А ведь он ей ни слова. Лишь кивнул.
Где есть пределы, есть и своя их изнанка. Все-таки они оба, как сговорившись, не заголяли себя. Полуодеты... Дань сединам.
— Нам, — шепнула, — теплее тронуть рукой, а глазом не обязательно.
Петр Петрович остерег:
— Поаккуратней мой рукав, старая. Да ты не дергай, не дергай!
— Тяну.
— Вот и тяни, стягивай помаленьку.
Они походили на лишенную стеснений седую чету в деревенской бане, где старая бабка помогает то ли раздеться, то ли уже одеться своему несколько хворому старику.
— Сопли-иивый! — сказала ласково.
Коснулась его щеки и шеи. Погладила.
— Сопливый какой!.. Побежал перевязываться, когда я тут!
— Надо же верить в медицину.
— Что? В медицину?.. Идиот! — вдруг завопила старуха. — Верит в медицину... Нет, вы посмотрите на этого идиота! Кто же верит сейчас в медицину?! — скандально кричала она, хотя вокруг них никого. — Надо верить не в медицину, а во врача-ааа!
— Но перевязаться же надо.
— Нет. Нет. Нет!
На какую-то минуту-две она была попросту вздорной. Его жизнь.
Так вот и сидела с ним рядом. Жила с ним рядом. Дышала в его сторону... Дышала, по-старушечьи слышно посапывая.
Его долгая жизнь, вдруг запнувшаяся об эту старуху — что это? почему это?.. Сестра ли она? Сестра ли — моя жизнь? Вполне возможно... Бывает же сестра, но сильно постаревшая. Старшая сестра, — размышлял Петр Петрович несколько абстрактно.
Пусть даже в более далеком родстве... Или, пожалуй, она (его жизнь) ему подружка. Веселая бесцеремонная подружка былых лет. Хрычовка. Которая вместе с ним и состарилась...
— Заду-уумался... Ишь! — Старуха внимательно всматривалась в его лицо.
Коснулась морщинки на его переносице.
Упорство лишь обещает плоды. Свою мысль Петр Петрович не сумел бы и сам себе объяснить так сразу. Это был как бы старинный его долг. Должок... Не перед костлявой Аннетой Михеевной, не перед этой старой жабой (так старательно демонстрирующей ему, показывающей ему вживую его собственную жизнь), а перед женщиной, перед ее, что ли, лоном... перед ее вечным.
— Мой. Мой. Мой ты, миленький... — приласкивалась опять старуха.
Но ведь Петр Петрович не вытолкал ее из постели. Он лежал с ней рядом.
Он даже настраивался. Конечно, с ней непросто! — подбадривал себя Петр Петрович. — Конечно, она — бабка древняя... Вечна, непреходяща, бесконечна, куда нам маленьким! Однако же и в нас, бренных, пятиминутных, есть свой замысел... Есть, есть!
И, ведомый мыслью, Петр Петрович трудился. Старался, как умел. Трахальщик старой школы, он умел не так много, не так изощренно. Он, скажем, редко пускал в ход непосредственно руки, еще меньше пальцы рук. Но зато использовать руки как опоры... Как столбы... Чтобы откинуться на руках как можно дальше... с большей свободой... ястребом с высоты! Этот, на вытянутых руках, прием получался у старика на славу, выпестованный крепким личным опытом... да, пожалуй, и неким талантом.
— О, молодец! молодец! — заверещала старуха. — О! О! Сейчас малость повеселее... Молодец, старый... Я уж и не думала!
И как обычно, она насмешливо захехекала:
— Хе-хе... Я уж думала, ты сдох... Обеспокоилась: как там, думаю, тот, что надо мной — живой ли?
И сама она тоже заметно прибавила, зачастила. Он-то слышал пульс старой карги. Пульс ускорился! Ага...
И вот в ее лице мелькнуло.
Как начало (как замысел), сквозь пятнистую серую кожу ее щек проступил легкий рисунок. И был тотчас смыт... На ее изменчивом лице... Старикан (он заждался!) едва не упустил миг. Но следом уже заиграли свежие линии. Чуть дрожащие девичьи черты! Вслед лицу ожило ее тело... И в нетерпении, пылко Петр Петрович схватил ее мягко округлившуюся руку.
