Пришлось искать проводников среди частных лиц. Разумеется, нашли. Кстати, не без помощи официальных французских лиц. Согласился перебросить нас в Каталонию за очень крупную сумму летчик гражданской авиации. Самолет у него был старенький, фюзеляж сколочен из фанеры. Он оказался искусным пилотом и, видимо, перелетал границу не впервые. Трасса ему была хорошо знакома. Летел он низко и уверенно. Посадил свою машину на военном аэродроме приграничного городка Херона очень аккуратно, и мы сразу попали в шумную толпу каталонцев...
За событиями гражданской войны в Испании я, как и все советские люди, следил по газетам. А вот разговаривать с кем-нибудь из ее участников не приходилось. Поэтому я весь обратился в слух, а на память невольно пришли облетевшие весь мир слова Долорес Ибаррури: "Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!" - слова, ставшие паролем несгибаемых, непокоренных борцов за правое дело не только я Испании.
- Я рассчитывал, - продолжал между тем комдив, - что меня направят в какую-нибудь из интернациональных бригад, которых к тому времени там было немало. Ведь добровольцы-антифашисты прибыли в Испанию из пятидесяти четырех стран. Увы, расчет мой не оправдался. Меня назначили ни больше, ни меньше как советником к командиру анархистской двадцать седьмой дивизии, насчитывавшей двадцать две тысячи штыков. Об анархистах я имел довольно смутное представление. Видел их лишь в кинофильме "Выборгская сторона" с Михаилом Жаровым в главной роли. Такое назначение встревожило меня. Ведь анархисты не признают никаких авторитетов. Отвергают дисциплину: не раз самовольно снимались с боевых позиций. Сильной стороной их была неожиданная, стремительная и шумная психическая атака. Этих атак страшились не только фалангисты, но и марокканцы. Так что, с этой точки зрения, воевать вместе с ними было даже интересно.
- А как же анархисты относились к вам, посланнику Красной Армии, привыкшему к строгой дисциплине?
- Как ни странно, - ответил на мой вопрос комдив, - с уважением и доверием. Они знали, что наша страна горячо поддерживает республиканцев и желает им победы. А я, давая им советы, никогда не задевал их самолюбия, стремился быть в гуще масс, среди рядовых воинов. Это им нравилось и ценилось ими. Нередко из-за внешности они принимали меня за своего, за испанца. Когда же узнавали, что я русский, то приходили в восторг и громко кричали: "Брависсимо!"
Во главе мятежников в Испании, как вы знаете, стояли фашисты. Следовательно, и методы, которые они применяли против республиканцев, были фашистские - коварные и жестокие. Еще тогда они раскрыли свое подлинное лицо, не щадя даже мирное население. Фашисты специально устраивали кровавые нападения на жителей селений, поддерживавших коммунистов. По этим селениям стреляли из орудий так же, как по укрепленным рубежам, - прямой наводкой, зачастую картечью... По-моему, все самое худшее, нечеловеческое, что породил империализм, вобрал в себя фашизм.
Константин Владимирович Введенский был прав. Мы, ленинградцы, на себе испытали, что такое фашизм. Тогда в Ленинграде у всех были свежи в памяти зверства фашистов в старинной русской крепости Шлиссельбурге. Тысячи шлиссельбуржцев гитлеровцы угнали на каторгу в Германию. Захватив город-крепость, построенный еще Петром Первым, они учинили там разбой, превратили город в развалины. За малейшее нарушение установленного "порядка" фашисты расстреливали без суда и следствия. В Шлиссельбурге погибло немало ни в чем неповинных людей. Так же фашисты поступали и с сельским населением. Вот как описывала "Ленинградская правда" расправу над семьей колхозника: "Их вывели под конвоем. Впереди шел шестидесятилетний Алексей Ананьев из деревни Люта, за ним его несовершеннолетний сын Георгий, сзади - жена Анисья и невестка Мария. Недалеко от того места, где неделю назад был сброшен под откос вражеский эшелон, их поставили рядом и расстреляли".
Расстреляли только за то, что эта семья предоставила ночлег партизанам.
Каждое свое распоряжение на занятой территории под Ленинградом оккупанты заключали словами: "Кто не выполнит - расстрел!" В городе Острове на стенах домов и на заборах висели объявления: "За неподчинение властям расстрел!" За что именно человека могли поставить к стенке? "Ходьба на лыжах для русского гражданского населения, а также для детей и молодежи, предупреждалось в одном из приказов гитлеровцев, - запрещается. Все лыжи должны быть собраны старостами и сданы в комендатуру. Кто сохранит лыжи или будет передвигаться на них, тот понесет наказание и будет расстрелян".
