Воспоминание облегчило душу и возымело практическое действие: я понял необходимость не выглядеть дураком и по возможности остроумными шутками скрывать то, чего жаждало мое самолюбие. Не хватало только отправной точки для беседы, – исключая слова тенора: «Маска, ты мне знакома».
Меня отвлекли комментарии девушки относительно деталей представления. Я также оценил их; но мысли все более спутывались, я не мог произнести ничего членораздельного, кроме восклицания: «Прекрасно! Прекрасно!» – и повторял его до изнеможения. Мое отупение все же не стало полным. Благодаря мощи своего голоса я завладел беседой. Признаться, я не помню сейчас, кто из нас двоих что говорил: кто, например, отметил достоинства строки (или действия, ее сопровождавшего):
Его я видела во сне.
Эти слова – совершенно точно – звучали в партии Маргариты: Мефистофель послал ей сны, в которых она видела Фауста, еще не зная его. Теперь тоска по тому далекому дню все перемешала в моей памяти: пассажи, слышанные до и после антракта, сказанное нами в театре и затем в других местах, той удивительной ночью. Не считайте, что я совершенно потерял голову. Я держался до конца. Пришлось приспособиться к обстоятельствам: когда девушка сообщила мне, что ее зовут Перла, готовый вырваться наружу поток острот застыл у меня на губах. Я не собирался неуместными шутками испортить приключение, обещавшее быть – по крайней мере, пока – благоприятным для меня. Для людей утонченных шутки по поводу имен – признак плохого воспитания. Что до меня, то имя «Перла», носимое девушкой с такой внешностью, – это добило меня окончательно. Если честно, в тот момент я был просто потрясен. Сейчас мне это кажется даже странным. Перла – это Перла, и назвать ее любым другим именем было бы смешно. Еще раз: я не терял головы и отметил ее манеру разговаривать. Иностранный акцент дополнялся словами и выражениями, выдававшими в ней аргентинку.
После окончания спектакля мы оставались в зале Бог знает сколько времени: Перла не переставая аплодировала. Я пристально наблюдал за этим выразительным исступлением. Она объяснила мне, что не плакала только потому, что потекла бы тушь на ресницах. «Тебе нравится эта Перла, – сказал я сам себе, – если ты без труда подавляешь раздражение, не вертишься на месте и не пытаешься ее оборвать». Наконец мы вышли из театра; я взял новую подругу под руку и отважно повел ее по направлению к ресторану. Никогда еще мой желудок не был пуст так долго. Мы шли не спеша, стараясь подобрать подходящие слова, чтобы оценить и восславить искусство Берлиоза. Мысленно я решил не заказывать сложных блюд, приготовляемых часами, а ограничиться холодной закуской и куриным жарким. Но при этом чутко прислушиваться к советам метрдотеля: вдруг он предложит что-нибудь сытное и не требующее времени. Увы, это мое слабое место: еда должна подаваться сразу же, и любая задержка приводит меня в уныние. Вообразите же мое состояние, когда я услышал из уст Перлы одну из тех небрежных фраз, которые предвещают ни больше ни меньше, как крушение судьбы. Фраза небрежная, но не допускающая возражений. Я неважно разбираюсь в женщинах, но знаю, когда с ними можно спорить, а когда нет. В таком положении единственный выход – полностью забыть о себе, о своих желаниях, о своем упрямстве и воскликнуть, как будто хлопая в ладоши: «Браво!» Перла сказала:
– Куда мы идем? В ресторан? Поесть? Какой ужас! Повернем обратно.
Действительно, мы повернули на девяносто градусов и пошли прочь от ресторана. Но ее рука сжала мой локоть, моментально превратив меня из взрослого мужчины в восторженного подростка. Взволнованный, я едва сдержал свою признательность. Вместо того чтобы очутиться в гостеприимном зале «Агилы», мы вышли на громадную площадь, – и неизвестно, какая минутная фантазия заставила меня увидеть нас обоих как бы со стороны, издалека: трогательная пара, затерянная в пространстве. Все подробности той ночи в Монтевидео видятся мне так ясно, как если бы это было недавним сном.
Мы беззаботно пускаемся в плавание по бурному морю чувств, и лишь затем нас охватывает тревога. Меня уже не пугала прогулка по ночному городу. Я весь погрузился в несравненную игру – постепенное покорение женщины, и тут эта женщина снова заговорила:
– Пойти в ресторан? Какая глупость. Ненавижу закрытые помещения.
И тут же замолчала, чтобы через некоторое время продолжить:
– А может, вы из тех, кто придает большое значение еде? Из тех, кому необходим обед из двух блюд, за столом, покрытым скатертью?
Как будто она была знакома со мной не один год. И дальше, безапелляционным тоном:
– Мне хватает бутерброда в забегаловке!
