Больно вид хорош. Дом должен быть
небольшой.
- Конечно, большой нам ни к чему. Гостиная, спальня для нас, спальня для
Томаса. Ну, может, еще уютный кабинетик с книжными полками.
- Столовая не нужна. А вот кухню я хочу большую.
- Ага. Чтобы как жилая комната. Джулия вздохнула.
- Музыка, книги, домашняя стряпня - а то мне уже надоело питаться как попало,
на бегу. Куча свободного времени. Будем втроем посиживать на террасе и
любоваться океаном.
То, о чем они говорили, тоже относилось к Мечте: скопить - причем не только
ценой строгого самоограничения - столько, чтобы обеспечить себя на двадцать лет
вперед, уйти на покой и купить дом на побережье.
Бобби и Джулию сближало еще одно: оба понимали, что жизнь коротка. Эта
истина, конечно, известна всем, но многие предпочитают от нее отмахнуться, будто
впереди у них череда бесчисленных "завтра". Если бы они всерьез задумывались о
смерти, они бы не волновались так за исход футбольного матча, не следили, затаив
дыхание, за перипетиями телевизионной мелодрамы, не принимали близко к сердцу
трескотню политиканов. Они бы поняли, что подобные заботы - ничтожные пустяки
перед лицом той бесконечной ночи, в которую рано или поздно уходит каждый. Им
было бы жаль тратить драгоценные минуты на очереди в магазинах или попусту
убивать время в обществе болванов и зануд. Возможно, за этим миром открывается
другой, возможно даже, что существует рай, хотя рассчитывать на это не стоит -
рассчитывать можно лишь на небытие. И если окажется, что это ошибка, тем
приятнее будет, что обманулся в своих ожиданиях. Бобби и Джулия не склонны были
предаваться унынию. Они умели наслаждаться жизнью не хуже других, но в отличие
от многих не хватались из страха перед неизведанным за хрупкую надежду на
бессмертие души. Размышления о смерти вызывали у них не тревогу и отчаяние, а
твердую решимость не растрачиваться на пустяки: куда важнее сколотить средства,
чтобы обеспечить себе долгую семейную жизнь в тихой заводи.
Ветер играл каштановыми волосами Джулии. Щурясь, она наблюдала, как солнце
все ниже склоняется к кромке далекого горизонта, по которой все гуще растекается
медовое золото.
- Я знаю, почему Томас не хочет выбираться из интерната, - сказала она. - Он
боится людей. Их так много. Вот маленький домик на тихом безлюдном берегу - это
как раз для него. Я уверена.
- Все будет так, как мы задумали, - успокоил ее Бобби.
- Пока агентство окончательно встанет на ноги и мы его продадим, цены на
Южном побережье здорово подскочат. Но к северу от Санта-Барбары тоже есть
красивые места.
- Побережье большое. - Бобби обнял жену. - Найдем местечко и на юге. Поживем
еще в свое удовольствие. Жизнь не вечна, но мы-то молоды. Нам ведь жить да жить.
И тут ему вспомнилось предчувствие, которое промелькнуло у него нынче утром,
- страх, что какая-то темная сила из мира, бушевавшего ветрами, похитит у него
Джулию.
Солнце уже вплавлялось в кромку горизонта. Медовое золото сгустилось, море
окрасилось оранжевым, потом кроваво-красным. Высокая трава шуршала на ветру.
Бобби оглянулся. По склону между стоянкой и пляжем сбегали маленькие песчаные
вихри, словно бледные призраки, с наступлением сумерек покинувшие кладбище. На
востоке над миром нависла стена мрака. Стало холодно.
Глава 18
Весь день Золт проспал в комнате, где прежде спала его мать. Комната
сохраняла ее запах. Два-три раза в неделю Золт сбрызгивал белый кружевной платок
ее любимыми духами "Шанель No 5" и клал его на ночной столик рядом с серебряными
щетками и гребешками, чтобы каждый вздох напоминал о матери. Иногда, очнувшись
от сна, чтобы поправить подушку или подтянуть одеяло, он ловил этот аромат и
снова погружался в сон, как будто знакомый запах, подобно транквилизатору,
навевал блаженную дрему.
Спал он обычно в тренировочных брюках и футболке. Найти пижаму по размеру ему
никак не удавалось, а ложиться в постель нагишом или даже в нижнем белье было
стыдно. Он стеснялся собственной наготы и тогда, когда его никто не видел.
Весь день светило бесстрастное зимнее солнце, но оба окна спальни были
снаружи прикрыты полотняными навесами с цветочным узором, а внутри задернуты
розовыми гардинами. Изредка просыпаясь, Золт таращил слипающиеся глаза во тьму,
откуда сочилось жемчужно-серое свечение зеркала и поблескивали серебряные
рамочки фотографий на тумбочке. Одурманенный сном и благоуханием духов, которыми
он совсем недавно окропил платок, Золт без труда представлял, что безмерно
любимая мать сидит рядом в кресле-качалке, смотрит на него и стережет его сон.
