокая чайка, ринувшаяся вниз. Птица спикировала с высоты примерно четырех метров, открыв клюв и издав резкий крик, она вырвала ванильное мороженое из рук ребенка и тут же унесла маленький вафельный брикетик высоко в воздух, пассажиры громко закричали и повскакали с мест. Обездоленное дитя принялось громко реветь, тут же подбежала мать, обняла и сказала, что купит новое мороженое, но ребенок с криком отклонил это предложение. Другие дети с мороженым в руках готовы были пожертвовать своим, хотя бы одним шариком, но и эти попытки были ребенком отвергнуты. Гудрун без конца повторяла одно и то же:
– Нет, вы только посмотрите на этих чаек! Нет! Эти чайки!
Кругом теперь все рассказывали друг другу разные истории и случаи про наглых чаек. Гудрун тоже рассказала, как однажды во время отпуска она стояла на берегу озера, а к ее ноге подбежала собака и описала ее. Испуганный ребенок понемногу успокоился. Он лежал в объятиях матери, вздыхая и вздрагивая. Временами он испуганно глядел на небо. Теперь и он включился в число тех, кто тупо, молча, открыв рот, смотрел на чаек.
3 глава
Вечеринка, собственно, не планировалась, сказала мне Линда позже. Она хотела только познакомить меня с людьми, важными для меня. Но потом в ее маленькую мансардную квартирку набилось столько народу, коллеги все подходили и подходили, кто-то принес вино, а кто-то коньяк и шнапс, другие же сразу осели рядом с ящиками пива на кухне. Когда я вошел в комнату, то увидел, что Линда стоит рядом с полным мужчиной. В левой руке она держала бутылку пива, у мужчины был в руках бокал красного вина. Это Рольф Шубе, сказала Линда с ощутимым чувством удовлетворения в голосе. Очевидно, она была горда, что этот человек пришел к ней. Линда уже несколько раз рассказывала мне про необычайно обворожительного поэта Шубе. Его эмоциональная возбудимость обычно не позволяла ему одновременного общения более чем с тремя собеседниками сразу. У Шубе было мягкое и очень бледное лицо. В левой руке он держал сложенный носовой платок, которым время от времени промокал вспотевший лоб и проводил по верхней губе. От Линды я знал, что Шубе живет с матерью в ее квартире, так что с оплатой жилья у него проблем не было. Он писал музыкальные статьи и рецензии на театральные спектакли, время от времени также статьи по искусству и по вопросам культурной политики. Сейчас он выдавал резкие оценки Бенну, Эзре Паунду и Сен-Жон Персу, у которых были хорошие задатки, но они так и не сумели добраться до сути современной жизни, сказал Шубе. И принялся вытирать платком шею и затылок. Я испугался, что Шубе примет меня за поэта и чего доброго спросит, каких традиционных направлений я придерживаюсь в своем творчестве. Поэтому я очень обрадовался, когда в комнату неожиданно вошел в сопровождении Кальтенмайера местный репортер Герман Киндсфогель. Линда помахала обоим, подзывая их к себе, и Шубе тут же умолк. Киндсфогелю было сорок – сорок пять, он был пригож собой и в хорошей форме. На нем был пиджак свободного покроя, белая рубашка и шелковый платок на шее, заправленный в открытый ворот, короткая стрижка и легкая седина на висках вписывались в его элегантный облик. Киндсфогель работал в социал-демократической газете «Альгемайне цайтунг» и освещал вопросы муниципальной политики, деятельность магистрата и его администрации. Но еще больший интерес вызывала у него жизнь европейских цыган. Из года в год ездил он с их кочевыми кибитками в Прованс, где в Сент-Мари-дела-Мер цыгане из многих стран собирались на свой шумный праздник кровных родов. На полосе «Актуальная камера» газета «Альгемайне цайтунг» из года в год печатала также его репортаж о великом празднике цыган. Но еще сильнее идентифицировал он себя с джазовым музыкантом Чарли Паркером, про которого (это я знал от Линды) он уже несколько лет писал роман. Линда спросила его: «Ну как поживает твой роман?» И Киндсфогель весело ответил: «Он сейчас в отпуске! „Альгемайне цайтунг“ выразила желание, чтобы я озаботился судьбой пролетариата!» Все засмеялись. Такие меткие выпады делали Киндсфогеля популярным. В отличие от него Шубе производил впечатление замкнутого на себя генератора сложнейших проблем и потому стоял с бокалом красного вина в полном одиночестве. Казалось, он вот-вот уйдет, потому