— Здравствуй…
— Можно присесть?
— Зачем? — и посмотрела на меня холодно.
Всё же не терял надежды, что, услышав мои ласковые, тихие слова, смягчится. За свои сорок лет ни разу никого не умолял, не просил надо мною сжалиться. Но в этот раз решил даже и прощенья просить, и умолять свою жену, если придётся. Положение-то какое: или несколько минут унижения, или вкривь и вкось вся твоя жизнь.
— Поговорить с тобой хочу, — сказал я.
— О чём?
Помедлив, отвечаю:
— Да ты сперва позволь мне присесть.
«Главное — не выглядеть жалким просителем», — думаю про себя и стараюсь держаться так, как подобает мужчине, степенно.
— Садись! — Даша указала на стул, стоящий поодаль от неё, у двери. — Если ты хочешь говорить о разводе…
— Нет, даже слышать об этом не хочу, Даша, — прервал я её.
— Если ты хочешь говорить о разводе, — продолжала Даша, будто не замечая моих слов, — о том, что это большая ошибка с моей стороны, о том, что нет оснований для моего ухода, о том, что ты нас, — тут она горько усмехнулась, а я вздрогнул, — и меня, и детей любишь — то лучше и не начинай.
— Нельзя же так, Даша… Опомнись! У нас и в самом деле нет причины для развода.
И я заговорил о том, что всегда желал ей и детям только добра, только хорошего, что я готов делать для них всё возможное и невозможное. И о том, что они для меня самые дорогие люди на свете.
Но Даша прервала меня:
— Я же сказала тебе, не надо об этом!
Некоторое время сидели молча.
Теперь я решился подступить с другой стороны:
— Про нас уже разные слухи расползаются. Я опасаюсь…
— Что эти слухи испортят твою карьеру? А ты всю вину сваливай на меня. Если спросят, не буду отрицать, — Даша, подперев ладонью голову, смотрела в угол. — Ведь и я виновата в том, что из хорошего, скромного парня ты превратился в зазнавшегося чинушу. На многое глаза закрывала, всегда подчинялась тебе, не сумела сделать так, чтобы ты понял, что хорошо, что плохо.
— Это ты подчинялась мне? Если бы кто слышал, как ты кричала на меня!
— Это было потом… когда дошло до крайностей… А раньше сколько раз я просила, умоляла тебя, помнишь?! Всё это ты слушал, как слушают надоедливое жужжание комара. Тебя-то одного можно было терпеть до поры до времени, но…
Даша взглянула на меня в упор:
— Твои дети подражают тебе, становятся такими же, как ты. Особенно твой сын. Не уважает ни одного учителя. Со сверстниками ведёт себя надменно, обижает младших — ещё бы, он же сын председателя райсовета! У отца его такая власть, что может снять с работы любого учителя, даже директора. Да, да, сама слышала. Однажды ты именно так и брякнул. Сыну такого отца зачем же стараться? В учёбе еле тянется, а считает, что учителя нарочно снижают ему оценки. В школе у него нет ни одного товарища.
— Ах, я и в этом виноват? А ты, учительница, почему не воспитала его хорошим? Где ты была?
— Я же говорю, что и я виновата… Но детей, которые постоянно видят дурные примеры, очень трудно перевоспитать…
— Так кто я, по-твоему, хулиган или вор?
— Если бы ты был дебошир, преступник, мне было бы проще всё им объяснить…
— Что же я, хуже их?
— Хуже.
— Кто же я такой, в конце концов?!
— Ты бездушный, бессердечный чинуша, ведёшь себя словно тойон, стоящий над людьми.
— Даша, — говорю ей, — опомнись! Подумай только, что ты несёшь… Поверь, я не сержусь на тебя… но, может, ты устала, может, больна… Отдохнуть бы тебе… Надо — полечись… Что-то у тебя в голове сдвинулось, неужели сама не слышишь своих слов? Какой же я тойон? Какой же я чинуша? Работаю для людей, стараюсь, чтобы жилось им лучше… Разве такому плохому человеку, каким ты меня считаешь, доверили бы должность председателя райсовета?
— Пока тебя до конца ещё не раскусили. Подожди — снимут.
— Как бы не так, да кто ж у них работать-то будет? Я же на себе всё тащу! Наоборот, повысят меня! Вот посмотришь!
Даша вздохнула:
— Тебя испортила должность. Постой, не прерывай. Если спросил, так уж послушай, потерпи… Теперь я точно знаю: должность твоя высокая испортила тебя, не справился ты с ней по другому — нравственному — счёту. Ты стал глухим и слепым, как камень. Работал ты и вправду много, не щадил ни себя, ни других. Но ведь ты делал всё это лишь для собственного благополучия.
— «Лишь для собственного благополучия» старался выполнить план заготовки сена? — вставил я.
— Конечно.
— Сено я ем, что ли?
— Сено едят коровы, а хорошие работники получают награды. Ты же всегда считал, что на тебе одном весь порядок в районе держался.
