Если их застанут. Это я уже пошучивал. (Ей нравилось.)Смеется:— Зачем ты в такие минуты несешь чушь?И шепчет ласково:— Одноруких действительно не бьют, я читала.Мы вдруг слышим, как он гремит бутылками, доставая холодное пиво. Надо же! Очнулся... Пьет... И что теперь?.. А пиво, пиво! Так вкусно булькало в его проснувшемся горле.В параллель с этими булькающими звуками и нас разобрало. Я коснулся ее удивительного живота... Пока что рукой. Случайно. Бережно... И все равно обмер. И пиво забыл... И сразу же обвал этих наших вечных микродвижений. Локти... Коленки... Губы... Пальцы... Запястья... Две шеи, две головы — все задвигалось. Тело угадывает тело без сговора. Все соприкасается, ласкается, трется. И совсем без углов, словно спим безотрывно два-три года.Вот только это, пожалуй, излишне:— Ах-аах... Ах-аах!.. — Лилино милое, но громкое аханье.Нас, я думаю, возбудила сама смена обстоятельств — скорый страх и скорая же отмена всякого страха. Я это вполне понимаю. Это неизбежно. Адреналин... Но зачем именно сейчас такой чувственный взлет? Зачем звуки?.. Это лишнее, лишнее!Лиля Сергеевна уже не мне ахала. И даже не самой себе. Она ахала небесам. (Которые все-таки нас не бросили. Не подвели.) Женщина... Ах-аах. Ах-ааааах!— Лёльк! — кричит он. — По какой?.. Я же слышу, у тебя там какая-то сексуха.Я дергаю: «Да откликнись же! Откликнись ему!..» — «А?» Она не соображает. Женщина! Слишком счастлива. «А?» — и тогда я ее за жаркое ухо. За ушко! Еще и еще разок.— Лёльк! — крик снизу. — По какой смотришь?— По Рен... По Рен-ти-ви, — кое-как произносит она.— Нет там ничего по Рен! Это не Рен!.. Я же слышал, у тебя что-то мощное, надо же как!Восторгаясь, он снова ищет в холодильнике. Двигает бутылки.— Надо же! Как сладко ахает! А?.. Тебе, Лёльк, там хорошо видно? Какая кнопка?.. Нет, как забирает бабец! Как забирает! Прямо позвонки вяжет!Грохнул дверцей. Еще пива! Похолодней! Политики нетерпеливы... Судя по поисковым звукам, это уже другой холодильник. Задыхающаяся Лиля Сергеевна (хозяйка!) успевает все же очнуться (я сбавил ритм) и ослабевшим голосом ему крикнуть:— Ах-аах... Ах-аах... Вино не в холодильнике — вино на шкафу.— На фиг вино, Лёльк! Хватит! Хватит этого марочного ух-ух-какого испанского вина!.. Я возвращаюсь к водке. Что-то в людях вдруг случилось, Лёльк. Мы возвращаемся к своему народу. Что-то в политнебесах произошло. Все поцентрело .— Да, да...— Нет, ты расскажи хоть словами, кого там... Кого так слышно дрючат? Молоденькую? Может, негритянку?А ей нужна отдышка. В том и опасность, что на пике чувства дыхание Лили переходит в нечто неуправляемое. В нечто скачущее между тишайшим «Пых!» и звенящим «А-ах!». Это уже не отзвук и не эхо сладкой возни. (Которое так нравится нам обоим, когда нас никто не слышит. Так одуряет. Так пьянит.)— Мне больно! Лёльк!.. Лёльк!Кающийся Н. ожил внизу не на шутку. Кричит:— Лёльк! Слышишь!.. Мы ведь приложили руку. Еще как! Если честно... Мы же провели тотальную дегероизацию. У нас нет Истории. Любое событие мы пересчитываем только на трупы. Даже выигранную войну! Сто тысяч трупов! Миллион! Сорок миллионов! Кто больше!.. Каждый трупак становится о десяти головах! Мы превратили Историю в свалку трупов...Он выждал горестную паузу:— Конечно, в этом — тоже мы. Лёльк! Крушить так крушить... Похоже, одни мы — такие. Крушить Историю! Крушить Бога! Нам милы только руины!.. Что за люди... Лёльк!Мы молчим.— Лёльк! Что теперь-то?.. Что и как теперь? Как нам вернуть чувство Истории?Молчим.— Без Истории мы белое пятно.Его голос (без Истории) — и впрямь жалобный скулеж. Блеянье!