что вся атмосфера представлялась ему недостаточно лиричной. Манера, в какой Шубе подавал себя как обособленного художника, производила на меня гнетущее впечатление. Кроме того, я всегда испытывал недоверие к людям, утверждавшим что-то безапелляционно или делавшим на что-то упор. Я опасался, что и Киндсфогель может меня спросить, а над каким романом работаю я. Отойдя к окну, я стал наблюдать за человеком, развернувшим в квартире напротив кухонное полотенце и аккуратно накинувшим его на клетку с птицей. Незнакомая женщина-фотограф сказала за моей спиной: «Мы, женщины, все же намного гуманнее! Мы даже можем любовно погладить по лысине!» А мне правились слегка раскачивающиеся на противоположной стороне улицы кроны деревьев. Линда помахала мне рукой, чтобы я перешел в соседнюю маленькую комнату. Здесь на полу сидело всего несколько человек с вытянутыми ногами. Мы сели рядом с ними. Когда мы опускались на пол, меня коснулись узкие бедра Линды. Линда какое-то время говорила о том, что невозможно создать в немецком индустриальном городе богемное общество. Одна из женщин сказала: «Первый же мужчина, с которым женщина знакомится после развода, всегда для нее чистая катастрофа». А Линда вдруг начала жаловаться, что никто не интересуется тем, как безжалостно эксплуатируют матросов. Тот, кто работает в море, сказала она, практически исчезает из реальной жизни. Поэтому среди моряков так много свихнувшихся и потерянных людей. Морские пароходства знают об этом и делают с этими бедолагами что хотят. Я ничего не знал о работе в море и потому только кивнул. «Ханнес, – сказала Линда, – это тот моряк, который не давал мне проходу в Нью-Йорке, Ханнес всегда говорит: „Жизнь на берегу – это сущий ад“. Однако он умалчивает, – сказала Линда, – что жизнь на море – тоже ад, только другой». Мне бросилось в глаза, что последнюю фразу она произнесла в настоящем времени. Из этого я сделал вывод, что мое предположение было верным. Линда и Ханнес все же стали по возвращении из Нью-Йорка парочкой. Из большой комнаты донеслись до нас звуки джазовой музыки. Линда выпила пива и пожаловалась, что ей все еще так и не удалось добиться от главного редактора проявления интереса к проблемам моряков. Каждую неделю мы печатаем одну тягомотину за другой о нуждах сельского хозяйства, сказала Линда, но ни слова о морских рейдах. Я кивнул. Неожиданно я уловил наполовину горький, наполовину сладкий запах джойнта. Молодой человек, привалившийся к противоположной от меня стене, передавал сплюснутую самокрутку своему соседу Линда перестала говорить о морских рейдах и повернула в предчувствии лицо в ту сторону. Я еще никогда не курил ни гашиш, ни марихуану. Неясный страх удерживал меня от этого. Из коридора до меня донесся голос Шубе.
Именно там он только что провозгласил: «Все, что нужно истинному лирику, это уверенность в себе и меланхолия!» Я подумывал, а не пойти ли мне к нему. Он по-прежнему поглощал в больших количествах красное вино. Такая сильная страсть к алкоголю, мелькнуло у меня в голове, сама по себе исключает интерес к гашишу. Поэтому тем, кто стоит рядом с Шубе, нет даже дела до того, пропустил я мимо себя маленькую желтую сигаретку или нет. Но было уже поздно. Джойнт перешел как раз к моему соседу справа. Я не проявил воли и затянулся два раза. Вкус был отвратительным, меня всего передернуло. Линда смотрела на меня и ждала, каков будет эффект. Взгляды других уже отчасти застыли и остекленели. Одна молодая редакторша, специализировавшаяся на проспектах турфирм, запрокинула голову назад. Другие перевесились через софу, слабо стонали и проводили руками по волосам. Линда затянулась трижды и сразу выпила после этого полбутылки пива. Кальтенмайер тут же запустил с другого конца новый джойнт. На меня травка не подействовала. Я удивлялся, но держал рот на замке. К такому результату я был втайне готов. Возможно, это действовала сила моего внутреннего сопротивления, исключавшего наркотическое опьянение. Я встал рядом с Шубе и начал оттуда наблюдать, что с ними со всеми происходит. Редакторша из турфирмы завалилась на бок и, по всей видимости, заснула. Линда вовсю кейфовала и при этом пила. Киндсфогель сидел возле проигрывателя и скандировал: ди-ду-ду-да! ди-да-ду-да! вау! Я не