Он окончательно проснулся перед самым заходом солнца и лежал, закинув руки за
голову и устремив взгляд в балдахин над кроватью. В темноте он ничего не видел,
но воображение и так рисовало ему знакомый купол из ткани, расписанной бутонами
роз. Золт думал о матери, о лучших - теперь безвозвратно ушедших - годах своей
жизни. Потом в голову полезли мысли о девочке, мальчишке и женщине, которых он
убил вчера. Золт попытался вспомнить вкус их крови, но воскресить его в памяти
так же явственно, как образ матери, не удалось.
Включив ночник, Золт оглядел такую знакомую, такую родную комнату. На, обоях,
на постельном покрывале, на жалюзи красовались бутоны роз, гардины и ковры были
розовые. Темный стол красного дерева. Туалетный столик. Высокий комод. На
подлокотники кресла-качалки наброшены два вязаных шерстяных платка - один цвета
лепестков розы, другой - зеленый, цвета листьев.
Золт прошел в ванную по соседству со спальней, запер дверь и проверил,
надежно ли. Ванная освещалась только флюоресцентными панелями над раковиной,
маленькое окошко под потолком Золт давным-давно закрасил черной краской.
Золт погляделся в зеркало. Ему нравилось собственное лицо. Он пошел в мать.
Те же светлые, почти белые волосы, те же голубые, цвета морской волны глаза.
Только вот форма лица... У Золта оно топорное, крепко сбитое. Нет и намека на
очаровательную миловидность матери. Разве что губы такие же пухлые, как у нее.
Он разделся, стараясь не глядеть на свое тело. Крутые плечи, крепкие руки,
широкая грудь, мускулистые ноги - это, конечно, здорово, но от одного вида
половых органов его воротит. Он прямо заболевает. Чтобы не прикасаться к этому
гнусному месту, он даже мочился сидя. А в душе, намыливая промежность, надевал
особую рукавицу, которую сшил из двух махровых мочалок.
После душа Золт натянул темно-серые брюки и черную рубашку, надел спортивные
носки и кроссовки и нерешительно покинул свое надежное убежище - бывшую комнату
матери. Спустилась ночь. В коридоре на втором этаже тускло светили две слабые
лампочки в люстре, покрытой пылью и растерявшей половину хрустальных подвесок.
Слева вниз убегали ступеньки лестницы, справа шли комната сестер, комната, в
которой раньше жил Золт, и еще одна ванная. Все двери стояли нараспашку, в
комнатах темно. Дубовый пол поскрипывал под ногами, ветхая ковровая дорожка
почти не заглушала шума шагов. Золт давно подумывал привести дом в божеский вид.
Может, даже раскошелиться на новые ковры и краску для ремонта. Но дальше планов
дело не шло: ведь в комнате матери он и так поддерживает безупречную чистоту и
порядок, а тратить время и деньги на уход за всем домом ни к чему. Что до
сестер, то у них не было ни желания, ни привычки заниматься хозяйством.
По ступенькам зашуршали десятки мягких лапок. "Кошки", - догадался Золт и
остановился подальше от лестницы, чтобы ненароком не наступить какой-нибудь на
лапу и хвост. Кошки высыпали в коридор и окружили Золта. Последний раз, когда
Золт их пересчитывал, их было двадцать шесть. Одиннадцать черных, две
ярко-рыжие, остальные шоколадные, табачно-бурые, темно-серые. Между ними
затесалась только одна белая. Сестры Лилли и Вербена питали слабость к темным
кошкам: чем темнее, тем лучше.
Гибкие твари мельтешили вокруг Золта, наступали на кроссовки, терлись об
ноги, обвивали хвостами щиколотки. Тут были две ангорские кошки, абиссинская,
мальтийская, домашняя бесхвостая, пестрая, но большей частью беспородные
полукровки. Зеленые, желтые, голубые, серебристо-серые глаза смотрели на Золта с
любопытством. Кошки не урчали, не мяукали, просто молча наблюдали за ним.
Вообще Золт недолюбливал кошек. Ему приходилось терпеть их под боком не
только потому, что сестры души в них не чаяли, но и потому, что сестры и кошки
как бы срослись душами. Прикрикнуть на кошку, ударить ее - все равно что поднять
руку на сестру. А этого он никогда себе не позволит: мать на смертном одре
строго-настрого завещала заботиться о сестрах.
Разведав, что происходит в коридоре, кошки дружно повернули обратно.
Помахивая хвостами, напрягая переливчатые мышцы, распушив шерсть, они как одна
хлынули вниз по лестнице.
Когда Золт вслед за ними спустился на первый этаж, кошки свернули за угол и
пропали. Он миновал темную, затхлую общую комнату. Пахнуло плесенью из кабинета,
где ветшали на полках любимые книги матери - сентиментальные романы. Проходя
через полутемную гостиную, он слышал, как под ногами хрустит сор.