В те Дни печать сообщила, что в Демянском районе Ленинградской области фашисты повесили и расстреляли двести девяносто одного мирного жителя, в Лычковском - двести тридцать шесть. Четырнадцать тысяч девяносто семь человек из этих двух районов насильственно угнали на каторгу в Германию, сожгли здесь дотла восемь тысяч четыреста домов и полностью уничтожили девяносто восемь населенных пунктов.
...Была уже полночь. Я поднялся и попросил у комдива разрешения поехать в политотдел.
- Переночуй в штабе. У нас есть свободная комната с диваном. Только позвони в политотдел, чтобы знали, где ты находишься...
4
1943 год был на исходе. Наступил холодный, с ветрами, промозглый ленинградский декабрь. Но он уже не был таким жестоким, как в сорок первом, когда тысячи людей гибли от голода и холода, от постоянных бомбежек и артобстрелов. Жизнь в городе менялась. Реже, чем прежде, встречались дистрофики. Совсем прекратились воздушные пиратские налеты: за декабрь не было ни одного. Зато артобстрелы усилились. Создавалось впечатление, что фашисты, почуяв приближение конца своего пребывания на берегах Невы, спешили израсходовать весь запас завезенных снарядов.
В один из дней, проснувшись, ленинградцы обнаружили, что улицы, скверы и крыши домов запорошены снегом. Все кругом забелело и заискрилось под неяркими лучами пробившегося сквозь тучи солнца. Прохожие, ежась от холода, поднимали воротники, засовывали поглубже в карманы руки. Но мне, только что вышедшему из политотдела в новом, недавно полученном полушубке, суконных брюках, шапке-ушанке и валенках, было тепло.
Через час мне предстояло провести беседу в том самом батальоне, в котором я получил боевое крещение в борьбе за деревню Юрки.
После рекомендаций, высказанных комдивом, мы, политотдельцы, стали чаще бывать в частях и подразделениях, выступать с докладами и политинформациями, но никогда я так сильно не волновался, как сейчас, направляясь в свой батальон, в котором не был больше года. Что скрывать? Не хотелось, как говорится, упасть в грязь лицом. И я обдумывал, как лучше приступить к беседе, чтобы с первых же минут заинтересовать людей, установить с бойцами контакт и взаимопонимание.
Времени до встречи оставалось все меньше и меньше, а я так и не мог решить: с чего же начать? Ч вдруг в голову пришла простая мысль - начать разговор с того, как воевал батальон в первые дни войны, кто им командовал, кто тогда отличился. И, как всегда бывает, когда решение принято, успокоился.
Заместитель комбата по политчасти (к тому времени институт комиссаров был упразднен) капитан Кругман, который, если помнит читатель, начал свою военную жизнь с должности адъютанта командира полка Лифанова, уже ждал меня. Да и люди были в сборе. Я пристально всматривался в лица присутствовавших: нет ли среди них кого-нибудь из тех, кто пятнадцатого июля сорок первого года штурмовал деревню Юрки? Увы, никого из знакомых не обнаружил. Значит, произошло стопроцентное обновление состава батальона. Грустный, но, как говорится, неизбежный факт. На смену убитым и раненым приходят новые бойцы. Выздоравливающие в свою часть, как правило, из госпиталя не возвращались: сперва они попадали в резервные подразделения, а там уж распределялись по частям и соединениям, в зависимости от конкретной обстановки.
На гимнастерках у многих из бойцов были желтые нашивки, свидетельствовавшие о перенесенных ранениях, боевые ордена и медали. Почти у каждого на груди медаль "За оборону Ленинграда". Значит, люди в батальоне бывалые, не первый день на фронте.
Рассказ о первых боях батальона, о героизме ополченцев люди слушали с вниманием, а когда я умолк, со всех сторон посыпались вопросы. Одни интересовались судьбой первых героев битвы на Лужском рубеже, другие событиями последних месяцев. Однако больше всего бойцов и командиров батальона волновали итоги проходившего в Тегеране с 28 ноября по 1 декабря совещания глав правительств СССР, США и Великобритании. "Когда же будет открыт второй фронт?" - допытывались они.
А когда я сообщил, что по этому вопросу в Тегеране достигнута договоренность, послышались едкие реплики в адрес наших союзников: "Очередное обещание", "Черчилль - хитрая лиса!"...
Я не мешал людям выражать свои чувства. Даже радовало то, что они говорили откровенно, прямо, не стесняясь. Это было лучшим показателем политической зрелости, правильного понимания рядовыми бойцами так называемой политики выжидания, которую проводили тогда наши американские и английские союзники. Ни для кого не было секретом: им очень хотелось, чтобы Советский Союз и нацистская Германия как можно больше потрепали друг друга, побольше истекли кровью, - тогда легче будет диктовать свою волю. Эту тактику отлично понимал каждый советский человек, каждый наш воин.
Беседа подошла к концу. Люди, переговариваясь, задвигали стульями. Раздалась команда командиров взводов на построение. И зал опустел. В нем задержались лишь мы с Кругманом, заметив, что к нам с задних рядов идет какой-то пожилой боец. Я взглянул на него: где-то его видел, но вспомнить не смог.
