с обеих сторон на сетку бросались питы, стаффы и бультерьеры. Зубы и глаза их сверкали в полутьме.
Да как же здесь можно найти Криса?! Разве его узнаешь в этой стремительной мешанине?
— Крис! — позвала я, но мой голос потонул в рычании и лае разъяренных собак. Я торопливо пошла вдоль вольеров, вглядываясь в каждую собаку. Большой тигровый бультерьер начал яростно грызть сетку при моем приближении.
В соседней клетке билось, лаяло и визжало что-то белое, широкогрудое и большеголовое. Именно «что-то», потому что в этот миг, когда я задохнулась в восторге невероятного узнавания, мир вдруг приобрел призрачные, нереальные очертания, поплыл, затуманился, — это было похоже на мгновенное и буйное опьянение.
— Крис! Мальчик, мой хороший мальчик! — закричала я.
И он ответил мне таким до боли знакомым восторженным, торжествующим лаем, не лаем даже, а криком!
Я суматошно заметалась возле сетки, за которой кричал, прыгал и бесновался Крис. Это был он и не он: Я с трудом, постепенно узнавала его в этом мощном, грубом, широком, покрытом свежими и старыми шрамами псе — он оказался вдруг намного крупнее, чем был в моем представлении.
Конечно же, вольер открыть было невозможно — нас разделяла эта грубая сетка, и Крис бился в нее своей тяжелой, похожей на кувалду, ободранной головой; его восторг и радость, не находя выхода, уже превращались в истерику. Я прижала к сетке свои ладони:
— Что они сделали с тобой, Кристи?! Бедный мой мальчик, ну тихо, тихо, успокойся, я с тобой…
И он вдруг и в самом деле затих, прижался к моим ладоням горячей, шершавой головой и зажмурил блаженно глаза. А до меня дошло, докатилось отдаленным эхом — Алик! Все это время Алик был тут, у Бонуса, был с Крисом. И значит… значит, это он навел на Криса! Быть может, он даже сидел в той самой машине. Вот оно, как все просто. А Бонус! Мелкий воришка-депутат. Печется о благе народа и крадет собак!
— Мерзавцы! Убила бы… — в ярости шептала я, — Подлые твари… Как же ты не растерзал их, Крис?
Скрипнула тяжелая дверь и в проеме я увидела высокую фигуру входящего Бонуса. За ним торопливо семенил Алик. Уже не контролируя больше себя, я бросилась к ним навстречу.
— Ну что, Бонус! Я нашла свою собаку, которую ты у меня украл! Депутат хренов! — я подскочила к ним. Увидела побелевшее лицо Алика.
— Алик, мерзавец, это ты украл Криса! Подонки, сейчас же отдайте собаку. Я в милицию заявлю.
В первое мгновение ни Бонус, ни Алик не произнесли ни слова. Только собаки ревели со всех сторон, и громче и яростнее всех бесновался Крис у меня за спиной.
— Постой, постой. Я же купил у тебя собаку. За штуку баксов. — Бонус посмотрел на Алика, и вдруг одним молниеносным и оглушительным ударом в челюсть сшиб его с ног. Маленький щуплый Алик отлетел как щепка.
— Это не я, это Ухо! Он заставил… — жалобно залепетал он.
— Ах ты, стукач подзаборный! — взревел Бонус, — Ухо сам за себя ответит!
Я никогда вблизи не видела, как бьют людей. Бонус был в два раза выше и шире Алика. Он даже не дал ему подняться: новый профессиональный удар был еще сильнее. Алик шваркнулся об сетку. Лицо его залилось кровью. Он даже не пытался сопротивляться. Только хрипел еле слышно: «Прости, Бонус, прости…»
— Ты вот у нее должен прощения просить… — и тут он обрушил на Алика такой многоэтажный мат, какого я тоже никогда в своей жизни не слышала.
Я вообще не могла сдвинуться с места от ужаса и изумления. Один Бонус в гневе был страшнее всех его питов и бультерьеров вместе взятых. Это истязание было столь ужасно, что как бы я не относилась к Алику, но такое вынести было невозможно. Похоже, Бонус решил забить его насмерть.