Пожалуйста, не считайте меня женоненавистником на том основании, что временами мой гнев обращается против женщин. Минутные вспышки проходят сквозь всю нашу жизнь, но остаются без заметных последствий. Я восхищаюсь женщинами, одновременно срывая с них маску: это анархистки, повергающие в прах цивилизацию. Верьте мне, если каждый человек станет внимателен к мелочам, в нашем суетном мире воцарится хотя бы видимость порядка. Женщины – возмутительницы спокойствия, цыганки, им не понять необходимости принимать пищу четыре раза в день. Давая волю раздражению, скажу, что такого рода пост – признак не столько возвышенности, сколько боязни растолстеть. Я вспоминаю одну из поклонниц голодания, с ее культом пустого желудка, из-за чего ночи напролет моим единственным блюдом был чай с лимоном; и вот однажды утром я обнаружил ее на кухне, поглощавшую с тигриным аппетитом кремовые пирожные.
Нет, я не лицемер, отрицающий значение еды. Сделав отступление, замечу, что неутоленный голод был не единственной причиной моей досады. Пребывание в «Агиле», кроме обильного ужина, давало еще и отличную – почти незаменимую – возможность поговорить, узнать друг друга поближе, – так что предложение провести ночь вместе прозвучало бы естественно. Без ресторана – какой курс избрать, чтобы привести корабль к месту назначения? Наверно, я предложил самое разумное:
– Тогда выпьем немного виски и потанцуем?
Не считайте, что я сгорал от желания отвести Перлу в одно из сверхдорогих кабаре. Однако настоящего мужчину узнают именно по тому, сколько он готов потратить ради женщины в такие моменты. Кроме того, здесь были свои преимущества: безошибочное действие алкоголя, темноты и танцев, плюс возможность перехватить, опять же под покровом темноты, что-нибудь вроде оливок, сыра или арахиса. Итак, проект обладал немалыми достоинствами, не требующими лишних объяснений. Представьте же мое удивление от слов Перлы:
– Пригласить меня в boоte! Что за первобытный способ обольщения! Настоящий ребенок, чистая душа! Я в восхищении, но запереться в четырех стенах – вас от этого не коробит? Какой ужас!
Вы, конечно, понимаете, что я всерьез рассердился. Про себя я сыпал проклятиями, но к моим губам как бы приросла широкая улыбка. Речь шла уже не о самолюбии, а о том, как спасти ночь. Эта женщина своими презрительными восклицаниями расправлялась с любым из моих планов в зародыше. Одетый легко, я начинал дрожать. Значит, оставались улицы города. Прогулка пешком – в такой час! – или поездка в такси, куда глаза глядят, с болтливым шофером? Этот выбор между двумя путями парализовал мой ум, особенно потому, что существовал третий – и последний: просто и бесцеремонно исключить все промежуточные стадии. Признаться, у меня недостаточно смелости для откровенных предложений. И не подавленное до конца сомнение относительно рода ее занятий… Сомнение, переросшее в уверенность: я стою в полушаге от роковой ошибки. Я чувствовал, что слово «отель» превратит меня в чужака, в нежелательного спутника. Если бы еще я обронил громкое название, из тех, что тешат наше тщеславие, – «Риц», «Пласа», «Карлтон», «Кларидж», – но убогий приют, чье имя совестно произносить вслух… В предвидении этого я оцепенел: в уме нарисовалась гнусная дыра, набитая мимолетными парами, объятия на рваных простынях, угрюмый привратник у входа, собирающий деньги… Как можно заставить женщину пройти через это? Любовь все поймет и простит? Да, но на это нужно время. Времени у меня как раз не было.
– Отлично, – бросил я. – Мы не пойдем в ресторан. Мы не пойдем в boоte. Будем голодать. Все, что хотите, только не оставаться на улице.
Перед тем как составить в уме следующую фразу – и чтобы перевести дух, – я остановился: нужно было объяснить, что время, отведенное нашей – как сказать: связи, дружбе? – было страшно коротким: два, три дня, не больше. Неожиданно возникшая – кто знает этих женщин! – боязнь совершить тактическую оплошность и услышать в ответ: «Тогда давайте расстанемся!» – удержала готовые вырваться слова. Я не пожалел о своем промедлении. Перла заметила:
– Наконец-то я слышу от вас что-то стоящее. Ободренный, но растерянный, я задал вопрос:
– Куда же мы отправимся?
– Все равно. Куда-нибудь.
– Куда-нибудь?
– Именно так.