— Спасибо…
Ни с одним словом Даши я не согласился. Если бы я работал, как советовала она, наверняка и года бы не продержался председателем райсовета. Я ведь за весь район отвечаю.
Каждый директор совхоза, каждый председатель сельсовета, каждый секретарь парткома, каждый директор школы всякий день требуют то одного, то другого. Там что-то ломается, тут что-то рвётся. То голодает в совхозе скот, то замерзает котельная школы. Надои молока, состояние отела, заготовка мяса, сеноуборка, хлебоуборка, заготовка пушнины… Заботы, заботы, заботы — вот и крутишься среди них. Есть ли время разбираться в личной жизни каждого, вести с каждым в отдельности доверительные, душеспасительные беседы, вникать в мелочные просьбы разных людей? И не вникаешь, отсылаешь в другие инстанции. Если отвлечёшься на мелочи, не сможешь организовать основную работу, и если не будешь командовать, принуждать, то никто и пальцем не пошевельнёт — все теперь сами всё знают, сами себе командиры. А хозяин один нужен! Хозяин! Если будешь держаться скромно, никто тебя и не послушает, даже и не обернётся в твою сторону. Тогда как выполнишь план?! Тогда-то сразу и полетишь со своего места.
Слова Даши всё больше раздражали меня. Надо же, я, человек, не виновный ни в чём, сижу и умоляю ту, которая из-за пустяков разрушила семью, жизнь мою. Ещё и говорит: «К нашему несчастью, и ты такой». Нет! Несчастье нам всем принесла она, больше никто! Только она!
Но вслух говорить ей ничего не стал, помолчал — будто задумался. Потом, стараясь, как говорится, быть мягким, словно печень налима, начал ласково, тепло:
— Дашенька, столько лет вместе жили, воспитали хороших детей, не кажется ли тебе ужасным наш развод? Разве тебе не жалко прожитых вместе лет! Ты же любила меня!
— Это прежде… Сейчас у меня в сердце не осталось ни искорки любви к тебе.
Тут я не выдержал, вскочил как ошпаренный:
— Надоел я тебе?!
— Те искорки ты сам загасил. Превратил в золу и пепел.
— Нет, ты, видно, нашла себе кого получше. Выйдешь замуж за того, кто повыше меня в должности!
Даша уткнулась лицом в стол, остро обозначились её худые плечи.
— Даша… — сказал я дрожащим голосом. — Прости, если виноват перед тобой.
— Уходи, — произнесла Даша отрешённо, с каким-то даже спокойствием.
Меня испугали не столько слова её, сколько голос. Такой голос я уже слышал. Вот так Аян бросил мне в лицо когда-то: «П-шёл прочь!..» И, словно вторя ему, снова прозвучал холодный голос Даши:
— Больше не приходи в этот дом.
Это было наше единственное и последнее объяснение.
Потом, когда случайно встречались на улице, лишь здоровались еле заметным кивком головы.
Дочка время от времени ходит сюда: пол моет, стирает бельё, готовит.
— Ты сама приходишь или мать велит? — спрашиваю, но она не отвечает.
Мать, видимо, посылает её. Сама-то девочка немного ленива. Однажды спросил:
— Что говорит мать обо мне? «Такой-сякой, плохой»? Ругает, наверно?
— Нет, — ответила без колебания.
— Другим людям тоже не говорит?
— Нет же, нет! — воскликнула удивлённая моими словами дочка. А она не умеет врать.
Неожиданно большая люстра будто бы качнулась — электрические лампочки несколько раз мигнули и погасли.
— Не удивляйся. В это время здесь всегда отключают свет, — послышался из темноты голос Тоскина.
Загремел опрокинутый стул, потом в коридоре что-то упало с грохотом. Вскоре хозяин вернулся, заслоняя ладонью дрожащее тоненькое пламя свечи, накапал на дно стакана растаявший стеарин и водрузил свечу.
— Мне этой весной в Якутске, — начал Кирик, — обещали дать два дизеля, завезти сюда по реке. Хозяйственники, они, знаешь, тоже с лисьим нравом. Когда к ним заходил новый председатель, сменивший меня, они, говорят, делали вид, будто впервые об этом слышат. И только обещали учесть эту заявку в будущем: тоже мне благодетели. А со мной такое не проходит: пообещали — извольте выполнить, в срок и точно — без никаких гвоздей! Если бы я был сейчас в райсовете, был бы и свет круглосуточно. А вот, полюбуйся, при свечах сидим… И вообще, посмотреть со стороны, какая-то безалаберность здесь, неорганизованность. Хозяина настоящего нет — вот что. Я было начал большую работу по племенному делу, по землеустройству, по осушению заболоченных долин, мар. Таким путём можно было бы добиться увеличения сенокосных угодий и улучшения якутской породы коров, известных высокой жирностью молока, морозостойкостью, неразборчивостью к кормам. Нынче что-то об этом ничего не слышно. Может статься, и то, что уже сделал, постепенно расползётся по всем швам. Подожди… подожди… посмотрим, что у них будет дальше.
— А ты человек опытный, помог бы своими советами, замечаниями, подсказал бы, например, как получить те дизели.