— Прекрати, Олег! Прошу тебя, сейчас же прекрати!! — я смотрела на огромные красные кулаки, на красное, кровью налитое лицо Игнатьева с ужасом.
— Я не крал твою собаку. Этот сморчок сказал, что ты его продала. И надул меня на штуку баксов. Вот и все. Извини. Я сам тебе заплачу штуку за моральный ущерб, — глаза Игнатьева, еще мгновение назад белые от ярости, теперь были по-прежнему безмятежно сини.
— Не нужно мне штуки. Сейчас же верни мне собаку.
— Не веришь мне? — он усмехнулся и вытер со лба обильно выступивший пот, — А с этим… мы еще разберемся, — он кивнул в сторону Алика, который лежал неподвижно, не смея пошевелиться.
Игнатьев улыбнулся и хотел положить мне руку на плечо, но я инстинктивно отшатнулась от этой руки, только что наносившей такие страшные удары.
— И вот так всю жизнь, Яна: одни недоделки кругом. Им лишь чужое хапнуть, лишь бы надуть… Еще и Ухо! Вот сука! Больше они у меня не работают… Пойдем, зайдем, глотнешь чего-нибудь, тебя трясет всю.
— Никуда я не пойду. Я приехала с Ириной. Отдай Криса и мы поедем, — я с изумлением почувствовала, что отношение ко мне Бонуса как-то переменилось.
— Черт с ней, с Ириной, — грубо сказал Бонус, — Я тебя прошу, зайдем ко мне на минуту, потолкуем. Не бойся меня, солнышко.
Он был одновременно неприкрыто груб и столь же неприкрыто нежен. Это совершенно обескураживало меня. Я никогда не встречалась с подобным мужским экземпляром.
— Что мне тебя бояться? Это ты должен меня бояться. Ты слышишь, Крис лает. Открой клетку! — сказала я вызывающе.
— Он столько тебя ждал. Подождет еще немного. Пойдем, — он мягко и властно подтолкнул меня к выходу. И, удивляясь самой себе, я подчинилась.
Пока мы поднимались на высокое крыльцо, к нам то и дело кто-то подскакивал:
— Олег Иваныч, начинаем? Начинать пора!
— Какие будут указания?
— Там юдинские приехали…
Бонус отмахнулся от них, как от назойливых мух:
— Начинайте, мать вашу…
Дом был большой, уютный, красивый, но какой-то неживой. Во всем ощущалось, что здесь не живут постоянно. Мы прошли в кухню, всю сверкающую каким-то дорогим деревом.
— Немножко коньяка? — спросил Игнатьев.
Я села в кресло и закурила сигарету:
— Лучше джин с тоником.
— Джин так джин.
— Слушаю тебя, Бонус. — у меня все еще дрожали руки.
— Янка, солнышко. Только одна просьба — никогда, никогда не зови меня Бонусом, ладно? — он улыбнулся мне почти нежно и поставил передо мной звенящий льдом и тут же покрывшийся испариной стакан.
— Хорошо, Олег Иванович, — усмехнулась я.
— Не иронизируй. Лучше просто Олег, — он прошелся по кухне, большой, плотный, пружинистый. И вновь напомнил мне льва. Нет, скорее тигра. Я внимательно, с интересом разглядывала его. У него было простое русское, очень правильное лицо. Очень белая кожа. Очень золотистые брови. Очень густые волосы светло-ржаного цвета. Очень жестокие губы. У него были, оказывается, очень густые золотистые ресницы.
Я с удивлением, с чувством все нарастающего внутреннего протеста вдруг поняла, что не смотря ни на что, он мне нравится. Этот грубый чужой мужлан! Он из тех, с кем никогда, ни при каких обстоятельствах я не имела и не хотела бы иметь никаких дел! Мне никогда не нравились белесые, грубоватые, плотные, похожие на боксеров-тяжеловесов, мужчины с такой же тяжеловесно-грубоватой речью. Мне никогда не нравились ни самодовольные нувориши-бизнесмены, ни скользкие, гладко-сытые дельцы от политики, ни циничные чиновники, поднявшиеся на дрожжах своего комсомольского прошлого. Но этот… Он так непохож на всю эту братию. Что-то в нем есть такое, зацепившее меня. Мне стало тревожно, я разозлилась на себя.
