На кой черт, спрашивается, ему четырнадцать языков? Среди них турецкий, португальский, ретороманский, люксембургский и несколько наречий - баварский диалект зачем-то освоил, шотландский, уэльский... Да, Савва Арбутов неожиданный человек, как неожиданны все подлинные математики. Человек, мыслящий и действующий стандартно, не может быть математиком уже по определению.
Дженнет договорилась с хозяином таверны, что его повар приготовит нам обед, а сын его будет обслуживать нас за обедом в Ходдесдон-хаусе. Хозяин, мясистолицый улыбчивый дядька лет шестидесяти в безупречно белой униформе, с двумя рядами блестящих черных пуговиц на бравой груди, многословно уверил нас, что он все сделает на высшем уровне. На главное блюдо Дженнет заказала телячий ангус - жареную телятину под сомерсетширским луковым соусом, тем самым подписав приговор одному из телят на ферме мистера Ридденсхаммера.
Мы еще пили кофе, когда мистер Ридденсхаммер-младший, упитанный, как кабанчик, уже завел свой пикап и покатил на рынок в Батсуотер за провизией к нашему обеду.
– Философия есть двух родов. Философия первого рода постигает истину рационалистически, упорным кротовьим трудом разума. Философия другого рода достигает истины поэтически, с помощью вдохновенного лирического прорыва, изрекла Дженнет. Ее лицо раскраснелось от бургундского из шестьдесят пятого года, а русалочьи смарагдовые глаза блестели так, что в параболическом сфероиде столовой, просторной, как храм, казалось, струились изумрудные ручьи.
Савва, по своему обыкновению, немедленно заспорил. К черту поэзию; не лирический прорыв, а божественное озарение. Только им познается подлинная истина. Истина же, достигнутая разумом, не истина, а суррогат. Даже тупица Маркс, и тот знал, что разумом истину не постигнешь, разве только часть ее, за которой скрывается другая часть, за той - еще другая и так далее, и так далее; познавая истину разумом, впадаешь в дурную бесконечность; тогда как через озарение можно все эти ступени познания промахнуть одним скоком!..
Савва уже опьянел, и здорово; он приехал в Ходдесдон-хаус нетрезвым: он принялся ожидать кэб уже с четырех часов в баре отеля; перед обедом у Дженнет он не отказался ни от аперитива, ни от виски; а за столом приналег на бургудское так, что Дженнет пришлось еще раз спуститься в погреб. Савва увязался за ней; потащили и меня. Савва был шумен, Дженнет хохотала, я вяло улыбался; в бассейне Савва потребовал его наполнить, чтобы искупаться; Дженнет с трудом отбила эту атаку. В тренажерном зале он продемонстрировал нам мощь своих мышц, подняв штангу в сто тридцать килограммов. В тире он палил из пистолета, но в основном в молоко; он утихомирился тогда только, когда я все пять выстрелов положил в яблочко. Я стрелял впервые в жизни; Савва не поверил и поклонился мне в пояс, по-азиатски (его развезло); и мы отправились наверх дообедывать.
По дороге, улучив момент, когда Дженнет на минутку оставила нас, он поведал мне, что вся методология (-n)- мерного пространства строится на неверном допущении конгруэнтности Т-функций; тогда как они, увы, не конгруэнтны, что он и доказал.
– В плюсовом поле они и не могут быть конгруэнтными, - спокойно ответствовал я ("Настал момент, милорд, настал!"), - но дело-то в том, что надо рассматривать не просто (-n)- мерный "булыжник", а пространственно-временной континуум. "Булыжник", как и все остальное в нашем тварном мире, существует во времени, а не вне его. Как только ты вводишь минус в описание Т-пространства, выскакивает, независимо от тебя, минус и при аргументе t . "Булыжник" моментально оживает и наполняется теплом... А у тебя время отсутствует! За отрыв пространства от времени тебя в прежнее время из партии бы выгнали, коллега. За то, что прешь против диалектического материализьма.
– Я не был никогда в партии, - ошарашенно буркнул вмиг отрезвевший Савва и посмотрел на меня. И вдруг возвестил: - Кажется, я зря приехал, шеф... Это ж все меняет!..
– А то! - сердито бросил я.
За десертом они с Дженнет внезапно заговорили о Боге и дьяволе, об их существовании, об их необходимости, ибо без них не понять тайны бытия. Я же потихоньку отчалил на диван в дальнем углу и заснул.
Мне приснился отец Литвина. В своем сером пыльнике он, не обращая внимания на зашедшегося в лае и рвущего цепь Сысой Псоича, шагал металлическими шагами по нашему двору, прямо по цветочным грядкам, по баб Катиным ирисам, к дому и что-то кричал беззвучно, разевая страшный, жабий рот и грозя мне, стоявшему на крыльце, безжизненным протезом руки, одетым в черную кожу.