— Указали на дверь, так зачем заглядывать в окно? Пусть они сами хозяйничают.
— Кто они?
— Те, кто пнул меня в зад.
— Но электричество не только им нужно!
— В этом году планы по сенокошению и силосованию не выполнили, — словно не слыша гостя, заговорил Тоскин. — Заготовили даже меньше, чем в прошлом, засушливом году. Голосят, что дождь мешает. Если бы вовремя организовать людей, заставить их, то вполне можно было заготовить и сено, и силос, необходимые на прокорм скота до следующей весны. Недавно охотился на уток и сам видел: в поймах многих речек трава осталась нетронутой, такая густая, сочная… Весной опять побегут в другие районы, как нищие с протянутой рукой. Ничего, пусть теперь помучаются… Вспомнят ещё «плохого» Тоскина.
Оготоев откинулся на спинку стула и вглядывался в тёмное окно, где тускло отражался мигающий неверный огонёк свечи — синеватый на черни. «Да, изменился Кирик Тоскин, — думал Оготоев, — район, за который он так болел вчера, который был для него своим, теперь ждёт трудная зима — а у него это вызывает лишь ироническую усмешку».
Довольно долго оба молчали.
— Кажется, не понравилось тебе, что я сказал «пусть помучаются». Я не говорю о всех. Говорю о некоторых руководителях, таких, как Силянняхов…
— Может, пора на боковую? — сказал Оготоев. — Время уже позднее…
— Ну и что, догор! Ночью не выспишься — днём до обеда проспишь. Ты же командировочный — сам себе хозяин. И мне тоже нет надобности вставать пораньше. Кроме того, если про Силянняхова не договорю, может быть, поймёшь меня неправильно. И сейчас тебе не нравятся некоторые мои слова — так ведь?
Оготоев не ответил.
— Хоть и прогнала Даша меня тогда, чувствовалось, что время на нашу семью работает, дело идёт к примирению: всё более приветливо здоровалась со мной она. Но Силянняхов не только помешал мне склеить распавшуюся семью, но и толкнул глубже в пропасть. Слышал, наверно, что меня выгнали с работы?
— Читал в газете.
— А что могут сказать эти две-три строчки?.. Ты вот послушай, как всё это подстроили.
Нынче весной была районная партийная конференция. Перед конференцией на заседании бюро обо мне не было сказано ничего плохого. Так, обычные мелкие замечания. Намечали меня и в будущий состав бюро. Ну, началась конференция. Представителем обкома был на ней совсем ещё молодой человек. Когда в конце шестидесятых я работал председателем райсовета в другом районе, он был моим инструктором, короче, мальчиком на посылках, не раз обруганным мною. А вот теперь он в обкоме… Увидев меня, обрадовался, словно встретил старшего брата, обещал после конференции зайти ко мне.
На конференции отчитывался Силянняхов. Как обычно, упомянул и о недостатках в работе райсовета.
Ну, сперва обсудили доклад, как всегда, поговорили о выполнении планов… Вдруг берёт слово делегат от совхоза «Алаас», парнишка-тракторист. Этот стервец прямиком прошёл к президиуму и без всяких вступительных слов как пошёл трепать моё имя!
— Кто он, этот гражданин Тоскин: председатель райсовета или старорежимный улусный голова? Товарищи, объясните мне это!
Зал взорвался шумом и смехом. Растерявшись от такого шутовского вопроса, я тоже улыбнулся. Но парень продолжал говорить, всячески понося и черня меня:
— Это настоящий тойон — лучше не подходи. Когда он приезжает на центральную усадьбу совхоза или на участки, люди ходят тихонько, говорят между собой только шёпотом. А он сразу проходит в контору, разговаривает только с директором или управляющим. В первые годы его работы, когда он приезжал в село, собиралось много народу: кто посоветоваться, кто с жалобой, кто уточнить размер пенсии, кто с просьбой устроить школьника в интернат. А у него для всех один ответ: «Я такими мелкими делами не занимаюсь. Обращайтесь в отделы исполкома». Прежний председатель был настоящим человеком, советовал, помогал. Все радовались его приезду. Сейчас в наслеге председателя райсовета никто не ждёт. Вот такой у нас гражданин Тоскин.
Меня очень обозлило это его «гражданин», оно показалось мне хуже самого скверного ругательства. Делая вид, что мне всё это смешно, зашептал председательствующему на конференции второму секретарю райкома:
— Очень уж перегибает, обратите внимание на слово «гражданин».
Секретарь вскочил, прервав оратора, сказал:
— Все присутствующие на партийной конференции — коммунисты. Поэтому каждого из нас надо называть «товарищ».
Тракторист — низкорослый парень с загорелым чёрным лицом, тонкой шеей, упрямо торчащими взъерошенными волосами, — когда заговорил председательствующий, сразу закрутился, как деревянный волчок:
— Так он мне не товарищ! И он меня не считает товарищем! Как же он будет товарищем простому трактористу, как я. Он ещё обидится на меня, если я его назову товарищем!
1 2 3 4 5 6 7 8