На аэросанях, а там на море нас рыбацкая шхуна ждет… Вернемся через месяц…— Удачи! — едва шевеля усталым языком, произнес Добрынин.И вдруг в его захмелевшем, замутненном разуме стрелой пронеслась тревожная мысль: «Они уезжают, а я остаюсь! Один, не считая урку-емца, в этом диком краю!» И сразу отрезвев немного, схватил Добрынин радиста за руку, притянул к себе и зашептал:— А мы, товарищ Петров?.. Мы куда?..Радист дотронулся до плеча народного контролера.— Я — не Петров, я Хироми Иосимура… но я ваш товарищ, не беспокойтесь! Местные жители дадут вам собачью упряжку и скажут, как выбраться к ближайшему городку!.. А нам пора! До свидания!Ваплахов, будучи трезвым из-за того, что не пил саке, встал и проводил японских товарищей до аэросаней и даже подождал на морозе, пока завели они двигатель и умчались в северную ночь.Вернувшись в дом, он заботливо перетащил лежавшего на полу начальника на кровать, накрыл его одеялом, а сам подбросил дров в бочку-буржуйку. Достал из ящика, стоявшего в углу комнаты, бутылку питьевого спирта.Гулкий звук забившегося в металлической буржуйке огня заполнил комнату. Но Добрынин спал крепко.Ваплахов уселся поудобнее у бочки-буржуйки, налил себе полкружки спирта, пригубил и задумался.Заоконная ночь снова была тихой. Мысли перескочили с японцев на его собственный народ, который ушел куда-то по снегу в поисках счастья. Он вспомнил десятки и десятки следов босых ног на снегу, он вспомнил свое странное ощущение при виде этих следов. Нет, он не обрадовался тогда, поняв окончательно, что его народ жив, он не обрадовался, но, конечно, и не огорчился. Он почувствовал себя ненужным. Если бы он шел с ними — тогда другое дело. Трудности зимнего пути его наверняка не испугали бы, знай он, что идут они все вместе одной семьей к лучшему будущему. И тут же другая дерзкая мысль прозвучала в его голове: «А тебе нравилось быть человеком-народом! Тебе нравилось думать, что ты последний живой урку-емец, что ты единственный!» Дмитрий пригубил еще.И почувствовал, как слезы побежали по щекам.У него еще недавно была мечта — стать русским, стать частью этого большого сильного народа. Он думал, что как только станет русским — сразу прибавится у него и силы, и мысли, и решительности. Но несмотря на всю доброту русских людей, они не разрешили ему стать русским, они не разрешили ему лететь с Добрыниным в Москву. Они взяли его на охоту, научили его играть в карты, хорошо кормили и поили его. Но на той же охоте они убили медведя, убили его неправильно и жестоко, тем самым нарушив вечные традиции взаимоотношений человека и природы. И из этого понял Ваплахов, что русские далеки от природы, далеки от леса, они не знают правил жизни, известных всем северным народам.Добрынин застонал в пьяном сне, перевернулся с боку на бок, и одеяло, которым укрыл его урку-емец, соскользнуло на пол.Ваплахов встал, поднял одеяло и снова накрыл им народного контролера.«Хороший человек!» — подумал он о Добрынине.Динамо-машина, стоявшая на улице за стеной дома, вдруг закашляла и затихла, и сразу после этого лампочка Ильича погасла, опустив на обитателей этой комнаты темноту, слегка подсвеченную уже уставшим пламенем, облизывавшим обгоревшие головни в печке-буржуйке. Глава 3 Вечер выдался сухой, и это очень радовало Банова. Он еще раз вышел в коридор и поторопил уборщицу Петровну, напомнив, что ее дома ждут внуки.— Ой, да такой пол тут грязный! — вздохнув, сказала она. — А в той классной комнате, так вообще — столетник покраснел как вареный рак!— Что? — переспросил Банов, посмотрев на Петровну пристально.— Столетник покраснел! — сказала старушка. — Плохой, наверно!Банов заглянул в классную комнату и действительно увидел на подоконнике высокий ярко-красный столетник. Посмотрев на него в недоумении, директор школы вернулся в коридор и сказал Петровне:— Слышь? Отнеси его в медкабинет и поставь там на окно!Полчаса спустя Банов с радостью попрощался с Петровной. Закрыл школу. Потом вернулся в кабинет и позвонил Карповичу.— Слышь, приходи ко мне сейчас! — сказал ему Банов. — Погода сухая, чаю выпьем. Ты высоту любишь?— Да.— На крышу выйдем. Оттуда много видно!— Ну хорошо, — сказал Карпович. — Через полчасика буду.Не теряя времени, Банов поставил чайник на примус. Проверил, есть ли сахар. Достал кружки.Часы показывали без четверти шесть. Небо было безоблачным и обещало звезды.Банов встретил старого боевого товарища внизу. Закрыл за ним двери. На минутку зашли в кабинет за чайником, сахаром и кружками. Потом полезли на крышу.Устроились на любимом месте Банова, там, где он сиживал с Кларой Ройд — на самой верхотуре.— Ну как там у тебя? — спросил директор школы.