— Лёльк... Лёльк...Нам не до него. Заткнулся бы.— Лёльк! Что теперь?.. Мы ведь уже начинали с ноля. Мы сами... Мы ведь сами засрали — и как теперь самим написать гимн?Нам не до него. Он может стенать, каяться... Лиля Сергеевна наращивает: «Ах-ааах! — и с новой силой: — Ах-аа-ааах!» А я, как завороженный ее животом. Я наткнулся на бархатистую гладь! Как с разбега. Этот сумасшедший живот!.. Мы оба с ней дышим, дышим... Серия совместных ахов-пыхов!.. Мы двое — и никого больше. Нам по барабану История. Пусть трупы. Пусть миллиард... И никакого гимна... Она забыла мужа. Я забыл луну. Нас двое.Сквозь бой сердца я лишь просил:— Потише... Лиля!.. Потише.Но ее «Ах-ааах! Ах-ааах!» все звучнее... Женщина. Тут ведь не угадаешь. Тут уж как пойдет.А бедный Н. совсем сбавил голос. Как бы ей в противоход. Там, внизу, он жалобно постанывал. Тихо страдал... Повторяя:— Сами... Сами... И самим же писать гимн... Сами всё обнулили... А? Сами?.. Лёльк!Лиля Сергеевна отвечает, но не ему. Она отвечает мне и моим движениям: «А-ааах. П-пых!..»— Потише, — прошу я. — Лиля... Лиля.Но Лиле уже не справиться с нарастающим дыханием. Ничего не поделать. Казалось, ее горло и ее легкие стреляют... Из леса... По опушке. Как на больших маневрах.— А-ааах! Пых-пых!.. А-ааах! Пых-пых!..Не знаю, как быть. Пытаюсь прикрыть ладонью ее страстно пышущий рот, но куда там! Страсть — как ярость.— Лиля...— А-ааах! А-ааах!..Какие там маневры — это канонада. Бой... Пальба в упор... Бородино. Стоять! Прямой наводкой.— А-ааах!.. Пых-пых!.. Пых-пых!.. Пых-пых!..Батарея Раевского.Как последнее средство я сам... Бросаюсь животом на ее живот — мы содрогаемся, и теперь молчание... Только затихающие стоны. И радость. И уставшая плоть... И дрожащие благодарные женские руки. И хватит стрельбы... Отдых.А исстрадавшийся внизу Н. начинает рассказывать:— Лёльк. Послушай... Хватит смотреть, как трахаются!.. Я к отцу заезжал. По дороге сюда... Лёльк!Голос теплеет:— Я к отцу заехал — и представь себе, Лёльк, что мой милый, милейший старик! Этот огуречик! Этот трудяга, этот все еще вкалывающий чеховский дядя Ваня! Представь себе!.. Этот дивный ласковый старый пердун — за прежний гимн! Да, да! Я чуть с ума не сошел! Отцу родному — не суметь объяснить! А ведь сколько их... Этих отцов! Представь себе эту гимническую аудиторию! Лёльк!.. Эти пенсионеры с выпадающей челюстью... Пьяндыги с грязными собачонками. Инсультники, держащиеся за копейку... Роющиеся в помойках... Старухи, трясущие башкой...Мы отдыхали. А он нет. Он продолжал стенать:— Эти скромные совки. Которые вот-вот... Зачем им гимн?.. Лёльк! Кончается их тяжелейшая, свинцовая, замордованная, гнусная жизнь, а они... А они хотят что-то славить!.. Почему?Пожалуй, где-то здесь (в уже нисходящем потоке стенаний) во мне стала нарастать симпатия к этому завывающему внизу мужику. Странно! Необъяснимо... За его, что ли, прорвавшуюся боль. За надрыв души. (Или за то, что он обосновался там внизу и нам не мешает? Сидит себе в кресле. Цедит пивко. Молодец!..)Но какие-то горькие его слова меня определенно достали. Именно слова. (Люди в наш век внушаемы.)— Мне хотелось бы с ним немного поспорить, — говорю я вдруг Лиле.Она тихо (с улыбкой) шепчет:— В другой раз. Ладно?Не понимает женщина... А старику хочется! Старику бы самое оно. Старики созданы, чтобы спорить. Чтобы упереться в какую-нибудь мысль. В мыслишку. Хоть в самую малую!.. Это и есть наш уход из жизни... Ворчать! Выматерить! А откушав, рыгнуть! И, конечно, спорить и спорить! Хоть до инфаркта.