— Послушай, Олег, я поеду! Давай покончим с разговорами. Я принимаю твои извинения. Мне ничего от тебя не надо. Я возьму Криса, и мы поедем. Не нравятся мне все эти бои. Вы и так превратили мою собаку черт знает во что! — я затушила сигарету и встала.
За окном, на арене, истерично визжали и лаяли собаки. Видимо, какой-то бой был в самом разгаре.
Игнатьев улыбался. Мне показалось, что он смотрит на меня с грустью.
— Янка, хоть ты и журналистка, но ты представления не имеешь, по каким законам живут некоторые люди…
— И ты тоже?
— В какой-то мере. Приходится иногда.
— Это какие законы, бандитские, что ли?
— Называй их как хочешь.
— К чему ты клонишь? Я не понимаю…
— Не хочу пудрить тебе мозги. Но прежде, чем ты заберешь Криса, он должен драться. Он будет сегодня драться.
Кровь бросилась мне в лицо. Захлестнула мгновенная ярость. «Да он что, издевается надо мной?!» Я почувствовала, еще чуть-чуть, и из глаз брызнут слезы. Как жестоко ошибалась я еще секунду назад, полагая, что Игнатьев у меня «на крючке», что я владею ситуацией, что он понимает меня!
— Да как ты смеешь?! Украли мою собаку, а теперь и не отдаете! Плевать я хотела на ваши законы! На твоих бандюг, по которым зона плачет!
— Извини. Людям, которые сделали сегодня ставки, которые ехали сюда специально из Питера и везли собаку для боя с Крисом, тоже наплевать на тебя. Ты не понимаешь, что для этих людей твоя жизнь ничуть не ценнее жизни их собаки. Пойми ты это! Это не игра, это бизнес, это деньги, большие деньги. Тысячи баксов сейчас на кону. Мне они не нужны, эти конкретные баксы. Если Крис победит, ты возьмешь их себе.
— Что же ты думаешь, мне нужны деньги, заработанные его кровью или его смертью?! Нет, Игнатьев, не меряй ты всех своей меркой! А если Криса загрызут сегодня насмерть?! Вон, толпа, они сюда за этим пришли! Им нужна только кровь, только смерть! Ублюдки.
— Прости, Янка, но сейчас другого выхода нет. Я уверен, Крис сделает этого Ред Ноуза.
— Какого Ред Ноуза… — я обреченно опустилась в кресло. Слезы медленно, неумолимо ползли из глаз, но я не вытирала их. Я ощущала себя беззащитной мышью, попавшей в мышеловку, глупой птицей, угодившей в ловушку.
— Ред Ноуз, знаменитый красный пит, тот самый, из Питера.
Игнатьев подошел ко мне, и погладил меня по голове как ребенка. Рука его была чугунно-тяжела. Я подняла на него глаза, сказала, грустно и мрачно:
— Я не понимаю всех вас… Вы из параллельного мира. Вы — чудовища… Я вас всех ненавижу.
— Ненависть — штука страшная. Старайся ненавидеть как можно реже, Янка. Это я тебе говорю на своем опыте. Ты мужественный человечек. Возьми себя в руки. Помоги Крису. Не бойся за него. Бой — это его жизнь, уж поверь мне! Тем более, если ты будешь рядом — он победит, вот увидишь! Я тоже с вами — с тобой и с Крисом, не бойся, — Игнатьев заглянул мне в глаза. Он улыбался мне так нежно, как будто только что признался в любви.
Ну уж нет. Больше меня не проведешь. Я ответила ему взглядом, полным холодной ненависти.
— Не верю я тебе, Игнатьев.
