Только на них не подействовала дьявольская бацилла, и поутру им пришлось отпаивать беспомощных односельчан теплым козьим молоком, которое, впрочем, скоро закончилось, а затем выслушивать визг голодных младенцев, которые пытались итого сказать им непослушными губами, но не могли и лишь издавали малопонятный лепет. А тут еще к тому же отключили связь, и мир так и не узнал о чуде, свалившемся на горенчан.А Тоскливцу в то утро было страшно. Во-первых, потому, что Гапка куда-то запропастилась и не спешила, как предрекала подлая Клара, накормить его грудью, во-вторых, по-гому, что он опасался, что кто-нибудь зайдет в дом и увидит кучу денег возле двух беспомощных младенцев – Тоскливец не знал, что чума молодости поразила всех односельчан, которые так же, как и он, учатся держать головку и радостно смеются, когда им это удается. Но время шло, и никто не спешил одеть на него подгузник и чем-нибудь накормить. Клара, такая же беспомощная, возилась возле него, норовя подмять под себя купюры, Тоскливец ее отталкивал, но от непрерывной борьбы ему все больше хотелось есть, и до него понемногу начало доходить, что он может погибнуть от голода в собственном доме. Он попытался выпутаться из одежды, чтобы добраться по-пластунски до холодильника и попытаться его открыть. Вскоре, впрочем, стало понятно, что такая задача шестимесячному карапузу не по зубам. От злости и для того, чтобы не умереть с голоду, Тоскливец попытался укусить Клару, но не смог, потому что у него еще не прорезались зубки, а Клара больно толкнула его плечом и бросила на него долгий, злобный взгляд. В доме тем временем становилось все холоднее, а за околицей села слышался вой – волки, почуяв неладное, обнаглели и даже лай возбужденных, давно не кормленных собак их уже не пугал.А когда Голова проснулся и попытался встать, то скатился с тахты и пребольно ударился. К его ужасу, встать ему не удалось – младенцы, как известно, не ходят, и постепенно до него начал доходить размер случившейся с ним беды. «Нечистый попутал», – горько думал Голова и тщетно призывал Гапку, которая в куче других перепуганных младенцев горько кляла свою жизнь, но в глубине души была рада – ей опять предстояло стать ребенком, а потом превратиться в девушку, и кто знает, может быть, на этот раз все сложится не так плохо. «И никаких Тоскливцев! – думала Гапка. – Настоящий муж должен быть минимум министром». А Голова, ползая по холодному полу в поисках хоть какого-то коврика, думал о том, что если не относиться трагически к половым органам, то жизнь становиться намного проще… Но тут на его пути встретился все тот же Васька, и ему пришлось, к большому удовольствию паршивца, разразившегося издевательским хохотом, проползти сквозь него.– Доигрался, Василий Петрович, доигрался, – гнусно замурлыкал Васька, – я так и думал, что ты опять во что-нибудь влипнешь. Это идиоты думают, что приключения нужно искать в Африке, потому как, если присмотреться, то наша жизнь – это одно большое приключение. Только зазеваешься, и сразу что-нибудь приключится!– Да заткнись, ты, – попытался посоветовать ему Голова, но губы не слушались, и только нежный детский лепет прозвучал из некогда суровой гортани начальственного лица, что еще больше раззадорило Ваську.– Ребенком он себя вообразил! – злобствовал Васька. – Вот теперь ты узнаешь, что означает спать на холодном полу, как доводилось мне, когда злобные, как голодные блохи, хозяева подло сгоняли меня с теплого дивана, как будто коту приятно спать на промерзшем грязном полу, укрывшись вместо байкового одеяла, собственным хвостом…Голова опять было попытался утихомирить Ваську, но ничего у него не получилось, и более того, за Головой теперь тянулся мокрый след известного происхождения, потому что от холодного пола ему начинало казаться, что он погружается в холодное озеро и тепло жизни его навсегда покидает…Наверное, он и вправду покинул бы этот мир, если бы на Горенку не налетела снежная буря и не продула ее насквозь убийственно холодным ветром, который очистил ее от скверны и забросал белым, девственным снегом. И унес невидимую людям бациллу. И те стали взрослеть, и к обеду Горенка опять наполнилась людьми, которые, не сговариваясь, бросились к церкви, чтобы помолиться, а потом так же дружно отправились в корчму, чтобы как можно быстрее промочить горло и согреть исстрадавшуюся во время всех этих ужасов душу. Надо отметить, что после этой истории сельчане стали относиться к своим чадам намного более сочувственно и не раз при воспоминаниях об этом дне уже было поднятая в воздух рука мирно опускалась и вместо ругани из разгневанных уст вырывался только тяжелый вздох…А Тоскливец и Клара приобрели свой облик почти одновременно и яростно набросились друг на друга, чтобы завладеть деньгами.