— Ничего. — без особого энтузиазма ответил Карпович. — Только с поэтом поругался.— С каким поэтом?— С кремлевским поэтом. Живет у нас один, татарин, наверно: Бемьян Дебный…— А чего поругался?— Да ну! — Карпович махнул рукой. — Мелочь! По инструкции я должен весь рукописный мусор, собранный в Кремле, относить в мусорник НКВД, ну я и сделал, как положено, какая мне разница, что это за мусор! А этот Бемьян стихи свои растерял, говорит, они на подоконнике были, и их ветер вниз сдул. Ну так я и сказал ему, что пусть сам идет в чекистский мусорник и ищет, а он, сволочь, говорит, чтоб я сам туда шел и искал… Хрена ему!— Правильно! — одобрил Банов. — Нечего! На крыше было прохладно. Дул довольно сильный ветер, однако чистое безоблачное небо отливало глубокой синевой и кое-где уже проступали первые золотистые звезды.Банов страшно любил такие сухие осенние вечера на крыше, и чем прохладнее и ветренее было, тем всегда вкуснее казался чай, и вместе с чайным теплом организм в такие моменты наполнялся непривычной, но очень приятной бодростью и силой. Эта сила как бы распирала Банова изнутри, и жадно смотрел он вниз, на вечерние пустынные переулки, смотрел по-охотничьи зорко, словно выглядывал врагов.— Хороший чай, — отхлебнув из кружки, сказал Карпович.Банов кивнул.— Я всегда чай пью, — неопределенно, словно в никуда, сказал он. — Да, слышь, как там Кремлевский Мечтатель?— Нормально. Я его сегодня утром видел. Сидит, греется на солнышке и мечтает вслух. Хотел его послушать, но не было времени…Банов посмотрел на Карповича и понял, что он немного завидует этому человеку. Еще бы! С какой легкостью, словно бы о самых простых и обычных вещах, говорит он о том, что только сегодня утром видел Кремлевского Мечтателя, которого все давно считают умершим! Сколько тайн ему доступно!— Вася! — снова заговорил Банов. — А можно как-нибудь сделать, чтобы и я его увидел? Хотя бы минутку на него посмотреть!Карпович задумался.Банов смотрел на него с напряженным ожиданием во взгляде.— Есть у меня один земляк в охране, — произнес Карпович. — Попробую поговорить. Завтра он с утра, кажись… Завтра и поговорю, а ты мне вечерком позвони!Следующим вечером Банов позвонил Карповичу.— Попробуем! — сказал старый боевой товарищ, и директор школы обрадовался.— Давай через два дня, в понедельник, в девять утра на Красной площади у Лобного места!— Хорошо! — ответил Банов. — Я обязательно буду.В понедельник, уже в восемь утра Банов прогуливался вокруг Лобного места. Еще в субботу он предупредил завуча Кушнеренко, что в понедельник пойдет в Кремль и может там немного задержаться. Кушнеренко, конечно, был поражен.Людей в этот час на Красной площади почти не было. Воздух отличался утренней свежестью, да и вообще день обещал быть умеренно теплым и солнечным.В полдевятого к директору школы подошел милиционер. Поинтересовался, что Банов делает на Красной площади.— Товарища жду, он в девять придет, — ответил Банов.— А что потом будете делать? — допытывался милиционер.— Потом в Кремль пойдем.Милиционер уважительно кивнул, потом ткнул рукой на Лобное место и сказал:— А здесь вот головы рубили! — и, сожалеюще покачав головой, ушел на свой пост, как раз между Лобным местом и воротами.К девяти со стороны ворот показался очень опрятно одетый человек, и, к своему удивлению, Банов узнал в этом человеке Карповича.— Приветствую! — Карпович, подходя, махнул рукой. — Давно ждешь?— Нет, — ответил Банов. — А что ты так одет?На Карповиче был темно-синий костюм, причем пиджак сидел очень хорошо, как на члене Политбюро, а вот брюки чуть провисали, видно, были сшиты на человека раза в полтора толще Карповича.— Да знаешь, выдали… все-таки Кремль… У нас электрик на час приедет, чтоб на столб залезть, починить провод — и то на этот час костюм выдадут! Здесь же много иностранцев бывает, члены ЦК…Банов слушал и кивал. Конечно, было бы наверняка странно увидеть в Кремле обычно одетого невзрачного дворника с метлой!— У меня и портфель есть кожаный! — добавил Карпович.— А портфель зачем?— Для рукописного мусора. Ну ладно, пошли! И они, пройдя мимо постового милиционера, который приветливо им улыбнулся, вошли в кремлевские ворота.— Ты только делай вид, что ты здесь работаешь! — попросил Карпович.— А как это?— Смотри себе под ноги, не разглядывай ничего… и улыбайся!Банов кивнул и начал улыбаться себе под ноги. Минуты четыре они шли по узкой бетонированной дорожке под стеной в сторону реки. Потом свернули к низенькому строению, спрятанному за голубыми елочками. Зашли в открытые двери.Внутри пахло сыростью. Лампочка не горела.— Подожди здесь! — попросил Карпович и скрылся в сырой темноте.Минут пять его не было.