А она с юной боязнью (и с молодой силой) руку отдернула.
В жесте меняющая себя женщина особенно видна. Но как же стремительно она становилась застенчивой! И пугливой. Этот знакомый трепет кроличьего страха в ее лице. Похожа на Аню! (В жесте всё есть. Всё сразу.)
Пока она юная — вот что его ожгло.
— Иди же сюда.
— Ты... Ты торопишься, — сказала она смущенно. С девичьим смешком.
Свечное пламя дрожало... И тем сильнее ему казалось, что с ним Аня.
Опытный, он поймал момент, когда ее активность стала более подлинной, дрожащей, неигровой. (У молоденьких зачастую игра.) Он все видел остро! Его глаз не провести. Ага... Порозовевшая и дрожащая... и если не Аня, то очень схожа... И сама же, первая (он мог бы клясться), она сейчас упивалась своей телесной новизной, пьянея от вернувшейся вдруг силы и молодости. Женщина!
— Мы едем в Москву? Да?.. Завтра — в театр?.. — спрашивала девичьим высоким голоском.
Слова ее сбивчивы, взахлеб:
— Завтра — в театр?... А на ночь к Галинке? К студенческой подруге!.. Да? Да?
Оба задыхались.
Аннета-Аня, как ее ни назови, сияла. Ее чувственная жизнь возникла (вернулась) из ничего, из сора, из небытия. Какая высокая минута бывает у женщин!.. Красавчик муж, уезжающий от нее в ночь... Или заботы по дому... Или ревность... Все-все чепуха. Все-все сор, пыль, лузга.
Она шептала:
— Пожалуйста... Еще... Еще совсем немного... Мне больно и... Хотя... Хотя и не нужно. Клянусь... Клянусь, мне... М-м...
Как и все, старый Алабин хорошо знал природу этих предпоследних слов. Ожидание, скрывающее самое себя.
— Аня...
Ей, если сейчас молода (и так наивна), ей и впрямь страшновато.
— Пожалуйста, — молила она.
Пот ударил — пот высох. Петр Петрович устал. И как удачно он оглянулся. Увидел светлую лунную ночь... В раме окна... Небо... и Аня! Обманка встряхнула его. Еще как!
Всю жизнь мужичонки думают о каком-то неслыханном поединке. О сильном, достойном враге... Разве нет?.. А в конце концов довольствуются одной-единственной случайной стычкой. Нечаянной стычкой на темной улице. (Да еще и спьяну...) Да, да, да... Люди такие. Готовые на подмену. На имитацию. На подделку... И он такой же. Согласен! Ему не нужна победа. Ему нужен миг.
Ага... В ее дыхании появился легкий сбой, где-то на третьем вдохе. Как обещающе!.. Нет, не хрипотца голоса, а несомненные пузырьки воздуха... Эти пузырьки порознь и не сразу слепляются во вдох. Неслепившиеся, они не насыщают легких... И вот-вот молодуха захочет подышать открытым ртом.
— Пожалуйста, — молила она.
— А? — Он был как оглохший.
Еще немного... Это обязательно...Что еще, кроме невнятной мольбы, она придумает. Что еще, кроме рваного дыхания, призовет себе в подмогу. А уж затем ее жар.
Алабину казалось — они оба в лунном свете стали крупнее. Ну, гиганты... Он был громаден, а она с ним еще громаднее. Лежали они ни на чем... Качались в небесах... На созвездиях — как на качелях?.. А белесый свет! Прямиком в глаза. Никогда в жизни ему так близко и так лунно не сияло.
— Луна, — проговорил он, задыхаясь от счастья.
Старуха кашлянула:
— Луна?..
— Да, да!
— Возьми-ка ее. Сунь ее мне под зад.
Алабин отпрянул, даже отдернулся от нее. Шутиха... Как это можно!
— Можно, можно... Угу-гу, — скрипел ее голос. — И не пыхти, старик, слишком. Не парься.