В дверь постучали. Показалась голова какого-то парня. Он крикнул, тяжело дыша:
— Олег Иваныч, где ты?! Где буль, мать его? Ред Ноуза ведут!
— Иду! — рявкнул Игнатьев.
И все происходившее дальше казалось уже каким-то странным, тяжким, бесконечным сном. Я вновь испытала пугающее чувство всеподавляющей силы Игнатьева. Я была словно загипнотизированный кролик перед удавом…
— Пойдем, — он взял мою руку решительно и мягко, и я послушно пошла за ним.
— Сними свое красивое пальто. Вот куртка, одень ее, — он дал мне какую-то яркую куртку, и я послушно облачилась в нее.
Почуяв издали мое приближение, Крис разразился торжествующим заливистым лаем. Я вошла к нему в вольер и попала в его лапы — в самом прямом смысле слова! Он чуть снова, как когда-то, не разбил мне губу — от радости он совершенно ошалел и уже почти не контролировал себя. А я гладила и обнимала его — такого незнакомого, чужого, изменившегося… Все его тело было в шрамах, уже заживших и еще свежих. Они были похожи на броню. Крис словно вырос за это время: грудь его стала еще шире, а плечи — еще мощнее. Глыбы каменных мышц бугрились под кожей.
Я с трудом пристегнула поводок, и Крис сам тут же потянул наружу. Он уже знал, куда и зачем. Отчетливый яростный рев дерущихся псов снаружи звал его.
XIV. Запах крови
Он бродил в гуще толпы, невысокий, незаметный, весь по-мальчишески стройный, в короткой курточке и джинсах, плотно обтягивающих бедра. Скуластое, немного птичье, остроносое лицо, тонкая оправа очков на носу: невозможно было понять, сколько ему лет. Мастер казался очень молодым. Хотя дело-то шло к пятидесяти. Но это было совершенно несущественно — он ощущал себя на двадцать пять. Ему иногда говорили, что он похож на Эдичку Лимонова — и это ему льстило. Мастер не был знаком с Эдичкой, хотя несколько раз бывал в разных городах на его вечерах. Ему нравились эдичкины романы, его злобно-разбитная газетенка и нравилась национал-большевистская партия, в которую Эдичка начал играть совсем недавно.
Мастер тоже играл в свою игру. И в этой его игре у него не было ни имени, ни дома, ни семьи. Все это было у него когда-то. В той, прежней жизни — когда он был нормальным советским офицером. А потом в его жизни случился Афганистан. Лихая пуля даже не задела его. Афганцы не взяли его в плен. В этой кровавой мясорубке Мастер только и делал, что убивал врагов да хоронил друзей. Он словно сел на иглу: теперь он должен был убивать врагов постоянно — чтобы жить, чтобы не сойти с ума. Алкоголь, наркотики, секс — вся эта труха не могла дать и толики того наслаждения, с которым он убивал врага.
Поначалу Мастер думал, что пропадет теперь в мирной жизни. Но оказалось, что вокруг тоже полыхает война, невидимая, тайная и кровавая. Нет, деньги его в сущности не волновали — они были лишь приятным дополнением. Важнее всего была идея: если вспух гнойник — его надо убирать только скальпелем. Пусть все потонет в терроре, анархии и огне — чтобы возродиться потом из пепла… Он решил, что это его миссия — освобождать землю от гноя.
Он начинал с мелочевки — к нему долго присматривались. Но он выполнял свои задания столь филигранно и совершенно, что те, на кого он работал, очень быстро поняли: ему можно поручить все.
Мелкие бизнесмены, банкиры, коммерсанты, уголовные авторитеты местного разлива, один слишком любопытный журналист, один слишком непослушный директор спиртзавода… Мастер знал, что он способен на большее, на крупное, на глобальное. На такое, чтобы содрогнулась вся страна, чтобы ненавистные демократы начали визжать и стенать во всех своих купленных средствах массовой информации. Впрочем, «крупнячок» может принадлежать и лагерю коммунистов — для него все они одним миром мазаны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23