Лиля мягко склонилась к моему боевому уху. К левому. Оно лучше слышит. «Старики, — шептала она, — пусть спорят. Но ты-то не старик! Ты — старый козел! Козел! Понимаешь?.. А козел должен...» Она сделала четкую паузу. Она подыскивала, чем бы заменить уже пошлое трахать и уже надоевшее дрючить . Колеблется... Знает, а колеблется. Приникла к самому моему уху: «Козел должен...», — тихим-тихим шепотом, но произнесла. Мягко и нежно. Но вслух... И дурашливо меня лизнула. Языком прямо в ухо. В перепонку. Лизнула и шепотом: «Понял?» Лизнула еще... И очень довольна!.. Шепчет, ластится, а в ухе моем звенит, торжествует великий глагол.— Лёльк!..Н. на спаде — он лишь сердито гремит бутылкой, гремит льдом в стакане. А смысл в игре покаянных звуков — водка со льдом. Чертыхнувшись, наливает себе сильной рукой. Надо думать, много. Звучные бульки в горле... По-отечественному опрокидывает в рот. До дна.— Уууу-уух! — замечает Н. сам себе сурово.«Ну уж теперь ему сюда никак... Не подняться. Точка», — шепчет мне Лиля Сергеевна. «А?..» — переспрашиваю. Она улыбается в полутьме: «Можно считать, что мы с ним в разных квартирах...»Я понял. Соседи!.. Его стенания можно слушать, как соседские. Или не слушать. Мало ли что спьяну кричат через стенку. Да пусть обкричится!Но на постель мы не рискнули.Отдыхаем... Заслужили... Лиля Сергеевна лежит рядом, нагая и в мелком поту. В бисере. Она взяла мою ладонь и проводит ею по своему влажному телу там и здесь — дает почувствовать, какой жар мы задали друг другу после первого испуга. Да уж. Отмененный страх — чистый адреналин.— Лёльк!..Это опять он. Он все еще страдает. Зовет ее. Этот его покаянный бред!.. Надтреснутым голосом... Сколько же можно!— Лёльк!.. В машине ехал... О гимне! Неотвязная мысль. И как раз почему-то по радио исполнили. А я ехал... Я вроде даже усмехнулся... Я не помню, были ли на шоссе встречные машины. Были ли фонари?.. Я даже не помню, крутил ли я руль. Только о гимне... Ты слышишь меня?Тут я не выдерживаю. Жаль мужика.«Лиля!» — с чувством я стискиваю ей руку. Я как бы подталкиваю ее. К разговору. Если не я — пусть она... Мы ведь отдыхаем... Ответь ему... Поговори с человеком. Ответь что-нибудь.— Но что? — шепотом спрашивает она.— Что-нибудь. Положительное. Поддержи человека...— С ума сошел!— А то я сам... Лиля!.. Не могу молчать... Он меня достал.И как раз ее Н. притих. Как раз пауза. Удачно... Лиля решилась и пискнула:— Папуля. Но ты же не вор. Ты же всегда сам говорил: главное, чтоб политик не вор...Он произнес без вскрика:— И это все?Он даже сильнее надтреснул голос при повторе:— И это все?И тишина повисла. И только лед о стакан.И мы тоже молчали. Ни Лиля, ни я не нашли, не знали, как продолжить.Зато он сам, гоняя лед по стакану, заговорил:— Быть может, мы оказались неспособны. Но почему? Быть может, бесталанны? Но почему?.. Талант митинговый не есть, к сожалению, талант созидательный, Лёлька!— Да?— Может, мы попросту бездарны... А «Марсельеза»! Вот оно. Ведь «Марсельеза» сочинена за ночь! За одну ночь! Лёльк!..Лиля Сергеевна вдруг рассердилась:— Все! Все!.. Я устала! — При столь откровенном «устала» Лиля грозит своим маленьким кулачком в сторону лестничного спуска (в сторону мужа): — ну сколько можно!.. Об одном и том же. Нет же сил!.. Он не уймется!Затем она решительно приподымается и одним движением крепко, со страстью усаживается на меня.Вот оно как!.. Я был отчасти застигнут врасплох. Но, конечно, поддался.— Лё-оольк! — зовет он.Она молчит. Она в деле. Она, я думаю, даже не слышит. Я тоже мало что соображаю. Моя физиология уже по-ночному подчинялась Лиле, а не мне. Мной управляли... Можно расслабиться.