Петр Петрович очнулся. Весь в гневе... Иллюзия не то чтобы кончилась — исчезла разом. Никакой Ани... Он ясно и внятно (и опять как со стороны!) видел старика, склонившегося, искаженно нависшего над старухой. А та знай лепилась к нему, жмясь снизу к его телу.
Особо отталкивающего не было в этом, но... Но кособокая старуха... Сторожиха... Похоронщица. Оба полуодетые, они напоминали совокупляющихся сезонных рабочих. Старого замшелого прораба и безликую маляршу. (Где-нибудь на стройке... На высоком этаже строящегося дома.)
— Ага-ага!.. Угу-угу! — подбадривала его старуха. — Но только шибко не пыхти. Второй-то раз меня не разогреть. — И еще прошамкала: — Слышь... Не лезь из кожи.
Сердце его оскорблялось с каждым ее словом. И он вдруг сорвался. Ударить старик, конечно, не ударил. Кто ж дерется с женщиной... Зато рукой, жесткими пальцами он рьяно ухватил ее за ухо. Чтоб потаскать туда-сюда.
Михеевна испугалась.
— А что? А что?.. А что я такого про луну сказала?
— Значит, сказала.
— А что ж такого? Отпусти ухо!.. Оби-иделся! — громко возмущалась она. — Я ж думала, это в по-омощь...
— В какую помощь?
Старуха жалостливо (и одновременно глумливо) гундосила:
— Женщине в по-оомощь. А ка-аак же... А как иначе? Ежели трахаешь уже усталую.
— Я лучше знаю, как трахать усталых.
— Ну вот... Я так и подумала. Конечно, конечно! Такой ядреный мужчина разве не зна-аает... О-оопытный.
И вдруг хехекнула:
— Хе-хе... Женщине должно быть удо-ообно.
Он смолчал. Он бы уже выставил Аннету Михеевну вон, если б не скорая вдруг мысль. Если б не эта мгновенная мыслишка... Про обновление еще и еще — про фантастический возврат старой карги в юность.
А этот ее обратный обвал в старость... Возможно, возврат всегда у нее груб и слишком стремителен. Ему оскорбительно и больно. Зато цени миг, Петр Петрович... Зато каким крутым обломом вдруг видишь свою собственную жизнь — матерую и циничную старуху, глумящуюся над тобой же.
— Пить, — сказал он. — В глотке пересохло.
И чтобы еще раз не сорваться, Петр Петрович поднялся с постели и прошагал на кухню. Он еле сдерживался. Ему вслед бедовая старушка шутила:
— А выпей, выпей... У некоторых, я читала, и с воды встает.
Пил... Утолив жажду, вернулся не сразу. Минуту-две Петр Петрович постоял у окна... Ну, дрянь баба. Ну и ну... Луну! Луну под жопу. Еще чего! — старика прямо трясло от гнева. Он подпрыгивал на месте. Как такое можно?!
Небо (в ночном окне) продолжало сиять. В этом дивном лунном свете Петр Петрович простил ей ее житейскую грубость и старческое хамство. Простил, как если бы прощал сам себе. (Если она — его жизнь.) Ведь хозяйка... Может круто настоять... Женщине должно быть удобно.
Однако лежал он, все еще подчеркнуто отвернувшись к стене. И даже уткнувшись лицом в стенку... А Аннета Михеевна, сопереживая, сидела здесь же, на постели. С ним рядом... Сидела она теперь очень сдержанно, деликатно, — и несомненно слыша его обиду.
Вдруг она протягивала ладонь к спине старика, чтобы он тоже услышал ее сочувствие. Но тут же и отводила руку. Не сразу решаясь...
— Эй, — дружелюбно окликнула она.
Это правильно, когда ласку примирения начинает женщина. Когда начинает мужчина, спешка... бег с барьерами... одно, другое... третье... Когда начинает ласку женщина, секунды перестают стучать. И летящая мимо по воздуху тополиная пушинка вдруг зависает.
Но сначала Аннета Михеевна повинилась. Ну, согласна, согласна! Внешне (да и голосом тоже) она как женщина сильно сдала... Да, да, грубовата. Насмешлива... Так ведь сам сказал, ей уже тыща-другая лет, ха-ха-ха-ха! Тыща... Но в интиме (она именно так выразилась, изысканно)... Но в интиме с ней можно ладить. Ласковая .