У Банова неприятно запершило в горле. Он чихнул и тут же услышал, как эхо, подхватившее звук, понесло его куда-то далеко-далеко. Стало страшно.Минуты через две все стихло. Потом послышались шаги.— Порядок! — произнес остановившийся возле Банова Карпович. — Как раз сейчас земляк заступает, так что можем медленно двигаться.Карпович шагал в темноте твердо, словно знал каждый сантиметр этой странной подземной дорожки.— А здесь можно свет включить? — поинтересовался Банов.— Можно. Я обычно включаю, но… вдруг кто-то навстречу идет — тебя увидит, тогда нам несдобровать. Осторожно, сейчас ступеньки будут!Банов остановился, перевел дух и сделал осторожный шажок вперед. Нашел первую ступеньку и начал спускаться. Карпович был уже где-то внизу.Рядом вдруг раздался грохот, и земля под ногами Банова задрожала. Он присел от неожиданности и дотронулся ладонями до мокрого бетона ступенек.— Карпович! — позвал он сдавленным голосом.— Что? — донеслось из темноты.— Что это за грохот?— Подземный поезд испытывают! Метро называется. Скоро можно будет под всей Москвой ездить. Снова стало тихо. Под ногами у Банова хлюпнула вода.— Уже близко! — сказал Карпович. — Сейчас почтовый лифт будет, на нем спустимся!Из темноты проклюнулись четыре красные лампочки, и на их тускловатом фоне появилась фигура Карповича.Банов подошел и тоже остановился.Карпович следил за стрелками своих карманных часов, приставив их к одной из лампочек.— Сейчас должно щелкнуть! — загадочно произнес он. Где-то сверху действительно что-то щелкнуло, и тут же послышалось нарастающее жужжание.— Ну?! — напряженно выдохнул Карпович. — Приготовься!Небольшая, полтора метра на метр, освещенная коробка почтового лифта медленно ползла вниз. Ее яркий свет осветил вдруг Карповича, Банова, весь темный коридор, которым они шли.— Давай! — скомандовал внезапно Карпович и, открыв дверцу, прыгнул в эту коробку, на лету сворачиваясь калачиком.Банов тоже прыгнул, но не успел свернуться — да просто и не подумал об этом — и тут же больно ударился головой о железную стенку коробки. Пока тер шишку на голове, почувствовал, что ноги его как-то сами по себе поднимаются.— Прижми колени к себе! — крикнул Карпович, и тут же сам приподнялся и с силой дернул ноги Банова на себя.Банова прошиб холодный пот, когда он увидел, что буквально через секунду то пространство, где только что были его ноги, исчезло, а вместо него появилась бетонная стена, и зазор между ней и кабиной почтового лифта был такой мизерный, что иногда они соприкасались, и неприятный скрежет заставлял морщиться.Банов, немного успокоившись, обратил внимание, что сидят они с Карповичем на письмах и посылках.— Там ничего не разобьется? — спросил он старого боевого товарища, указав взглядом на небольшие пакеты, которые уже выглядели довольно помятыми.— Нет!Директор подвинулся, устроился на боку и подложил себе под голову один из пакетов. Внутри было что-то мягкое. Он лежал, поджав ноги, и смотрел на россыпь писем, пакетов и посылок. На каждом из отправлений стоял приблизительно один и тот же адрес, написанный разными руками, но почти все почерки казались детскими, хотя Банов знал, что если безграмотный старик вдруг научится писать, то и его почерк будет похож на детский. На всех отправлениях стояло: «Москва, Кремль», а дальнейшее выглядело разнообразнее. Тут было и «Вождю мирового пролетариата», и «Ильичу», и «Владимиру Ильичу», и что-то странное, не совсем по-русски написанное, но потом чьей-то рукой перечеркнутое и той же рукой — «В. И. Ленину». Были и явно заграничные письма с красивыми марками и штемпелями.— И что? Каждый день столько писем? — спросил Банов.— Иногда раза в два больше, — ответил Карпович. — А бывают дни, когда только посылки.Банов кивнул. Лежать было все-таки неудобно, и согнутый позвоночник уже ныл. Хотелось чаю.— Долго еще? — спросил Банов. Карпович посмотрел на свои часы.— Двенадцать минут, — ответил он.— Это что, так глубоко?! — удивился директор школы.— А ты думал!Банов в удивлении покачал головой. От нечего делать взял в руки одно письмо, посмотрел на обратный адрес:«Вологда, 5-й тупик Второго Интернационала, Волощук Григорий Степанович».— И он что, все это читает? — спросил Банов.— Конечно! Он всегда с нетерпением почты ждет. Бывает, лифт поломается, застрянет тут на денек, почта опоздает, так он потом неделю сам не свой, ворчит, нервничает.Банова передернуло. Он представил себе, что лифт вот сейчас застрянет и будут они тут сидеть под землей неизвестно сколько дней!Но лифт медленно полз вниз.— Сколько еще ехать? — нетерпеливо спросил Банов.— Три минуты, — ответил Карпович.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7