- Я отец Пьянкова, Иван Андреевич. Может быть, вы знали его? - робко обратился он ко мне.
- А как же, знал.
И в памяти сразу же ожил отважный минометчик, герой боев в районе села Ивановского, погибший четвертого августа сорок первого года во время разведывательного боя.
На меня смотрели грустные серые глаза, глаза человека, уставшего от ожиданий и вместе с тем жившего надеждой.
- Что же с ним стряслось? Последнее письмо от него пришло в конце июля сорок первого. С тех пор - ни одной весточки.
Слова эти встревожили меня. Помню, мы тогда написали теплое письмо семье Петра Ивановича Пьянкова. Неужели не дошло? Значит, отец с матерью и жена с детьми до сих пор ничего не знают и надеются, что он жив. Молчит - не значит, что погиб, быть может, тяжело ранен или попал в плен... "Сказать правду или воздержаться?" - Я заколебался.
- А из батальона вы никакого письма не получали? - поинтересовался я, чтобы как-то оттянуть время.
- Не-е-ет...
Тут он над чем-то задумался и вдруг торопливо заговорил:
- Письмо, я думаю, было послано на прежний адрес. А его давно и в помине нет. Дом, в котором мы жили, еще в начале войны разрушен бомбой. Под его развалинами погибли все. Я уцелел лишь потому, что в это время находился на заводе.
- А кто же это "все"?
- Моя жена, значит, мать Петра, двое его детей - Витя и Таня. Они еще были малы: Витя грудной, а Таня, та первоклашка. Жену Петину, Екатерину Васильевну, вытащили из развалин еще живую, с поломанными ногами и раздавленной грудью. Она вскорости скончалась.
- Выходит, письмо наше не дошло...
- Что же случилось с Петром? - вновь спросил Иван Андреевич.
- Ваш сын... Ваш сын погиб. Погиб геройски, еще в первых числах августа в боях под селом Ивановское. Он похоронен со всеми воинскими почестями...
И я подробно рассказал отцу о его сыне-однополчанине, о том, как храбро вел он себя в бою, как ходил на "охоту" за фашистами. Сообщил число уничтоженных им гитлеровцев. Рассказал и о последнем, роковом для него бое.
Иван Андреевич слушал меня, слегка опустив голову, затем он резко выпрямился, в глазах его стояли слезы. Как можно деликатнее я напомнил ему, что в первых боях погиб не только один его сын...
- Не надо успокаивать меня, - упавшим голосом произнес отец Пьянкова. Я понимаю. В известной мере я был готов к этому. И все же надеялся на другое... Укажите, где он похоронен?
Эту просьбу не трудно было исполнить, потому что я принимал участие в захоронении Пьянкова.
- Как вам служится, и давно ли в батальоне? - спросил я Ивана Андреевича, стараясь перевести наш разговор на другое.
- Спасибо. Хорошо. В батальоне уже год. Моя должность не опасная. Я ведь в хозвзводе... - И тут Пьянков стал словно бы разговаривать сам с собой: - Как же так?.. Целый год я в батальоне сына и ничего не знал...
Это удивило меня. Действительно, странно. Служить в том же батальоне, где служил сын, и не знать о его судьбе! Это могло случиться только в силу того, что комбат и его заместитель по политчасти не рассказывают новому пополнению о героях своего батальона, о тех, кто заложил "первый камень" в боевые традиции дивизии.
- Оплошка произошла, - признался Кругман, когда я высказал ему эту мысль.
Взяв себя в руки, Пьянков-старший обратился ко мне с просьбой:
- Переведите меня в ту роту, где служил сын. С этой ротой я пойду в бой. У меня есть опыт. Я ведь участник гражданской. Бил белогвардейцев, боролся с интервенцией. Пусть вас не смущает ни мой возраст, ни то, что левая рука моя с дефектом. Это след старого ранения. На "Пролетарской Победе " № 1 я работал слесарем. Рука не мешала. Не помешает и в бою. Знаю пулемет. Могу освоить и миномет.
Просьбу И. А. Пьянкова удовлетворили в тот же день: он был переведен минометчиком во взвод, которым когда-то командовал его сын.
"Душевная боль не сломила Пьянкова, - думал я, уходя из батальона. Видать, это человек сильной воли и закалки. А переход в роту, которая готовится к бою, - свидетельство решительности и храбрости. Такие люди, как сын и отец Пьянковы, - гордость нашего народа. И они достойны того, чтобы бойцы знали о них".
Случай этот натолкнул политотдел на мысль составить краткий очерк истории дивизии и систематически знакомить с ним новое пополнение. С той поры прибывавшим в дивизию рассказывали о первых ее героях, о ее боевом пути.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45