Когда я проснулся, в столовой было пусто и притемненно; за окнами зияла темнота; похоже, что был глубокий вечер; может быть, ночь. На стене тускло светили несколько бра. На пустом неубранном столе с остатками десерта мерцали бокалы и бутылка недопитого бургундского. Издалека доносилась фортепьянная музыка. Я прислушался: Брамс... Значит, играл Савва. Он любил Брамса и сонаты Бетховена и играл их замечательно.
"Савва, милый, ты все понял и спасен, и я могу возвратить в тир украденный пистолет. Тебе повезло".
Я не просто восстал от послеобеденного сна. Я проснулся от дурмана жизни , очутившись в действительности.
В этой живой действительности я был отделен от остальных людей разгаданной мною тайной бытия, о которой с таким увлечением говорили Савва и Дженнет.
Не жди, любезный мой читатель, разгадки тайны бытия, оформленной в слова и в звуки. Это было бы слишком легкое решение, указывающее на ошибку.
Я чувствовал в теле необыкновенную легкость и мальчишескую бодрость. Я налил себе из кофейника остывший кофе, выхлебнул его одним глотком и отправился в свой аппартамент в теплых тонах. Я уже ориентировался в этом странном доме.
В аппартаменте я вернул в свои карманы все, что накануне под взглядом Дохляка выложил из них (паспорт я забрал утром, отправляясь к нотариусу), и накинул свой бутиковый ватерпруф. Анемоны оставались такими же свежими, какими они были вчера. Но комната - вполне пустой; никаких призраков Толстухи Маргрет в розовом платье...
Цифры номера телефона Светы Соушек сам собой возник в голове. Даже голосом ее произнесенный, словно она только что мне его протараторила. Стоя посреди безжизненной комнаты, которую я, по сути, уже покинул, я решительно натюкал Азовск: сообщить, что я не приеду.
Мне ответил мужской голос.
– Але!
Я попросил к телефону Светлану.
– Какую еще Светлану? Может быть, Светлану Афанасьевну? - грубо спросил голос.
Этот голос с характерным пришепетыванием и пришамкиванием был мне знаком. Знаком, черт подери!! У меня сердце заколотилось бешено: я догадался, что говорю с твоим сыном, Литвин. Твоя плоть и кровь, гад! Как я сразу не сообразил, куда звоню!!
– Пусть будет Светлану Афанасьевну, - злобно сказал я. - Я не знаю ее отчества. Для меня она Света. Мы с ней учились в школе в одном классе. Это профессор Тимаков из Москвы!
Встречи не будет, так что ты напрасно шебуршишься, почему-то сердитым голосом, словно я был в чем-то виноват, сообщила мне Света. "В чем дело, в чем дело? Умер сегодня ночью Сан Саныч, вот в чем дело!" И она бросила трубку.
Я, что ли, в том виноват, дуреха?.. Я, видите ли, "шебуршусь"! Ничего себе! Однако мимо, мимо... Все это уже пустое, профессор. И ты, Литвин, и твой сын, и Света - пошли вы все куда подальше!.. Weiter, weiter, как говаривал Ильич: дальше, дальше!
Шура-в-кубе умер... Какое странное совпадение, однако.
Я спустился на этаж ниже. Брамс несся из большой голубой залы, так называемой "музыкальной", с роялем. Савва играл "со сдержанной страстью", что ему всегда удавалась, когда он был в ударе; Дженнет, невероятно красивая в своем карминном бархатно-парчовом вечернем платье, стояла, облокотившись о крышку рояля; ее неожиданно серьезное, печальное и встревоженное лицо обращено было не на Савву, как я ожидал, а куда-то вдаль... Я поспешно отступил вон: если бы Дженнет обнаружила меня, это серьезное лицо не обещало мне легкого отступления.
Ковры коридора поглотили звуки моих торопливых шагов.
По нелепой и тесной винтовой лестнице я спустился еще на один этаж. Здесь располагались библиотека и рабочие кабинеты Дженнет и лорда Джосайи... Стоп!
Моя память высветила вдруг испуганное личико Дженнет, когда я во время первой экскурсии по дому поинтересовался, чтo находится за одной из дверей мы как раз шли мимо... "Это кабинет деда, - ответила вдруг сбивчивой скороговоркой Дженнет, и румяное лицо ее напряглось, - мы... мы сюда не входим. Маргрет только... она пыль вытирает здесь раз в неделю..." И Дженнет с излишней торопливостью пригласила меня в свой кабинет.
Не знаю, почему, собственно, это меня не то чтобы насторожило, а как-то зацепило... Словом, что-то не понравилось мне в этой торопливости Дженнет. Но тогда я и виду не подал.
С бьющимся сердцем я подступил к запретной комнате. У меня было чувство, что за дверью меня ждет нечто если не необыкновенное, то чрезвычайно любопытное. Но я все-таки не мальчик, и никакого трепета я не испытывал. Скорее я подпал напряжению, знакомому каждому исследователю, который в известной ситуации отдает себе отчет в том, что вот-вот - и грянет результат. Не знаю, какого уж такого выдающегося результата я ожидал от проникновения в комнату лорда Эл (мы, его коллеги, так называли сэра Джосайю Литтлвуда меж собой), но вступил я в комнату с таким чувством, с каким я подступал к очередной проблеме синтемологии.