Можно было слушать его монологи... Или просто смотреть в никуда. В темный потолок. Можно было даже слегка подремывать — она теперь все делала сама. (В пику стенаниям мужа.) В этом ему ответе был нацеленный смысл. Сама тружусь!— Мы так хотели перемен. Но от перемен мы и перессорились... Мы завяли... Мы выдохлись — и гимн нам уже не написать! Не смогли!.. За нас все решили. За слабых. За бесталанных. Мы заслужили тот гимн, который есть... Ты слышишь? «Марсельеза» — за одну ночь! За одну! Лё-оольк!А она уже раскачалась, не слышит.— Лё-оольк!Он вопит. Он вопит и зовет:— Лёльк! «Марсельеза»!.. А?.. «Марсельеза»! Гимн... Гимн!А она вся в движении, вся в полете, вся на мне. Ей хоть бы что! Ничего не слышит.Уже в захлесте чувством она вдруг недовольно ему кричит. Как бы проснувшись:— Какой еще гимн?!— Какой, какой!.. — скорбный голос (снизу) укоряет ее. Сожалеет. — Обыкновенный гимн! Нормальный! Человеческий! Хвалебная песнь!.. Лёльк! Не помнишь, что такое гимн?!Враскач, набирая ритм, она негромко постанывает:— Как-не-пом-нить... Как-не-пом-нить... Как-не-пом-нить...Вот — женщина! Вот смелость и вот страсть. Вулкан! Вот это скач!.. Я восхищен. Она написала бы им гимн. Она сотворила бы! За одну ночь! За час!..А луна меж тем уходила за срез окна. Прощалась. (Я следил ее краешек.)— Лёльк! Ну ты опять!.. Ну как не совестно!.. По какой программе эти стоны? Я хоть отвлекусь... Что ж ты одна кайф ловишь! Лестницу я уже не осилю... Ты только скажи программу — по какой?Но Лиля смолкла... Тем слышнее кач ее изящного тела. Бедра стискивают меня. Пружинят... Она набирает скорость. У нее уже крылья! Вот-вот и она с меня улетит. К птицам. В лунные небеса... Бросит меня здесь.— Лёльк! Все кнопки перещелкал... Это, между прочим, твоя вина! Это ведь ты нижний телевизор испортила! Помню! Отлично помню! С антенной. Ковырялась — и сбила настрой. Потеряла, я уверен, несколько программ!Он терзает свой телевизор. Сколько он ни щелкай кнопками... То голоса. То писк... Но того, что у нас, ему не найти. Во всяком случае, не этой ночью.И тогда он вновь впадает в страдание и вопит:— Нич-чего!.. Нич-чего не сумели! Это в нас хуже всего... Мы не сумели!.. Ах, Лёлька, Лёлька, мы сами себе противны!Его вопли меня достали... Этот мужик (честный, не вор!) не должен сдаваться. Не должен опускать руки. Нет и нет!.. Я ужасно распалился. Я не хотел бы приплясывать ни на чьих поминках. Тем более сегодня, когда все поносят демократов. Когда всякий жлоб мешает их с дерьмом... Я был готов стать в их редеющие ряды... Сейчас же... Сию минуту... Я ведь тоже внушаем. (Но ненадолго. Импульс!.. На минуту-две.)Но только пусть прекратит вопли. Страдалец отыскался! Мудак, ей— богу. Мне хотелось с ним спорить. Я готов был спуститься вниз... Сейчас же!.. Спорить. Возражать. (Я сел. Ощупью искал трусы. На полу...) Я все ему выскажу. Он должен знать мнение рядового.Лиля схватила меня за руки.— Да ты действительно с ума сошел! Ты спятил!.. Не о чем вам спорить!Лиля вся в поту. Еще не остывшая. (Как прохладен пот.) Она опять навалилась на меня. Держит. Ее можно понять. Это же нечто... Сбрендивший старикашка! Голый! И рвется вниз!Мне, видно, ударило в голову. Однако смирился... Притих. (И все же как я ему сочувствовал!)— Лежи. Лежи, — успокаивала меня Лиля.А снизу!.. А снизу опять неслось про гимн. Можно было свихнуться!.. Лилю била мелкая дрожь.— Нич-чего не смогли... Даже такого говна, как куплеты. Даже припев! И музыки не смогли... Давай, мол, дедушку Глинку!.. Как-кое мы говно!Он уже не кричал — ревел!
1 2 3