А потом непредсказуемая действительность подарила мне то, что я не раздумывая назову вершиной жизни, моей самой необыкновенной ночью. Пожалуй, не каждый сможет остаться на высоте положения в такие пугающие и великолепные минуты. Я сам то и дело отвлекался, на вершине блаженства не теряя из виду циферблата и размеряя удовольствие так, чтобы успеть в ресторан до двух часов – времени закрытия. В океане страсти, в буре взаимного проникновения, я не забывал о своей маленькой хитрости: ни звука о скором отъезде из Монтевидео. Даже больше: пока я жадно ласкал эти неповторимые руки, это родное мне лицо, ложная дальновидность подсказывала мне, что задерживаться в Уругвае не стоит. Главное было оказаться победителем; а «еще один день» не будет ли значить попросту «следующий день»? Улететь завтра, первым же утренним рейсом! Читатель возразит: постоянные расчеты не позволяют назвать то, что я испытывал, любовью. И ошибется: память сохранила только ощущение полноты. Ее нужно сильно напрячь, чтобы вспомнить досадные пустяки, – а без них тоже не обошлось. Трудно убить червя, что сидит у каждого внутри: мы охотнее отдаемся нетерпению, чем большому горю или большой радости. Жизнь слишком плотно набита событиями, чтобы прожить ее без воспоминаний. И все же воспоминания обманчивы. Говоря о часах, проведенных вместе с Перлой, я не могу – еще один провал в памяти? – ничего сказать о голоде. Его упорная и медленная работа привела меня в расстройство, которое, должно быть, усилило почти неземное волшебство той ночи. Нет, не принимайте это за простое увлечение девушкой. С беспощадной ясностью я осознал: эта неописуемая белизна, эта лишенная красок кожа, способные вызвать у иного насмешку, сотворены для меня; эту красоту моя душа тщетно искала с незапамятных времен. Потом были истории о далекой стране, замке в моравских лесах, матери-англичанке, вспыльчивом отце-охотнике; а также тайны Лиги Освобождения, предлагавшей, – если я правильно расслышал, – возврат к прошлому. Да простит меня Бог, но я упорно доказывал себе: секреты, выданные первому встречному, не следует принимать всерьез. Разве мог я представить, что не был первым встречным; и тем более, что мое непонимание этого скоро освободит меня от верности Перле. В общем-то, я узнал о просторных и светлых комнатах (размером с наши загородные дома), где жила та самая англичанка, намного больше, чем о тайных собраниях и слежке.
– Бедняжка, – вздохнул я с жалостью, – провести детство в замке, чтобы очутиться со мной в таком месте…
– Что мне до этого места! – ответила она, оглядываясь и будто вправду не замечая бурого одеяла сомнительной чистоты, грубо сколоченного стола с зарубками от ножей, стен, покрытых пятнами и карандашными надписями.
Вскоре я был захвачен беседой. Перла говорила быстро и непринужденно. Впрочем, при виде ее бледной, как рыбья чешуя, кожи я мог восхищаться чем угодно. Я не сказал об этом Перле, но уже приближался час закрытия ресторана: час неминуемой разлуки. Настал момент, и я решил пожертвовать предвкушаемой мной говядиной а la Rossini. Каждый доказывает свою любовь на собственный лад. Но повторяю еще раз: та ночь была самой необыкновенной в моей жизни. На другое утро я улетел в Буэнос-Айрес.
И с кем же я столкнулся в самолете? – с мельником из Росарио. В тесном проходе, между сумками, пальто и пассажирами, мы раскланялись друг с другом, чтобы в итоге стукнуться лбами. Потрогав ушибленное место, мой знакомый поинтересовался:
– Как поездка?
– Все хорошо.
Я снова обратил внимание на любопытную расцветку кожи у висков, напоминающую мороженое-ассорти, вспомнил о пшеничных ростках, о донжуанской славе мельника и неизвестно почему осмелел. Желая досадить ему немного моим триумфом на его же поле, я описал в подробностях прошедшую ночь. Только об этом и шла болтовня в течение всего полета и даже на таможне. Вероятно, глухая неприязнь к этому человеку – который всего лишь защищался как умел от ударов времени – развязала мне язык и заставила меня без малейшего колебания принести Перлу в жертву, раздеть ее (образно выражаясь) и выставить на обозрение. А внутренний голос шептал без умолку: предатель!
Предатель… но кто не способен им стать? Таких не найти среди людей из общества, некрепких духом. Может быть, какой-нибудь гордец; но допускаю, что такого человека нет вовсе. Хуже всего то, что признания, сделанные в самолете, стали своего рода тренировкой, прекрасной тренировкой. Я научился рассказывать эту историю, со всеми забавными деталями, добавляя меланхоличные вставки относительно наших слабостей. Как дрессированная собачонка, приученная исполнять один и тот же трюк, я рассказывал о моем приключении с Перлой каждому случайному собеседнику.
Тем не менее в первый раз я пожал не только лавры: одна крохотная заноза еще долго мучила меня. Она таилась в небрежно брошенной фразе:
– Женщина тебе понравилась, так зачем было ее бросать?
Ясно, что росариец страдал пороком, присущим всем знатокам своего дела или мнящим себя знатоками:
1 2 3