– Мои! – крякал и стонал Тоскливец, задыхаясь и потея. – Это я их копил…– На мне экономил, ублюдок, – сурово ответствовала Клара, прижимая его к полу, он, как мог, уворачивался, но понемногу начинал уставать и понимать, что сохранить заработанное в поте лица ему вряд ли удастся. И так бы оно, вероятно, и произошло, если бы Гапка, которая опять превратилась в зрелую матрону, а вовсе не в девушку, как ей того хотелось, не показалась на пороге превратившегося в ринг жилища.– Убирайся, – злобно прошипела Клара, увидев Гапку, но та бросилась на помощь своему дружку, и вскоре на полу образовалась гадючья куча из сплетенных рук и ног, между которыми виднелись остатки изорванных, мятых банкнот. И кто знает, чем бы все это закончилось, если бы в дом не зашел угрюмый Голова с увесистой сулеёй в руках.– Все, хватит, – сказал он. – Не прекратите, милицию вызову. Из города. Давайте-ка лучше выпьем за мир и дружбу, и чтобы детство нам только снилось…И вся основательно помятая братия уселась за стол, и Тоскливец в очередной раз был вынужден вытащить увесистый ломоть буженины и накромсать на скорую руку лука с солью. И напиток, принесенный Головой, скоро примирил их между собой, и с их возрастом, и с тем фактом, что молодость бывает в жизни всего один раз и исчезает, как луч солнца, который прорезает ночной мрак, предвещая восход небесного светила. А тут на огонек пожаловали Мотря и Дваждырожденный (он подозревал, что молчаливый счетовод тоже философ и все, правда, тщетно пытался молчуна разговорить), и на лице успокоившегося Тоскливца появилось выражение, отдаленно напоминающее человеческое, а Мотря все рассказывала о том, как она будет худеть, и от ее рассказов им стало даже жарко, хотя дом был не топлен, и разошлись они почти под утро, так и не догадавшись, что Голова устроил этот сабантуй только для того, чтобы избавиться от Васьки, который, как он надеялся, не посмеет появиться перед честной компанией. И только придя домой и даже пропустив вперед себя Гапку, он опять увидел на своей тахте зеленое пятно – Васька его уже дожидался, чтобы изводить рассказами о том, что в городе его ожидает совсем другая жизнь, и Галочка будет кормить его по-царски и возить на «мерседесе», и пусть Гапка лопнет от зависти, а там, может, и он, Васька, опять оживет и тогда уже Василий Петрович будет кормить его как следует…От кошачьего маразма веки у Головы отяжелели, он рухнул на тахту и под свист пурги незамедлительно убыл в царство сна, в которое Ваське сегодня было не пробраться и в котором всегда происходило то, что Голове не удавалось наяву. Но ведь сны для того и существуют, и особенно они существуют для этого в Горенке, не правда ли? Ночь перед Рождеством Настроение у пасечника Хорька было хуже некуда – ревнивая и недоверчивая, как прокурор, Параська ни за что не хотела поверить в то, что это подлые пчелы испачкали его единственную приличную рубашку губной помадой. А на дворе тем временем смеркалось и все живое собиралось за столами, чтобы отпраздновать святой праздник. А у Хорька на столе не было ничего, кроме не вытертой наглой Параськой пыли; деньги, выданные им на праздничный ужин, Параська припрятала неизвестно куда, а других у него не было, и голодный его живот заходился в жалобном писке в холодной, нетопленой хате, в которой, как казалось Хорьку, уже никогда не будет тепло и уютно, и все его естество было склонно улизнуть к куму, чтобы хозяйственная Явдохушка усадила его за стол рядом с другими гостями и чтоб он там, а не с Параськой, встретил праздник, но стоило ему хоть на секунду преодолеть гравитацию и оторваться от стула, как Параська сразу же начинала визжать, как недорезанная свинья:– Уйдешь – домой не приходи! Не пущу такого скота в дом, хоть ты на коленях в снегу весь день стой!– Так что же мне умереть от голоду и холоду в родной хате, – пытался ее разжалобить Хорек, – ты там во Французской Гаване, или Гвиане, или как ее там, на солнышке выгрелась, приотдохнула, а я тут все лето ульи тягал, и на тебе – на праздник ни кусочка колбаски, ни рюмки горилочки, а на закуску – одни твои вопли, ну говорю тебе – об улей измазался, пчелы…– Еще раз скажешь мне про пчел, я тебя вообще убью, – ответствовала Параська, поджала тонкие губы, и ее безутешное от Хорьковой подлости лицо приобрело еще более страдальческое выражение, при виде которого Хорьку стало жаль себя еще больше.– Давай пойдем к куму вместе, а? – предложил он в сотый раз единственный возможный, по его мнению, вариант выхода из этой ситуации.