— Слышь?.. А ведь я — ласковая.
Она наконец прикоснулась своей давно тянувшейся к нему рукой. Огладила раненое плечо. Да ведь и в этом жесте слышалась просьба ее простить. Прилегла рядом... Алабин (спиной) слышал льнущее к нему тело. Возможно, мирясь, она нервничала. Ее немножко трясло.
Но вот приникла тесней, и когда старый Алабин в общем-то был готов простить... Да, да, он уже было расслабился ее добротой, ее осторожной лаской... Когда он... Вдруг хлынул холод.
Стужей накатывало ему прямо в спину. Волной — от нее к нему. Вместо тепла.... Так и ускользнул миг. Его великий миг... Старуху трясло не жаром какой-никакой страсти, а холодом.
А-а, подумал старик. Там этот холод. И ничего больше. Там ничего другого для него уже не было.
Да ведь и можно понять: что ей, с ее тыщей лет, — что ей Алабин с его одной секундой?
Он сник. Вяло так лежал, жался к стене... Зато от стенки, как казалось, шло теперь к нему ощутимое тепло. (На контрасте.) Петр Петрович даже подумал, может, за стенкой кто живет. Кто-то подселился... Кто-то там теплый... Кто бы ты ни был, сосед. Кто бы ты ни был, — думал он... Бредил.
Михеевна негромко журила его.
— Говорила же: не парься. Хе-хе-хе... — вполголоса (скромно) она усмехнулась. — По-второму разу меня все равно не разогреть. Еще никому не удавалось... Из смертных.
Казалось, рядом с ним заговорила сама подушка — холодная, если не ледяная. По второму разу жизнь не разогреть.
— Слышь... Эй!
Она. Ее голова от него слева... Седые космы... И ее утешающий голос:
— Не огорчайся. Кой-что сумел... И то молодец. Попыхтел.
Ее слова были не злы, но от тела ее шел все тот же нескончаемый холод... Остываю, подумал он. Остываю... Тщета усилий? Но почему вся жизнь на кону? Может, что-то было им упущено? Старик не искал других виноватых...
Его сознание все еще было заворожено — или, лучше сказать, заморочено чем-то вроде долга перед жизнью. Вроде бы что-то главное, что-то слишком серьезное стояло за этим их затянувшимся общением со старухой — но что?
— Эх, милай... — разболталась тем временем все схватывающая на лету Аннета Михеевна. — Жизнь, как стара баба!.. Жизнь, она ведь человеку не против. Именно!.. Жизнь не противится, когда ее трахают случайно, налегке, на таланте, первым легким разом... Слышь?
Старуха легонько толканула его в лопатку:
— Но жизнь не любит повтора. Слышь?.. Но тем сильнее жизнь не любит, когда по второму разу... когда ее принуждают и разогревают заново. Когда принуждают трудом. Хе-хе-хе-хе... Это уже не просто сердит. Это злит... И жизнь, ты уж пойми ее, не хо-ооочет. Не позволя-а-аает.
— И потому в ответ — холод?
— Холод? — Старуха удивилась.
— Ну да.
— Тебе, что ли, холодно?
На полу старик нащупал рукой недопитую, как ему думалось, бутылку. Сделав пустой глоток, он тут же сомкнул губы... Пусто... Да и не грела, как он уже знал, самопальная водка.
Петр Петрович бросил бутылку — и как же легко, как охотно и как предметно она откатилась куда-то в глубину, под кровать. Этот звенящий звук перекатывающейся бутылки... В никуда.
— Что это ты пялишься? — спросила.
— Да так.
— Та-аак, — смеясь поддразнила Аннета Михеевна. — А перетакивать не будем?
Петр Петрович слишком напряженно смотрел на нее. Словно бы он увидел сейчас не старуху, а что-то вдалеке. Увидел что-то, чего никогда в женщинах не видел прежде... Она превосходила его!.. Она, а не он, долгожитель в этой вечной тяжбе. Он — только искра. И что он, что другой — ей без большой разницы. Тыщи лет... И в точности так она обработает завтра следующего зажившегося старикана, сюда даже не оглянувшись!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10