Лилли и Вербену он нашел на кухне. Сестры были близнецами. Светловолосые,
белокожие и голубоглазые, они походили друг на друга как две капли воды: та же
гладкая кожа, те же блестящие лбы, те же высокие скулы, прямые носы и точеные
ноздри. Губы у обеих от природы были такие красные, что сестры обходились без
губной помады, а их маленькие ровные белые зубки напоминали кошачьи.
Золт и так и этак пытался полюбить сестер - ничего не получалось. Однако,
памятуя о матери, он не мог и не любить их, поэтому успокоился на том, что
просто жил с ними под одной крышей, не питая к ним никаких родственных чувств.
Сестры были донельзя худощавые, хрупкие - можно сказать, болезненно хрупкие - и
бледные, как подземные жители, которым нечасто доводится бывать на солнце.
Собственно, они и в самом деле редко выходили из дому. Их тонкие руки всегда
были ухоженны: сестры холили себя с утра до вечера - ни дать ни взять кошки.
Золту казалось, что пальцы у них чересчур длинные, неестественно гибкие и
проворные. В общем, у сестер ни малейшего сходства с матерью - крепкой,
полнокровной женщиной с ярким лицом. Уму непостижимо: такая цветущая женщина, а
дочери - бледная немочь.
В углу просторной кухни сестры уложили одно поверх другого шесть
хлопчатобумажных одеял, чтобы кошкам было где полежать в свое удовольствие.
Однако и сами Лилли и Вербена порой часами просиживали на подстилке вместе с
кошками. Вот и сейчас Золт застал их на полу в окружении своих любимиц. Кошки
сгрудились вокруг, забрались к сестрам на колени. Лилли подравнивала ногти
сестры наждачной пластинкой. На Золта они даже не взглянули: ведь они уже
поздоровались, прислав к нему кошек. На памяти Золта - он был на четыре года
старше близнецов - за все двадцать пять лет своей жизни Вербена не проронила ни
слова. Не то не умела, не то не хотела, не то стеснялась говорить в его
присутствии. Лилли тоже молчунья, но при необходимости могла подать голос.
Видно, сейчас ей просто не о чем разговаривать.
Золт задержался возле холодильника и посмотрел на сестер, сосредоточенно
склонившихся над левой рукой Вербены и занятых только ее ногтями. Пожалуй, он
судит их слишком строго. Кое-кому их странная наружность пришлась бы по душе. На
его вкус они слишком худосочны, а другой мужчина скажет, что руки и ноги у них
изящные, соблазнительные. Ведь находят же соблазнительными ноги балерин и руки
акробаток. И кожа, мол, у них молочно-белая, и груди пышные. Не ему, Золту, об
этом судить: он, слава богу, знать не знает, что такое похоть.
Одевались сестры очень легко - лишь бы чуть-чуть прикрыть наготу, а то Золт
рассердится. Зимой они так протапливали дом, что в комнатах стояла невыносимая
духота, и сидели босиком, в майках и шортах, а то и просто в трусиках - вот как
сейчас.
Только в комнате матери было прохладно: там Золт отопление выключал. Будь их
воля, близнецы расхаживали бы по дому вовсе без одежды.
Лилли лениво, томно обтачивала ноготь Вербены. Сестры не сводили с него глаз,
будто в изгибе ногтя или в его лунке заключена вся мудрость.
Из холодильника Золт достал кусок консервированного окорока, швейцарский сыр,
горчицу, маринованные огурцы и пакет молока. Хлеб лежал в буфете. Золт отодвинул
стул с решетчатой спинкой и сел за пожелтевший от времени стол.
Когда-то столы, стулья и шкафы здесь сияли глянцевитой белизной, однако после
смерти матери их ни разу не перекрашивали. С годами краска желтела, трескалась,
углы и углубления покрывались серым налетом. Обои с цветами маргариток
замусолились, кое-где отошли швы, а ситцевые шторы, пыльные и грязные, болтались
как тряпки.
Золт сделал себе два бутерброда с сыром и ветчиной и запил молоком прямо из
пакета.
Вдруг все двадцать шесть кошек, которые вальяжно развалились вокруг сестер,
вскочили, направились к двери и чинно, одна за одной, вышли через отверстие в
створке. Наверно, на двор. Лилли и Вербена не желают, чтобы весь дом провонял
кошачьей мочой.
Закрыв глаза, Золт припал к пакету молока. Жаль, что холодное. Когда оно
теплое - комнатной температуры или чуть теплее, - оно по вкусу слегка напоминает
кровь, только не такое терпкое.
Минуты через две кошки вернулись. Вербена лежала на спине, положив голову на
подушку и закрыв глаза. Губы ее беззвучно шевелились, словно она разговаривала
сама с собой. Теперь она протягивала сестре другую руку, и Лилли продолжала
самозабвенно обтачивать ей ногти. Вербена раскинула свои длинные ноги так
широко, что Золт мог запросто скользнуть взглядом между ее смуглых ляжек. На ней
была лишь майка и тонюсенькие трусики персикового цвета, которые не только не
скрывали раздвоенный бугорок между ее ног, а, напротив, делали его еще заметнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55