– Сиди уж! – в сотый раз ответила ему Параська. – Доходился ты уже, дальше некуда…Однако на этот раз Хорек не выдержал и, подхватившись со стула, бросился к двери, по дороге схватив видавший виды кожушок, и опрометью, словно из ада, выскочил из родимой хаты вон, на волю. Вслед ему, разумеется, неслось не что совершенно неудобоваримое, причем не последнее место в Параськином монологе было уделено злополучным пчелам. А пчелы и в самом деле были ни при чем, просто чертовка, одуревшая от нестерпимого холода, решила на зиму переехать в деревню, сняла пустовавшую хату и притворилась молоденькой и пухленькой горожанкой, которую интересует медолечение. Ну и понятное дело, Хорек и принялся ее лечить и долечил до того, что почти перестал появляться дома, а Параська все хмурилась, и терпела, и уговаривала себя, что Хорек хочет, как лучше, чтобы хоть какую копейку зимой заработать, но этот жалкий самообман лопнул с треском, как мыльный пузырь, когда она обнаружила на Хорьковой рубашке бесстыдную красную помаду.А Хорек тем временем несся по первопутку, как запутывающий следы заяц, и ледяной ветер, словно издеваясь, норовил сбить его с ног, но Хорек уже увидел заманчивый ориентир – яркий свет в Явдохином окне и, предчувствуя угощение, на автопилоте финишировал на хорошо знакомом ему крыльце и изо всех сил забарабанил в дверь, которая без промедления открылась. Хорек оказался среди радостных лиц, которые с каждой последующей рюмкой становились все более радостными, и охотно выпил десяток штрафных, чтобы не дать им себя обогнать, и мир вокруг него наконец приобрел хоть какой-то смысл, и мрачное Параськино лицо волновало его теперь уже не больше, чем давно забытые страдания неандертальцев, некогда обитавших в этих местах. И как оказалось – зря, потому что Параське дома одной не сиделось и пилить ей теперь было некого, то есть развлечься было нечем, и она решила из арьергарда перейти в авангард и подтянуть свои силы поближе к Хорьку, чтобы нанести ему последний и сокрушительный удар. И кое-как принарядившись, она заковыляла по следам супруга к дому Явдохи.А Голова тем временем тщетно пытался заснуть – в гости он никого не пригласил, потому что Гапке было» не до приготовлений еды – все свое время она проводила за чтением журналов мод и в размышлениях о том, где взять денег, чтобы выглядеть, как ей теперь подобает. На щедрость Головы рассчитывать больше не приходилось, да и на его хорошее отношение тоже, а Тоскливцу все никак не удавалось выкурить чужую ему теперь Клару, которая пошла на попятную и даже собиралась затащить бывшего супруга под венец. В гости Голову тоже никто не пригласил – каждый думал, что уж Голову-то, конечно, кто-то уже пригласил, и не хотел нарываться на отказ. Из-за всех этих сельских тонкостей Голова оказался один-одинешенек наедине с загадочно красивой и бесконечно далекой, как еще неоткрытая звезда, Гапкой. Толку от нее, впрочем, не было никакого, и Голова, наевшись на голодный желудок чеснока с краюхой хлеба да запив это нехитрое угощение стаканом горилки, в котором багровел от стыда крошечный перчик, укрылся ватным, по сезону, одеялом и даже улыбнулся в предвкушении тех наслаждений, которые ему, Голове, предстояло вкусить в компании сговорчивых нимф, русалок, гурий и всех прочих обитательниц его заповедного рая. Но как только тяжелые его веки сомкнулись, тишина на улице взорвалась свинским хохотом, а затем послышались совершенно оскорбительные стишата, которые ничем, как казалось Голове, не напоминали колядки. К ужасу Головы, поэты-злопыхатели не забыли ни его, ни Гапку, ни Тоскливца, а Мотрю привязали к нему, и если бы Дваждырожденный это услышал… Голова покрылся холодным потом, который от охватившего его возмущения вскипел и испарился, но Голова все никак не мог заставить себя встать, поскольку надеялся, что мерзавцы уберутся сами по себе. Но проказники не для того весь день придумывали эти гадости, чтобы уйти восвояси не солоно хлебавши, без круга домашней колбаски и сулящей радость сулейки с раскрепощающим воображение напитком. И поэтому их хриплые голоса стали еще более хриплыми и еще более громкими, а так называемые колядки били теперь Голову просто по живому, потому что невидимые ему барды утверждали, что на его сорочке-вышиванке вышит нижний портрет Мотри и поэтому она столь огромна, потому что иначе «портрет» бы не уместился. Про Гапку было сказано, что она «вечно молодая кобыла без уздечки, а пришпоривать ее Голове уже поздно, и не погреться ему в ее печке, потому что поезд, которым управляет Тоскливец, уже увез ее в город Рогливец». Диванчик, который стоял у него в кабинете, почему-то был зарифмован с несуществующим словом «сранчик», и оттого, что такого слова на самом деле не существовало, Голове стало еще обиднее и он понял, что должен встать (чего ему ужасно не хотелось и, возможно, даже было противопоказано) и заставить себя выйти на улицу, чтобы осадить утратившую чувство меры молодежь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33