Я ступил внутрь и плотно закрыл дверь за собой. Немедленно шибануло знакомым мерзостным запахом. Я был, ergo, на верном пути. Повинуясь интуиции, я застыл неподвижно - лишь рукой шаря по стене в поисках включателя электричества. Такового я не обнаружил. Привыкшие к темноте глаза тем временем различили в глубине комнаты плоскость письменного стола; на фоне окна - темь за ним странно фосфоресцировала - можно было разглядеть массивную настольную лампу с колпаком, по всей видимости, зеленым, как было принято в доброе старое мудрое время, знавшее толк в гигиене зрения. Тусклый лунно-туманный свет из окна позволял разглядеть в комнате, кроме стола, роскошный кожаный диван под несколькими рядами книжных стеллажей и раскидистый фикус в углу. Эти вещи скрадывали асимметричность форм, и, если бы не полусферическое окно, комната выглядела бы вполне паралеллепипедной . Не лишенная невинного злорадства мысль о победившей естественной симметрии мгновенно погасла, ибо в этот момент мне, сделавшему шаг к столу, почудилось какое-то движение в пространстве.
Я вгляделся. Непонятное, не уловленное глазом движение - то ли разрежение, то ли сгущение темноты - возникло возле дивана; когда я вгляделся, мне показалось, будто кто-то копошится там; я ничего не видел, кроме дивана и книжных полок над ним, и в то же время видел это копошение! Что за чертовщина, вскричал я про себя и сразу одернул себя и призвал: думай! Мне вспомнились вчерашние промельки розового платья Толстухи Маргрет в моем аппартаменте; эти копошения и вчерашние промельки неуловимо походили друг на друга. Я вглядывался в мутный полусвет-полутемень и отчетливо видел пухлую диванную спинку, каждую тугую складку обивки, корешки книг, плотно одна к другой стоявших на полках. Кто-то словно ходил там, возле дивана, трогал книги... пыль, что ли, вытирал там... Я сделал еще шаг. Копошение, движение - уже вокруг меня, по всему пространству комнаты, не только возле дивана - убыстрилось, нарастилось, будто взвихрилось. На мгновение вдруг знакомо блеснули очки лорда Эл - словно он прошел мимо меня, от стола к полкам. Думай, думай! Наблюдай!
Я решительно прошагал к столу. Ничего не произошло. Комната по-прежнему полнилась беззвучным движением, копошением, мельканием. Я отважно включил свет настольной лампы - под классическим зеленым стеклянным колпаком. Немедленно я увидел перед собою на столешнице рядом с моими руками руки лорда Эл, бархатные обшлага рукавов его стеганого халата, белоснежные манжеты с золотыми запонками, с малахитами в них. Запонки и манжеты я увидал - не увидал только пальцев: словно фокус сбился, и видение рук его сошло на нет; по снованию запястья походило, что лорд Эл что-то писал. На диване я увидел вальяжно расположившегося джентльмена в темной дорогой паре, со смеющимся морщинистым лицом, которого сразу узнал: это был американец Магнус Фейн, непримиримый противник лорда Эл и мой во всем, что касалось (-n)- мерных Т-функций; я пошевелился, и все переменилось: исчезли руки лорда Эл, исчез Фейн, вместо него возле полок терлась Толстуха Маргрет в розовом платье и метелкой смахивала с них пыль... Любезный читатель, это не были призраки! Упаси меня и вас Бог от таких плоских благоглупостей; это было что-то оптическое; все эти зыбкие видения, силуэты, очертания, фигуры складывались из мельчайших, переливающихся под электрическим светом пылинок-кристалликов или чего-то в этом роде и распадались при малейшем моем движении, при малейшем изменении положения моего тела в пространстве, то есть при малейшем изменении угла зрения, на микрон! - но светящиеся всеми цветами радуги пылинки-кристаллики моментально организовывались в другие движущиеся силуэты и фигуры. Стоило наклонить голову на этот микрон - и все менялось. Предо мной мелькали лица - множество лиц, среди которых иногда попадались знакомые по цеху; чаще всего я видел читающего или листающего книгу лорда Эл на диване и у полок или его руки на столе рядом с моими руками, то есть я как бы сидел на его месте; двигалась Толстуха Маргрет, вытирала пыль, поливала из леечки фикус...
Я уже дотюмкал, что я вижу обрывки того реального, что происходило в этой комнате в прошлом. Несколько раз мелькнуло милое холено-румяное личико юной Дженнет; однажды она даже посмотрела прямо мне в глаза: она стояла спиной ко мне в белом шелковом домашнем халатике, опершись коленом на диван, брала с полки книгу и оглянулась на меня (разумеется, на того, кто когда-то сидел на моем теперешнем месте), что-то спросив...
Я сделал то, что в общем-то совсем не приличествует делать порядочному человеку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15