хотел докапываться до истины, почему маленькая желтая сигаретка не подействовала на меня. Я открыл дверь в туалет и увидел молодую женщину, склонившуюся над унитазом. Шубе разносил тем временем в пух и прах Бодлера. Я обдумывал, не исчезнуть ли мне просто так, без объяснений, не поднимая шума и не прощаясь. Я услышал, как рвет женщину в туалете. Запах блевотины проник в коридор. Я пошел назад в большую комнату и случайно выглянул в окно. Далеко внизу по улице медленно шел трамвай, светящийся желтым светом. Как и полагалось, он остановился на остановке. Я принялся описывать трамвай, причем двояким образом, как картину в картине, будто один трамвай въехал в другой и снова из него выехал. С двойным трамваем я познал мгновенный успех. Парочка гостей присоединилась ко мне, дожидаясь продолжения моего рассказа. Одновременно они сами стали смотреть на улицу, увидев, что это все-таки всего один трамвай, хотя я продолжал говорить о двух и даже нескольких трамваях. Трамвай поехал дальше, а я все говорил, наигранная галлюцинация превратила меня в главную фигуру. Я сделал вид, что немного не в себе, сомнений не было, все верили, что я словил кайф. Мой двойной трамвай превратился в долгожданное доказательство того, что изменяющее сознание действие наркотиков отнюдь не чья-то выдумка, а существует на самом деле. Мои описания походили на те, какие я несколько недель назад вычитал в книгах авторов поколения битников, таких, как Берроуз, Гинсберг и Керуак, описывавших и действие наркотиков тоже. Такое случилось впервые, литература помогла мне выпутаться из неприятного положения. Я, наверное, был здесь единственным, кто по-настоящему испытал состояние опьянения, но только не от гашиша, а от литературы. И тут подошел еще один трамвай, но с другой стороны. На этот раз я сделал в своем описании упор на краски. Желтый свет в окнах трамвая превратился в красно-оранжевый закат солнца (которого не было), красно-оранжевый закат перетек в темно-зеленый цвет глубин несуществующего моря, а темно-зеленый в желто-голубой промчавшейся мимо стаи попугаев. «А круги и спирали ты видишь?» – спросил кто-то. Я посмотрел блуждающим взглядом вокруг и, естественно, не прореагировал на вопрос – я ведь находился далеко, был под воздействием наркотиков.
В очередной вторник я написал утром заявление об отпуске и отдал его секретарше начальника отдела кадров. Я просил ровно три недели, необходимые мне для замещения редактора на период его отпуска. За неделю до этого я дал Хердегену утвердительный ответ, и он этому очень обрадовался. Он предложил мне единовременную выплату гонорара сразу за все три недели, и я с этим согласился. После этого я почувствовал себя уверенно и беззаботно. Мне хотелось помчаться домой или отправиться на берег реки, но надо было идти назад, на фирму. По дороге мне попалась счастливая женщина – она ехала на велосипеде и ела одну шоколадную конфету за другой. Проезжая мимо меня, она и мне протянула конфету и при этом весело засмеялась. Я тут же пошел и купил себе коробку конфет и всю ее съел по дороге на фирму. Прокурист сказал, что он собирается, после того как я вернусь из отпуска, «засунуть» меня в транспортный отдел и взвалить на меня заботы по обслуживанию водителей грузовиков. Я стоически выдержал это сообщение, поскольку только что временно вступил в должность редактора газеты на период его отпуска. Двойная игра в сотрудника фирмы и одновременно газеты «Тагесанцайгер» доставляла мне все больше удовольствия, хотя я должен был признать, что это стоило мне больших физических усилий. Спокойствие мне вновь вернуло осознание того, что рано или поздно я напишу про прокуриста. Я стал отмечать про себя, как он говорит, как двигается и как одевается. Он носил черные роговые очки, модные в пятидесятых и шестидесятых годах. Но это не мешало ему надевать вязаную безрукавку с зелеными и синими полосами поперек груди. Он не замечал, что уморительная допотопная безрукавка не сочетается с очками в черной роговой оправе. Кроме того, все видели, что он еще носит выше локтя широкие резинки, поддерживающие слишком длинные рукава рубашки, не давая им сползать. Очки в роговой оправе, вязаная безрукавка и подтяжки на рукавах!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19